Ольга Есаулкова
Шляпа с чужого плеча

Мне снился потом не раз этот момент: вот мы целуемся, его язык у меня во рту, а потом в какой-то момент между делом у меня во рту оказывается и его рыжий волос. И, с одной стороны, мне как-то неловко прервать этот поцелуй, потому что я девушка порядочная и привыкла доводить начатое до конца, а с другой стороны – этот волос… Н-да.

Из блога Евы

Ева поддела ногтем шершавый уголок большого конверта из коричневатой крафтовой бумаги, засунула туда кончик носа и вдохнула, стараясь уловить запах свежей типографской краски и сбывшихся надежд.

– Вот здесь распишитесь, – сипло проговорил курьер и черканул желтым ногтем по разлинованной бумаге. Ева одним натренированным движением поставила подпись и зажмурила от предвкушения глаза.

– Спасибо, – улыбнулась Ева курьеру, отчего тот хмыкнул и нелепо подмигнул обоими глазами. Или это был нервный тик. Ева не разобрала, потому что конверт уже обжигал ладони и просил поскорей его открыть. Майское солнце, неожиданно раскочегарившееся после привычного питерского затяжного дождя, пригревало и приятно щекотало нос, отчего Еве стало еще радостнее. Она, как обычно с трудом, потянула на себя тяжелую входную дверь консерватории. Уж сколько лет прошло с выпуска, а лучшего места для уединенных репетиций Ева так и не нашла. Благо – и хвала всем богам – администратор всегда находила для нее свободные аудитории на несколько часов в неделю.

Ева остановилась в холле и начала очень медленно, сантиметр за сантиметром вскрывать конверт – так талантливая танцовщица стриптиза снимает с себя одежду. Бумага издала финальный хруст, а прямо над Евиным ухом низкий голос громко произнес:

– Белобородова!

Колени Евы дрогнули, и она чуть присела, как случалось всегда, когда она слышала голос Ивана Ильича. Иван Ильич никогда не орал на Еву, не ругал, осыпая проклятиями, как других учеников. Однако все время, пока она у него училась, и даже сейчас, когда бывший преподаватель уже не имел на ее жизнь и карьеру никакого влияния, Ева ощущала себя беспомощной и очень маленькой рядом с ним, хотя была даже выше, пусть и ненамного, рослого и плечистого Ивана Ильича.

– Как у вас жизнь, Белобородова? По-прежнему с серединки на половинку, в вечной субдоминанте? – снова ухнул на нее Иван Ильич, и Ева повернулась к нему и наткнулась на пронизывающий, колючий, как хирургические иглы, взгляд под вечно взлохмаченной седой челкой. У Евы вдруг ухнуло и затрепыхалось сердце, и стало трудно дышать… А что если… Да, никак нельзя упускать такой шанс. Ткнуть прямо в это колючее лицо. Чтобы он заткнулся, наконец, про эту самую серединку.

Ева заторопилась и молча запыхтела, вытаскивая на белый свет сияющий глянцем журнал «Музыкальная жизнь» (тираж 5000 экземпляров, между прочим!) из уютных недр конверта.

– Иван Ильич, сейчас… Смотрите…

Где-то во второй половине журнала… Да! Вот же они. Ева распахнула разворот журнала с ярким коллективным фото своего камерного оркестра, в котором она играла последние пару месяцев, и, не глядя на снимок, молча и торжественно поднесла его прямо к лицу Ивана Ильича. Преподаватель хмыкнул, насупил брови, чуть склонился к журналу и поводил носом.

– Так-так? И что-о-о-о? – протянул он.

– Как «и что», Иван Ильич! – Ева психанула и перешла на визгливую ноту в слове «Ильич». – Фото нашего «Hat Music», и я тут тоже есть. Вот – в журнале. А вы говорили: «Попользуются и помашут ручкой». А это не так, Иван Ильич!

– Как же «не так», Белобородова? – вдруг устало выдохнул Иван Ильич, а затем вспыхнул и отчеканил: – Хотя, может, и так, если, конечно, вы вдруг стали человеком-невидимкой.

