II

Шел 1915 год. Бутурлинка была небольшой деревушкой – чуть больше сотни жителей. С одной стороны у самой деревни земля была изрезана оврагами. С каждым годом их становилось все больше, и, казалось, крайние избы вот-вот сползут по крутому откосу. С другой стороны протекала небольшая речка Сердоба. Это был самый живописный уголок. Деревья низко свешивали свои ветви над водой, словно стремились искупать свои листочки в прозрачной воде. А запах! Особенно весной, когда все преображалось вокруг. Зацветали луга, земля покрывалась нежной зеленью, и повсюду вспыхивали алыми, голубыми и золотистыми огоньками полевые цветы – ромашки, колокольчики, васильки. А далеко-далеко за деревней росли дремучие леса, и жители побаивались ходить на край деревни зимними вечерами, когда всюду лежал снег без конца и без края, и слышался далекий волчий вой. То ли он слышался на самом деле, то ли мерещился их настороженному слуху.

Шурочке разрешалось играть только во дворе дома. Когда ей исполнилось пять лет, ей впервые разрешили одной выйти за калитку. Она надела свою любимую синюю кофточку с капюшоном и смело шагнула за порог. Только что прошел быстрый летний дождь, и снова засветило солнце высоко в небе, в котором ветер сметал последние облака далеко за горизонт.

Шурочка стояла за калиткой загорелая, румяная, с ясными карими глазами. Ее взгляд был прикован к девочке, которая стояла возле своей калитки напротив Шурочкиного дома, точно в такой же кофточке с капюшоном, только розового цвета.

– Ты кто? – крикнула Шурочка.

– Я Настена. А ты кто?

– А я – Шурочка. Давай дружить?

– Давай, – ответила Настена, и ее серые глазки засверкали, точно огоньки.

С каждым днем дружба девочек становилась все крепче. Они уже не боялись уходить на речку, летом часами бегали за бабочками, собирали цветы, шлепали по теплым лужам. Больше всего подружки любили лазать по деревьям. Они забирались так высоко, что их сердечки сжимались от страха, когда они глядели вниз, а потом потихоньку слезали, нащупывая босыми ножками сучья, стараясь не изорвать свои платья. Полина постоянно обнаруживала у Шурочки то шишку на лбу, то ссадины на руках и ногах, то разбитые коленки. Дети просто не могли сидеть на одном месте, они бегали, прыгали, скакали с самого раннего утра до позднего вечера. Не раз Полина загоняла свою дочку домой всю промокшую, увидев, как она после дождя бегает по лужам, и брызги от ее шлепающих ног взлетают выше головы. Но Шурочка умела и подолгу молча сидеть и слушать. Глаза ее становились внимательными, темные брови слегка сдвигались, она подпирала голову ладонями и сосредоточенно смотрела вперед. Когда отец был свободен от работы, она взбиралась к нему на колени и забрасывала самыми разнообразными и неожиданными вопросами. А еще она любила встречать его, когда он вместе с другими мужиками возвращался с поля. Она бежала ему навстречу, а он сильными руками подхватывал ее, точно пушинку, сажал на свои плечи, а она, ехав на нем до самого дома, заливалась звонким смехом. Митька с Полиной жили очень дружно. Это признавали все. Они много работали, и односельчане их уважали и любили. А Клавдия так к ним привязалась, что все ее считали членом их семьи. Она жила в соседней избе одна, своих детей у нее не было, и Поленькина семья стала для нее родной. Клавдия помогала им по хозяйству и присматривала за Шурочкой, когда Полина работала в поле.

Родители Насти были образованными людьми. До приезда в Бутурлинку они жили в городе и работали учителями в женской гимназии. Отец Насти – Анисим Петрович – преподавал математику, а мать – Елизавета Афанасьевна – русский язык и литературу. Но их семья едва сводила концы с концами, и они вынуждены были уехать в деревню. Бабушка Насти – Мария Терентьевна – была безграмотная, не знала ни одной буквы, но грамоту очень ценила и уважала. Именно, благодаря ее заботам, Елизавета получила образование. Не смотря на нужду, Мария обучала ее в школе. Она по своему опыту знала, как тяжело живется безграмотным людям.

