А назавтра вдруг неожиданно приехал Дед, и оказалось, что он про Храм и голос уже знает. Они пошли гулять вместо уроков, и Дед тоже попросил спеть. Юм обрадовался, и спел и все детские игрушечные песенки обычным точным голосом, и – тропарь и вчерашний кусок хорала тем настоящим голосом, в котором словно бы полыхал невидимый ослепительный свет. И когда пел – от счастья и этого белого света нечаянно оторвался от земли. Невысоко. На чуть-чуть. Вслед за точной нотой. И почти сразу снова ощутил под подошвами камешки и траву. У Деда тоже стало светлое лицо. Он взял Юма за плечи и попросил:

– Ты пой. Но вот этим голосом, который ты называешь «настоящим» – не надо… Такой голос нельзя пускать в ход по пустякам. Опасно. Ты ведь еще слишком мало знаешь о том, как все устроено.

– Я знаю. Я этим голосом молчу… А то им можно все-все исполнить. Все велеть. А когда можно будет?

– Только в самом крайнем случае. Вот только если иначе погибель тебе и другим. Понимаешь?

– Я тоже так чувствую, – успокоил его Юм. – И потом, учиться петь надо на обыкновенном голосе. Дед, петь – это очень трудно, дыхания мало. Все время надо рассчитывать воздух… Еще учиться и учиться!! А этот голос я буду хранить в тайне. Но… когда-нибудь потом… Ведь можно будет им спеть? Что-нибудь самое важное, самое нужное?

– Даже не сомневайся. Но подрасти сперва. Научись.

– А до того, как я все забыл, я умел петь?

– Нет. Тебе это в голову не приходило… Не до того. Сейчас ты хоть стал на человека похож. А вообще сам-то ты хочешь ли петь в Храме? Ведь это каторга.

Юм сказал, что еще ничего так не хотел. Дед только кивнул в ответ, и с тех пор ежедневно всю вторую половину дня Юм занимался с храмовым хором или один с регентом. Его спросили, хочет ли он просто петь, пока голос есть, или хотел бы чего-нибудь еще – Юм выбрал второе, и в итоге ему предложили такую сложную программу классического музыкального образования, что он сразу стал себя уважать. К тому же слабоумного дурачка петь в Храме не возьмут. Но жить Юм должен был пока остаться в своей школе, и учиться пока только петь, а не другим храмовым наукам – так велел Дед. Юм и сам не хотел уходить из тихой школы под большими деревьями, только потом все думал – а что значит «пока»?

А самым лучшим было то, что там в Храме, как он и догадывался, никто его ни о чем не расспрашивал. И что туда можно было приходить не только для занятий, но и всегда, когда захочешь. И даже когда занятий не было, Юма никто ниоткуда не прогонял, и он бродил по дворам, сидел у фонтанов и в цветниках, ходил по всем зданиям: по коридорам, залам, библиотекам, хранилищам и даже в крипту спускался. Часто просто сидел в уголке в главном зале и смотрел в это дымчатое темноватое пространство – сам бы даже не мог сказать, о чем думая. Ему было тут так хорошо, что он боялся задумываться – а почему хорошо-то? Еще его очень занимал начерченный на полу в главном зале непонятный круг со сложной разметкой и какими-то символами. Но он был такой большой, что его трудно было целиком разглядеть. И однажды, когда он ходил по кругу и приседал разглядывать символы, трогал их – проходящий мимо регент вдруг резко свернул к нему и за руку быстренько увел в сторонку:

– Нельзя этого делать, Юми! Давай-ка, уйди с Круга, нельзя, чары – не твое детское дело… Никогда не ходи по Кругу, понимаешь?

А почему?

А что такое – Круг? Зачем?