Он развернулся на каблуках и, уже удаляясь, бросил через плечо:

– Вас нет на фото. Вас нет.

Ева оторопело попятилась назад, чтобы прислониться к стене. Наверняка этот слепой пень ошибся! Ева коснулась спиной спасительной прохлады мрамора и осмелилась посмотреть в журнал. На большом глянцевом фото не то чтобы совсем не было Евы… Справа на странице на ее присутствие намекал острый носок ее черной туфли. И всё. Ева судорожно, слюнявя пальцы и поправляя взмокшие пшеничного цвета пряди, то и дело лезущие в глаза, – черт бы побрал эти чертовы волосы! – пролистала несколько страниц вперед и назад, вчитываясь в выделенные винно-красным цветом фамилии… Сургучева, Томилина, Власов, Бандейшвили, Тремасов, Лачина… Но ведь она тоже участвовала в интервью, ей тоже задавали вопросы, тогда где же это всё? Где она?

– Шляпы! Не забудьте шляпы на фотосессию для журнала! Без шляп – всех в топку! – трубил Лёня и взмахивал рукой в такт своей речи, как дирижер. Дирижером он когда-то мечтал стать, но страсть управлять людьми оказалось быстрее и проще реализовать на директорской должности.

– Лёня, а мне как быть? – Ева подбежала к нему и дотронулась до плеча. – Я пока шляпой не обзавелась. Что делать?

Лёня оглянулся на нее и смерил взглядом.

– Ну-у-у, Ева, я даже не знаю, – протянул он. – Есть два варианта: покупаешь шляпу, правда, стоит она около тысячи долларов. Это к Елене Степановне… Ну или позвони Марго, ей шляпа больше не нужна, но она, насколько я знаю, сегодня отчаливает на ПМЖ в Израиль. Смотри сама, в общем. Или… не знаю, пропусти этот фотосет и интервью. Потом когда-нибудь…

И, не договорив, Лёня махнул рукой. Пропустить? Интервью и фотографию для самого крутого журнала о классической музыке? Это было бы непростительно глупо. Так глупо, что от одной мысли об этом Ева поморщилась, будто надкусила желтобокий лимон.

Елена Степановна Михоянц, Лёнина жена, некрасивая и кособокая, словно береза, выросшая на ветру, снабжала коллектив всем возможным реквизитом и костюмами. Без ее участия запрещалось даже носки выбирать, а раз в три месяца она устраивала смотр и обновление «одежки» под вечное бурчание музыкантов и недовольное открывание кошельков.

– Еленочка Степановна, это же непомерные поборы какие-то, – возмущался Вася Тремасов.

– А стильно и круто выглядеть на сцене и на афише тебе не нравится, Васенька? Или вы хотите в лохмотьях в переходе играть? – спокойно и ласково спрашивала Михоянц. Все молчали. В переходах никто играть не хотел.

Идти к «Еленочке» Степановне у Евы не было никакого желания.

Марго же, высокую и суетливую флейтистку, покинувшую коллектив месяца два назад, Ева видела единственный раз, да и то – мельком, а вернее, боком. Они столкнулись в тесном коридоре, не заметив друг друга, и Марго при этом как-то по-змеиному шикнула «шшшайзе», а Ева ляпнула что-то глупое вроде: «Простите, я не говорю по-немецки».

Марго по телефону сообщила, что уже не просто на чемоданах, а «на лифте», поэтому единственный вариант – это Еве «срочняк подгребсти в аэропорт».

– Она стоит тысячу евро, ты в курсе, да? – брякнула Марго, и Ева удивилась, как быстро – видимо, в зависимости от близости границы с другими государствами – доллары вдруг превращаются в евро.

Они стояли в шумном зале «Пулково» рядом с уже выстроившейся змеей очередью перед стойкой регистрации.

– Но тебе ведь она больше не нужна, может, уступишь дешевле? – Ева посмотрела Марго прямо в глаза, вложив в этот взгляд максимум мольбы.

