Возле Галиной кровати спали на игрушечных раскладушках три дружные куклы: Золушка, Дюймовочка и Царевна-Лебедь. А с книжной полки смотрели на маленькую хозяйку родные книжки. Галя не помнила того времени, когда не умела читать. Может, когда-то оно и было, но в любимых книжках она всегда знала любое слово на любой странице.

А книжку про Ассоль, взрослую книжку с мелкими буквами и без картинок, читала ей бабушка Кира. Но мама за это ее очень ругала, потому что Гале еще рано было такое читать.

Картины на стенах рисовал сам папа. В отчаянии летела вниз по винтовой лестнице Золушка. Ветер от ее нежно-яблочного платья взметал в сторону пламя свечей. Серебром мерцали перила и витые столбики лестницы. Огнисто вспыхивали хрустальные башмачки, а в темных углах метались и приплясывали радужные блики.

А на другой картине пробуждалась от сна маленькая глазастая Дюймовочка. Вот она приподнялась на локте в своей кроватке-цветке и светло улыбается. А утро вокруг нее звенит от падающей росы. На каждом цветке, на каждом листочке гирлянды росинок. Они отрываются и летят капельками в воздухе. А в каждой капельке сияет голубоглазая Дюймовочка в розовом цветке.

А еще портрет Гадкого Утенка. Он выглядывает из мохнатых листьев лопуха, как из-за бархатного занавеса. У него серая взъерошенная голова, длинная шейка с торчащими в стороны перышками и огромные выпуклые глаза. А в глазах этих отражаются голубое озеро и белые лебеди. Очень похож на Галю этот утенок. Она очень его любит и часто перед сном разговаривает с ним по душам.

А еще большая-большая, чуть не в полстены, картина с прекрасной мамой в лодке. Мама подставила загорелое лицо солнцу и ветру и улыбается им чуть насмешливо, короткие волосы затейливо разлетелись, а глаза уверенно прищурены. Прекрасная мама Аля!

Галя сама попросила себе в комнату эту картину, когда папа хотел убрать ее из своей мастерской в кладовку. Это была папина дипломная работа, вызывавшая в нем досадные воспоминания.

Работа была представлена комиссии под названием «Юность». Но в последний момент кто-то из администрации судорожно дал ей другое название – «Юность комсомольская моя». И этот благонамеренный порыв все испортил. Идеологический вождь из государственной комиссии назидательно покачал толстым пальцем:

– Наши комсомольцы сейчас целину поднимают, а не на лодках катаются!

И потребовал снизить балл.

Много-много было связано с папой-художником в этих Галиных «до» – воспоминаниях. От папы всегда пахло масляной краской и чуть-чуть сигаретами. Совсем чуть-чуть, потому что курить папа старался как можно меньше и только на улице, чтобы не занести в дом вредного для Гали дыма.

А вот краской пахли и руки, и одежда, и густые папины русые волосы. Запах краски густо стоял в мастерской, где Галя любила сидеть, когда мамы не было дома.

Когда-то очень давно – это было самое раннее Галино воспоминание – папа писал свои картины, держа в правой руке кисть, а в левой – палитру и Галю на сгибе локтя. Возможно, она еще тогда не умела ходить, потому что была очень слабенькая. И это так было хорошо: плечо у папы было такое твердое и теплое! А когда папа прижимал Галю к груди, орудуя своей палитрой, то под Галиной щекой бухало папино сердце. А палитра была в это время прямо перед глазами – краски смешивались, превращались друг в друга и прорастали другими оттенками.

Все краски Галя с детства знала по именам и никогда не спутала бы кармин с краплаком, умбру с сиеной и кобальт с ультрамарином.

А главным счастьем и теплом в этом «до» – детстве была бабушка Кира, которая тогда жила вместе с ними, прямо в папиной мастерской. Бабушка варила обеды, играла на пианино, стирала, пела песни и гладила. И все это она делала одинаково прекрасно.