Спросить он, конечно, не рискнул, решил дождаться Деда и спросить у него. И так тут много хорошего и интересного. Когда в школе каникулы наступили, он вообще в Храм уезжал с утра, пел, занимался с регентом или читал в библиотеке, катался на велосипеде вокруг Храма и в парках, играл, если звали, с храмовыми мальчишками помладше в храмовых дворах и даже обедал с ними – так велел регент. Ему только неловко было, что он одет в другую, школьную одежду и волосы короткие, а мальчишки все в красивой, но очень уж черной одежде и с храмовыми косичками – но ведь он-то не храмовый… А чей же? Дедов? А если бы, как эти мальчишки, уже и в Храме учиться, а не в маленькой школе? Это будет страшно или нет? Проситься, даже у Деда, он не решился, только стал еще строже петь. В библиотеку Храма его пускали, только он еще боялся тамошних старых книг с непонятными названиями. Орден – это что-то очень серьезное. Даже страшное. Тут очень многое связано с биологией, с генетикой, с медициной. С техниками развития. С легендами, с громадным глубоким прошлым. Но он приходил и молча смотрел на эти мрачные книги, не трогал – и послушно прочитывал все книжки про музыку для детей, которые, за руку уводя от страшных книг, давал ему старичок-библиотекарь Еще рылся, в каких позволено, нотах. Только там было много непонятного, связанного с чарами, с историей, а спрашивать он боялся… Никак не привыкнуть.

Сначала ему было все равно, что петь, лишь бы правильно, как нужно большим, но потом он стал задумываться над смыслом всех этих хоралов, что с утра до вечера звучали в нем единой прекрасной симфонией, и где были беспощадно сложные партии дискантов и альтов. Смысл его озадачил, но, в общем, понравился, и он много стал заниматься сам мелодикой, интонированием и нотной грамотой, пел на репетициях еще точнее – в нем жил какой-то трудно объяснимый идеальный образец, которому нужно было следовать – образец, который заключался не в словах, нотах, дыхании, – а в чем-то поверх всего этого, в чем-то, что через смысл и управляло энергиями мира. Только при условии достижения этого образца стоило петь. Иногда – легкие маленькие и дыхания не хватает – это было очень, очень трудно, но он старался. Сердце щемило и спина болела. Лоб мокрый, и по хребту ручьем. Легче было, если какой-либо тропарь давали учить не с нот, а с тех старинных записей голоса того же голосистого мальчика, одна из которых поразила его в первый приход в Храм. Старинный мальчик уж точно знал, как петь и какой смысл в каждом звуке. Где бы только узнать про этот смысл? Он ни с кем не пытался говорить об этом, он ведь тут еще не как все, а понарошку. Он тут не свой. Не для него – эти секреты. Но чаще стал приходить в библиотеку и смотреть на старые книги, которые нельзя трогать – может, тайный код этого смысла где-то тут, на стеллажах?

Петь он стал очень, очень хорошо. Никому не навязывался, но храмовые мальчишки охотней стали звать его играть, не дразнили больше мышонком, а все взрослые, даже садовник, почему-то ласково улыбались, когда он пробегал мимо. Он стал бояться здороваться, так они были приветливы и столько хороших слов говорили. Потом как-то, когда снаружи вдруг разразился проливной дождь, после вечерней репетиции не отпустили домой в школу, а оставили на ужин и сказали, что по крайней мере до конца каникул он может жить тут. Он не разволновался, но почему-то не смог ни есть, ни спать потом, когда отвели в дом, где мальчишки жили, и оставили в чистой крохотной спальне. Он так всю ночь и просидел на застланной всем новым кроватке – спина заболела – слушал дождь – это что же, его приняли? Или это только из-за дождя? И, как обычно, стало страшно: и того, что не примут, и того, что примут…

Но утром ничего не велели, не нарядили в черную храмовую одежду, и он слегка успокоился. На завтрак молоко и такая же точно, как в интернате по вторникам, творожная запеканка с вареньем. Занятия тоже были обычными: хор да нотная грамота. Только все сделались очень заботливы, ласковы, как будто свои стали. Он растерялся. Почему его здесь полюбили? Значит, у него и правда голос хороший, нужный другим? А сам он – тоже хороший и нужный? Свой или нет?

Обычно мальчиков на первом году обучения не брали в хор во время настоящей храмовой службы, но Предстоятель позвал Юма, поговорил об ответственности, похвалил за усердие – и Юма поставили в младшую шеренгу в самой середине хора. Голос тут же стал для него самым главным в жизни, и еще – смотреть и вникать, как сплетают чары во время служб.