– Окей, только я все равно не понимаю, зачем тебе тратить деньги на шляпу для единственной фотосессии? – Марго пнула ногой коричневый с серебристыми бабочками саквояж и поправила на голове вожделенную шляпу. Черная фетровая шляпка походила на классическую мужскую, только поля чуть меньше, да и в целом как-то поизящнее. Весу – в прямом смысле этого слова – шляпке придавал вышитый крупными металлическими элементами скрипичный ключ, окруженный сверкающими стразами Сваровски в виде разноцветных звезд.

– Почему единственную? Я же потом в ней выступать буду, – пожала плечами Ева и развела руками.

– Да? – удивленно приподняла четко очерченную, будто наведенную грифелем, черную бровь Марго и хмыкнула. – Хм-м-м… Странно… Ну-у-у…

Марго глянула на часы и вдруг быстро сняла со своей головы шляпу и нацепила на голову Евы:

– Впрочем, дело твое, конечно. Бери. Триста евро – последняя и вообще символическая цена.

Триста евро… Это практически всё, что есть у нее на карте. Впрочем, торговаться уже некогда, да и незачем. Главное – дело уже в шляпе. И от этой забавной игры слов Ева счастливо улыбнулась.

– Если у вас что-то не получается, какая фраза вам помогает собраться и работать дальше? – спросила Еву короткостриженая девушка андрогинного вида в черно-синем блестящем пиджаке.

Ева улыбнулась. Если от каждого «не получается» спасала бы какая-то волшебная фраза, насколько проще было бы всё. Но так не бывает. У Евы точно так никогда не было. Но для журнала нужны были какие-то слова, а их – во-о-он сколько…

– Я говорю себе, что в любой момент я смогу всё бросить. В любой следующий, но точно не в этот.

А затем их поставили в два хаотичных ряда, минут десять уплотняли и тормошили туда-сюда, отчего Таня Томилина, ворчливая, но добрая толстушка, вдруг устало осела прямо на пол и сообщила, что ей «по фигу уже, кто кого выше и краше». А плоскозадый и плосколицый Тёма Власов, вечно при всей своей плоскости окруженный поклонницами и любовницами, прижимал к себе альт, словно в последний раз, и старался попасть в самый центр, даже если Лёня махал на него руками и таращил глаза. Еву же Лёня как поставил вначале правее всех, так и велел «стоять, где стоишь» и в перемешивание и перетасовывание больше не втягивал…

А вот в конце статьи как раз и Лёнины слова. Про их новый альбом, к началу записи которого Еву и пригласили. Про их большие и прекрасные планы на грядущий мировой тур. Мировой тур, о котором она так мечтала… Тур…

Тут Еву затрясло мелкой дрожью так, что она не сразу смогла осознать прочитанное, буквы расползались на бумаге, а в голове зашумело, и Еве стало трудно дышать. Трясущейся рукой она достала телефон и с третьей попытки смогла найти нужный номер.

– Лёня, – простуженно прохрипела Ева, – я сейчас держу в руках журнал. Это правда – про тур? Ты можешь мне как-то объяснить это?

Лёня молчал, отчего Ева подула в трубку, проверяя связь. Но со связью все было хорошо, потому что Лёня заговорил – ровно и успокаивающе:

– Евушка, дорогая, но мы же с тобой об этом говорили… Запишем альбом, а там… Ты понимаешь, мы со спонсорами решили, что для успешного тура будет правильнее позвать скрипача с мировым именем. Ты гениальная скрипачка, действительно гениальная, и альбом получился нереальным. Во многом благодаря тебе. Но… Джон Бэлл, которого все знают и ждут, откроет нам все двери и гарантирует кассовые сборы. Ничего личного, Евушка. Я на твоей стороне, но для тура нам нужен «паровоз».

Ева не была «паровозом». Очевидно, что даже пассажиром она не стала. Интересно, когда они планировали ей сказать об этом?