Шурочке очень нравилась семья Насти, особенно Елизавета Афанасьевна. Она всегда улыбалась и была такая живая, молодая и приветливая. Она часто рассказывала девочкам увлекательные истории. Ее рассказы были обо всем: о высоких горах, синих морях, о больших городах и людях, которые там живут. Дети превращались все в слух, их ротики приоткрывались, глаза блестели, и они с восхищением смотрели на нее.

А бабушка Мария была мастерицей рассказывать сказки. Она знала их великое множество. Усадит Настену с Шурочкой рядом на низенькой скамеечке и рассказывает то про серого волка, то про трусливого зайца, то про хитрую лису. Окончит сказку и тут же начинает новую.

Однажды Анисим Петрович, вернувшись из города, сообщил:

– Начинается новая жизнь, Лизонька, понимаешь, совсем новая! Что творится в городе! Город шумит, ликует, кругом красные флаги, на митингах выступают простые люди – солдаты, рабочие.

Вскоре весть об Октябрьской революции разнеслась по всей деревне, и односельчане устроили большой праздник. Отец Насти был весел и горд, только мать Насти смотрела на него печальными глазами.

– Анисим, ты твердо решил уйти добровольцем в Красную Армию? -

спросила она дрожащим от слез голосом.

– Да, Лизонька, не могу я оставаться в стороне.

– А мне что делать?

– Учительствовать, – ни секунды не колеблясь, ответил он, – создавай школу, теперь все будут учиться, вот увидишь, народ станет жить по-другому.

Через два дня он ушел в Красную Армию, а Елизавета Афанасьевна пошла по всем избам, чтобы переписать всех детей школьного возраста. Люди встречали ее по-разному: кто-то с радостью, кто-то сердито ворчал: «И зачем девкам учиться? Шить, да варить, а там и замуж, для чего им грамота?»

На краю деревни стоял заброшенный бывший барский дом. Дом оказался довольно крепким и вместительным: кухонька, прихожая и две комнаты. «Вот здесь и будет школа», – решила Елизавета. В большой комнате она разложила на столе привезенные с собой из города тетради, буквари, карандаши, ручки и перья, бутыль с чернилами. А уже на другой день сюда пришли ребятишки. Все они были разного возраста. Елизавета усадила их за большим столом и начала свой первый урок. Шурочка и Настена сидели рядом и были самые младшие среди всех. Они безмерно гордились тем, что уже взрослые и самые настоящие первоклассницы. Елизавета вся с головой ушла в работу. Дети любили ее. Дни пролетали незаметно.

Шел 1920 год. Стоял обычный майский день. Настена позвала Шурочку к себе после школы, чтобы продолжить игру в театр. Уже несколько дней подряд они увлекались новой игрой – лепили из хлеба фигурки своих любимых персонажей и устраивали театральные представления, облюбовав для театра место под большим круглым столом, расположенным посреди комнаты. Подружки были так увлечены игрой, что не замечали ничего вокруг. Но постепенно их внимание стала привлекать суета взрослых. Мария и Елизавета были сильно взволнованы, они метались по комнатам. Мария постоянно всплескивала руками и прижимала платок к лицу, вытирая слезы, катившиеся по щекам.

– Что же теперь будет, Лизонька? Как же так? Как же это случилось? Что же теперь будет с Шурочкой?

– Не знаю, мама, ничего ей не говори, не отпускай ее никуда, пусть пока побудет у нас, а я побегу к Клавдии, – с этими словами Елизавета выскочила из дома.

Шурочка ничего не понимала, но чувствовала, что произошло что-то ужасное.