В молодости бабушка Кира училась в консерватории. Но потом с дедушкой произошло какое-то несчастье, после чего бабушка уже учиться не могла и проработала всю жизнь музыкальным работником в детском саду.

Но пели Галя с бабушкой только вдвоем, по секрету, потому что мама сердилась и говорила, что петь Гале вредно.

Мама бывала дома редко. Защитив одну диссертацию, она тут же занялась другой. Работала в своей лаборатории допоздна, а по воскресеньям сидела с утра до вечера в библиотеке. Домой приходила только поспать и посердиться.

Папа с бабушкой сжимались и затихали. Затворялась дверь папиной мастерской, опускалась крышка пианино. Галя робко садилась на колени красивой маме Але, стараясь не помять мамино платье, и рассказывала, что нового в жизни у ее кукол. Но долго говорить Галя не могла, очень уставала от запаха маминых духов и опускала голову на мамино плечо.

Вот это единственное, что было плохо в Галиных «до» – воспоминаниях. Странная, давящая тяжесть прижимала Галю к земле вдруг, нежданно: за игрой, за пением, за чтением, на прогулке, посреди разговора. И Галя тихонько, чтобы мама не сердилась, просила бабушку Киру:

– Положи меня на кроватку.

Мелькнула в Галиной жизни больница с добрыми врачами, веселыми нянечками и множеством тихих, как Галя, детей. Сама операция почти не запомнилась. Только напугали Галю до слез лица врачей, наполовину скрытые белыми повязками, а потом как-то вдруг пробудилась она в своей палате и очень захотела кушать. С тех пор давящая тяжесть стала появляться редко. Теперь все стало можно, как сказал доктор при выписке:

– Потихонечку бегать, потихонечку прыгать, потихонечку лезгинку плясать.

И вот, когда жить с каждым днем становилось все веселее, все легче ходилось, дышалось и пелось, произошло «после».

Галя вернулась с мамой в город с дачи и не нашла дома ни папы, ни бабушки. Мастерская была совершенно пуста, одни голые стены, оклеенные новыми обоями. Только запах краски остался. Галя ходила по этой пустой комнате из угла в угол и принюхивалась в страшной тоске. А мама их исчезновению ничуть не удивилась и очень спокойно сказала:

– Папа в воскресенье к тебе придет.

Потом в папину бывшую мастерскую переехали пианино, телевизор, полированный стол и диван. И все стало так, будто и не было здесь никогда папиных мольбертов и красок. Только запах.

Теперь папа появлялся в воскресенье утром и вез Галю в гости к бабушке Кире в небольшую комнату в коммунальной квартире. Теперь папина мастерская была там. И чудом умещались среди сохнущих холстов бабушкина кровать, гардеробчик, обеденный стол и папина раскладушка.

Грустными и жалкими казались папины картины в темном закутке за гардеробом. Грустными и жалкими казались теперь папа с бабушкой в этой комнате, и улыбались они Гале очень виновато. Так виновато, что хотелось Гале плакать от стыда не то перед ними, не то за них.

Вместо бабушки Киры в Галином доме появился дедушка Виктор. Он приходил в будни по утрам. Мама в пальто с сумкой на плече бегала по прихожей и шепотом звала черта. Наконец, почуяв знакомый удушливый запах старого курильщика, выскакивала из дверей, забыв попрощаться с Галей, и там, уже на лестнице, они с дедушкой немножко кричали друг на друга – что-то о заслуженном и незаслуженном отдыхе.

Привели Галю в первый раз в старшую группу детского сада. Но ей, потрясенной множеством чужих лиц и любопытных взглядов, вдруг стало плохо, когда кто-то из детей выхватил из ее рук куклу Золушку. Когда Галю привели в чувство, то дедушка, не успевший еще уйти, тут же забрал ее домой и сердился всю дорогу.