Ева прижала холодную ладонь ко лбу. Как она не догадалась еще тогда? Не сложила два и два…

– Лёня, скажи честно, без всей этой утешительной мерзости: вы с самого начала звали меня только ради альбома? Вы и не планировали меня оставлять, верно? И в коллективе все об этом знали, да?

– Ева, – Лёня замялся и с фырчанием длинно выдохнул, – я бы не сказал вот прямо так… Да и не так, чтобы прям вот все…

– Я поняла, – ровным бесцветным голосом сказала Ева и нажала «отбой».

Ева снова взяла открытый журнал и, уткнув лицо в его прохладные и гладкие страницы, сползла по стене. Значит, прав оказался Иван Ильич про «попользуются и помашут ручкой». Прав. Как всегда. И от этого густая и вязкая тошнота подступила к горлу, и Еве пришлось с силой сглотнуть ее обратно.

Ева глухо застонала, заныла и смяла первые страницы журнала, так и прижимая горячие щеки к спасительно холодным и при этом таким предательским страницам. Наконец она подняла лицо и подышала ртом глубоко и часто, не открывая мокрых глаз. Катастрофа.

Ева открыла глаза, медленно поднялась, брезгливо швырнула журнал на пол и надавила на него подошвой красной кеды. Растоптать и больше не думать. Она сделала ногой резкое движение, отчего страницы истошно заскрипели и перевернулись. Сквозь муть перед глазами Ева не сразу рассмотрела то, что теперь показывала ей «Музыкальная жизнь». А когда увидела, наклонилась и двумя пальцами за уголок приподняла журнал. «Прослушивание в музыкальное трио „Камертон“ состоится 25 мая. Мы ждем талантливого и самоотверженного скрипача…»

Это уже завтра… Сердце застучало порывисто и громко. «Камертон», то самое «трио золотого звучания», неизменно срывающее овации по всему миру, уже много лет не меняло свой состав. И вдруг сердце сделало сальто и на мгновение остановилось, и отступившая было муть накатила с новой силой. В составе жюри в статусе «приглашенного эксперта» значился Вербицкий Иван Ильич.

Невозможно. Это совершенно невозможно. Но упустить такой шанс – разве возможно?

– Рискнуть, – шепнула Ева, – или забить… Или забыть… Вот в чем вопрос…

В просторном коридоре с высоким распахнутым окном, уставленным разномастными горшками с яркой и пахучей геранью и кадками с раскинувшими во все стороны свои громадные листья аспидастрами, было не очень многолюдно. А все потому, что Ева ужасно опоздала, несколько раз переодеваясь, надевая то песочного цвета строгую юбку, то темно-зеленое платье в пол, а под конец и вовсе разревелась, отчего макияж потек, и пришлось наносить его заново. В конце концов Ева запихнула и юбку, и платье в недра шкафа и надела черные джинсы с бежевой тонкой блузой и белым кардиганом со словами: «Дай бог проканает как брючный костюм. Аминь». И в последний момент, сама не зная зачем, прихватила еще и злополучную шляпу. Впрочем, почему нет? Как говорила мама, театральный костюмер в третьем поколении: «Есть шляпка – есть и женщина. Нет шляпки – нет ничего».

Рядом с окном тихо разговаривали две невысокие девушки, обе в очках, обе с ярким маникюром на длинных ногтях. Эти вряд ли составят серьезную конкуренцию. А вот поближе к заветной двери с надписью «Тихо! Идет прослушивание», где кто-то зачеркнул красной ручкой букву «О» в последнем слове и надписал «И» (и Еве это очень понравилось) стоял рыжеволосый молодой мужчина лет двадцати семи. Он посмотрел на Еву, а вернее, сквозь нее, ухмыльнулся пухлыми губами и поправил идеально гладкий фиолетовый галстук-бабочку на длинной красивой шее с почти незаметным кадыком. «Рыжуля!» – тут же прозвала его Ева. Этот, вероятно, вполне хорош. В игре на скрипке. В остальном – не факт. И Ева усмехнулась, представив себе, как Рыжуля целуется: влажно, слюняво, но очень уверенно и жадно, спеша и причмокивая. Фу, какая гадость! И Ева мотнула головой, прогоняя воображаемый поцелуй с Рыжулей.