В этот день случилась непоправимая беда. Старинная лампа упала на пол, раскололась, разбрызгав возле порога керосин. По керосиновым лужицам на полу запрыгали огоньки, брызнули в разные стороны, потом слились в один широкий язык пламени. Полина отпрянула назад.

– Митя, горим! – крикнула она.

Митька ринулся вперед, схватил ведро с водой и выплеснул под порог, затем схватил какую-то одежину и принялся забивать трепетавшие лепестки пламени, но огонь молниеносно расползался по всей избе, и вскоре весь дом был охвачен огнем и дымом. Дыма было так много, что он не успевал уплывать через дымоход и расстилался по комнатам. Люди бегали вокруг дома, кричали, пытались тушить пожар, но все их усилия были напрасны. На месте избы вздымался огненный столб. Клавдия, растрепанная и вся черная, сидела на поваленном дереве, безнадежно опустив руки, и с отчаянием глядела на огненное пламя, пожирающее все вокруг. Все сгорело дотла – и дом, и сарай, и деревья, и вместе со всем этим Полина и Митя. Клавдия была словно пришибленная, она никого не слышала, в ушах у нее звенело. И вдруг она увидела, как из пепла вышла женщина. Это была ее Поленька, сомнений не было, да-да, это была она. Свет, похожий на сияние звезд, пульсировал в ее прозрачных венах, все ее тело было свет, и свет рассыпался искрами между волнами ее роскошных волос. Сложив руки на груди, она остановилась всего в нескольких шагах от Клавдии и посмотрела на нее. Клавдия увидела очень молодое лицо Поленьки, молодое, с печатью вечности. Она печально улыбнулась и исчезла, растворилась, растаяла в воздухе.

Похороны были назначены на следующий день. Почти вся деревня пришла проводить Митю и Полину в последний путь. Людей было много, и все они были одеты в темные одежды. Движения этих людей были скупы и неспешны. Они молчаливо сгрудились вокруг двора. Клавдия, притихшая, глядела сквозь слезы на два заколоченных гроба. Шурочка вглядывалась в лица людей, в морщинках которых лежала сдержанная печаль, точно все они, сжав свои сердца, признавали суровую неизбежность, посланную откуда-то свыше. Затем гробы погрузили на телегу, и люди растянулись за ней цепью вдоль дороги, ведущей на кладбище. Когда гробы опустили в могилу, Клавдия дрогнула. Она с отчаянием глядела на них, и губы ее кривились, сдерживая рыдания.

Шурочка со слезами и воплями бросилась на шею Клавдии:

– Мамочка моя, папочка, как же я буду без вас?

Клавдия прижала Шурочку к своей груди, погладила ее вздрагивающую горячую голову и с грустью произнесла:

– Будь сильной, дочка, падать духом нельзя.

Но Шурочка плакала и плакала.

Когда начали закапывать могилу, Клавдия чуть не лишилась чувств.

Невыносимо было слышать, как комья земли стучали о крышки гробов. Ей хотелось разрыть свежую землю, вынуть гроб, сорвать крышку и снова увидеть ее, свою дорогую Поленьку. Это было бы счастье – снова увидеть ее, только живую!

Когда могильщики закончили работу, женщины бросили семена цветов и начали поливать землю. Земля жадно впитывала в себя влагу, темнея и размягчаясь, ведро за ведром бесследно исчезало в ее глубине.

Вечером, в полутемной комнате, Клавдия молча сидела, облокотившись на стол, закрыв лицо ладонями. Шурочка, подойдя к ней, боязливо дотронулась до ее головы и провела рукой по волосам ото лба к затылку. Клавдия открыла лицо, слабая улыбка дрогнула на ее впалых щеках.

– Шурочка, ты только ничего не бойся. Я не брошу тебя. Теперь мы будем жить вместе.

Шурочка смотрела на нее широко открытыми глазами, в которых уже не было слез, будто кончились все слезы, и вместе со слезами кончилось ее детство.