Назавтра ее привели опять. Другая воспитательница, не та, что вчера, строго взглянула на Галю сквозь очки:

– Это у нас та Галя, которая в обморок падает? И зачем таких детей в детский сад водить? Ты мне, Галина, таких фокусов не показывай! Я у детей спросила – никто тебя не обижал, а просто хотели куклу посмотреть. Не съели бы твою куклу! Ты что же, такая жадная?

– Жадина, жадина! – сразу подхватили радостные голосишки.

У Гали потемнело в глазах и тяжело забухало сердце. С трудом дошла она до стола, где уже стояли тарелки с дымящейся кашей, и тут же почувствовала, что не может есть, ну совсем не может.

– Галя, кушай быстренько, не задерживай нас! – услышала она над собой строгий голос.

И Галя испуганно схватилась за ложку. Две ложки каши она проглотила, а третья остановилась где-то в горле и полезла обратно.

Галю вытащили из-за стола и повели к медсестре. Медсестра позвонила дедушке, только-только успевшему вернуться домой. Дедушка пришел, забрал Галю и до конца дня с ней не разговаривал.

Больше в детский сад Галю не водили, и жила она до самой школы тихо и одиноко, целый день сама с собой играя, читая, рисуя. Дедушка, накормив ее в час дня обедом, садился к телевизору и забывал о Гале до вечера. А она была рада этому, потому что однажды, пристально глядя на Галю, дед сказал маме:

– Аленька, а тебе в роддоме ее не подменили случайно? Бывают такие случаи.

Мама удивленно подняла персидские глаза, а дедушка с удовольствием развил эту интересную мысль:

– Ты всегда была красавица, и Толька твой – мужик видный. А дочь у вас – замухрышка, заморыш какой-то!

И мама не закричала на него, как на папу или бабушку Киру. Она поставила помертвевшую Галю перед зеркалом и долго смотрела на нее и на себя.

Галя вдруг как наяву увидела: сейчас оттолкнет ее мама от себя и закричит: «Уйди, ты не моя дочь!».

Но мама не сказала ни слова, просто пожала плечами и ушла в другую комнату. С тех пор жить Гале стало страшно. Уж очень многого в жизни она теперь боялась: темноты, огня, высоты, бойких шумных детей и дедушку.

Был день Галиного рождения. Ей исполнялось семь лет.

Как всегда, было множество знакомых и незнакомых гостей. Были и папа с бабушкой. И вели себя так, будто никуда отсюда не исчезали. Зато дедушки, к Галиной тайной радости, не было.

Гости очень шумели, и Гале хотелось забиться за диван, там было очень удобное место, куда могла поместиться только Галя.

Гости много ели, много пили из фужеров и стопок, потом некрасиво танцевали под некрасивую музыку.

Толстый рыжий гость по имени Семен беспрестанно хватал Галю на руки, щекотал, подбрасывал, пересчитывал ребрышки. Галя терпела, сдерживая слезы. Наконец он поставил ее на стул и потребовал стишок. Галя испуганно оглянулась на бабушку Киру, а та с состраданием кивала ей: «Читай, читай». Но Галя молчала.

Бабушке Кире могло попасть от мамы, потому что Галя знала только взрослые стихи: «Есть в осени первоначальной…», «Люблю грозу в начале мая…», «Вот север, тучи нагоняя…». И еще другие такие стихи, красивые и задумчивые. Вдруг детям такое нельзя читать?

А мама, раздраженная Галиным молчанием, громко объясняла всем, что Галя очень застенчивая. Но это у нее пройдет. Вот будет она с осени учиться в двух школах, в обычной и музыкальной, и жизнь свое возьмет – будет Галя как все!

Улучив минутку, бабушка Кира тронула маму Алю за локоть:

– Аленька, не тяжело ли это будет, музыкальная школа? Я бы, может, сама с Галей позанималась, если хочешь?

И Галя услышала мамин ответ:

– Нет, музыка на детсадовском уровне нам ни к чему!

Галя не поняла, что это значит, но видела, как покраснела бабушка Кира.