Из резко распахнувшейся двери вышел молодой человек со скрипичным кофром, а за ним выскочил мужчина в стильном клетчатом пиджаке и розовых брюках. Его каштановые блестящие волосы торчали вверх, уложенные столь же тщательно и дорого, сколь небрежно, они выглядели а-ля «я просто забыл причесаться». Безумным невидящим взглядом он обвел коридор:

– Кто тут еще остался? Время-время-время!

И тут он увидел Еву и мгновенно кинулся к ней, распахнув руки:

– Ева, не может быть! Неужели я тебе все-таки позвонил и пригласил?

Ева, совершенно не ожидая такого, инстинктивно сделала пару шагов назад, но это никак ее не спасло, и мгновение спустя она уже обнималась с мужчиной и раскачивалась вместе с ним из стороны в сторону.

– Майкл, ты неподражаем! – наконец смогла произнести она, когда ее отпустили, и захохотала.

Директор «Камертона», по паспорту именуемый Михаилом, но для всех давным-давно – Майкл, отодвинулся и посмотрел на нее так, как разглядывают картины в музее:

– Ева, а ты – очаровательна!

И тут же добавил:

– Впрочем, время поджимает, увидимся там, – и кивнул головой на заветную дверь с надписью «Тихо! Идет прИслушивание».

Но до «увидимся» еще надо было дожить, а доживать стало вдруг трудно, потому что в тот момент, когда Майкл распахнул дверь, Ева увидела среди тех, кто «прИслушивался», Ивана Ильича. Ужас и страх тут же обрушились на Еву и скрутили ее в крепкий тугой узел. Это был конец. Или как минимум – начало конца, и предотвратить его неизбежность Ева никак не могла.

…Ева подошла к слегка приоткрытой двери и заглянула в аудиторию – «Рыжуля» в финале Пятой сонаты немного ошибся, пережал струну, но выкрутился и закончил ровно. Иван Ильич улыбнулся, сверкнув зубами, и даже поаплодировал кончиками длинных тонких пальцев, а затем наклонился к Майклу и что-то быстро шепнул ему на ухо, отчего Майкл тоже заулыбался и закивал.

Плохо дело. Загривок у Евы тут же взмок, а во рту пересохло. Она пошарила одной рукой в своей маленькой, но при этом словно бы бездонной, как волшебный колодец, сумочке. Не найдя искомого, огляделась по сторонам и выудила длинный карандаш, болтающийся, словно висельник, в петле из лохматой бечевки рядом с доской объявлений, и закрепила им небрежно собранный пучок своих непослушных тяжелых волос. А затем нацепила на голову шляпу (и пальцы коснулись приятной прохлады скрипичного ключа и звезд), чуть надвинув ее на глаза – чтобы не видеть, как на нее будут смотреть и оценивать. Как Иван Ильич непременно станет морщиться и закатывать глаза – бледные и угрюмые. Очень хотелось плюнуть на всё и всех и уйти. Но сбежать – еще позорнее и бесчестнее, чем опозориться играя.

Рыжуля вышел из двери, близоруко сощурился и огляделся, хотя в коридоре никого, кроме Евы, не осталось. Его взгляд скользнул мимо нее, а затем вернулся, и Рыжуля наконец выдавил из себя, скривив губы в надменной улыбке:

– Белобородова, гоу ту казнь.

Зачем он сказал про казнь? Что он вообще мог знать про казнь? Ева вскинула голову, легко хлопнула ладонью по шляпе, отчего та просела еще ниже на лоб, направилась к двери и по пути, словно бы случайно, довольно больно ударила Рыжулю кофром по ноге.

– Тупая дура, – прошипел Рыжуля.

Уже в дверях Ева обернулась, прикоснулась губами к оттопыренному среднему пальцу и отправила Рыжуле воздушный поцелуй.