Наконец Дед снова навестил и во время прогулки вдоль моря выслушал все выученные хоралы. Долго молчал. Юм подумал и решился заговорить о чарах, о Круге и о том, что во всем этом есть поверх нот и даже чар. А то у чужих страшно спрашивать. Дед немного нахмурился, сел на камень, посадил на колено, прижал к себе и стал так тщательно и медленно расспрашивать, задавая не очень понятные, иногда совсем нелогичные вопросы, что Юм даже слегка испугался. Но Дед был серьезен, настойчив, и скоро Юм рассказал ему все, что видел, чувствовал и понимал в Храме. Даже про то рассказал, как регент испугался и за руку утащил его с Круга. Дед ничего не объяснил – поцеловал его в лоб и они пошли обратно. И еще Дед, как в прошлый раз обещал, на своем восхитительно красивом мощном люггере долго катал над синим океаном, даже дал порулить, а потом еще посадил люггер на далеком-далеком длинном белом пляже и разрешил плавать сколько хочется. А вечером, возвращая в школу, пообещал, что приедет на День Яблок и послушает его в Храме. Да, и, родной, в праздник в Храме можно петь Настоящим голосом. Правда. Пой.

Вот и приехал. Как обещал. Сегодня Юм должен постараться. И в хоре, и один. Правда, один он будет петь совсем немножко, всего три главных стиха из громадного псалма. Его уговаривали, чтоб больше, но Юм струсил, что сил не хватит. К тому же конопатый, из храмовых, кстати, утром еще нашептал, будто подслушал, что если Юм хорошо споет, его, может быть, сразу в самом деле примут в Орден, станут учить всерьез и сделают Голосом Храма. Потому что у него очень сильный и редкий голос, и что будто бы только таким голосом можно петь какие-то особенные старинные службы Круга, в которых альт ведет главную партию. Юм и сам слышал об этих редких службах – когда Император Сташ был еще ребенком, он своим чародейным голосом пел в Храмах. И даже целые последние Мистерии спел, в детстве. Значит, для него это было – детское дело? А Юму даже по Кругу ходить нельзя… Но все это ведь уже давно-давно было. И никаких Мистерий больше не будет. Почему, интересно? Почему вообще такую сложную штуку, как Мистерии, доверили мальчишке, будь он хоть десять раз император? Но не у кого было спросить. Не забыть – спросить у Деда.

Юм чар вообще-то боялся, и, хотя и видел их всегда, трогать не решался. Даже когда храмовые мальчишки возились с энергетикой в своих полузапрещенных играх, Юм пятился. Так вникал, издалека. Но про Круг он понял главное – что он нужен не сколько для обыкновенных ежедневных, со слабеньким наполнением, ритуалов, поддерживающих кем-то заданный поток событий и порядок, а для какого-то особенного страшного и опасного венка чар и энергий, который на нем можно сплести… Зачем? Если об этом думать, то начинало ломить виски. Как всегда, когда он хотел что-то вспомнить и не мог… Страшно. Да и без того, когда шла настоящая служба, волосы на затылке дыбом вставали, даже от слабеньких энергий… Нет уж, пусть служат те, кого с младенчества этому учат. Все эти сигмы. А он петь будет. Хорошо петь. Ведь некоторые песни, которые здесь надо петь, стали как-то очень важны, потому что они сохраняют в мире порядок. Управляют энергией людей, а через них – событиями. Чтоб ничего плохого не случалось.

С хором Юм пел, радуясь, поглядывая на праздничные яблоки в руках у всех людей, на Деда, на рыжего юношу с ним и чувствуя, что трусость постепенно уходит. И спина уже не болела. Когда надо, он пел, когда надо, молчал. Яблоки. Лето и солнце. Жизнь везде. Жизнь – это радость, да. Слушал и верил, что все будет хорошо и что память вернется. А Дед едва заметно улыбнулся ему, когда он по знаку регента вышел чуть вперед, и Юм даже чар вдруг перестал бояться. Не то что добрых людей с яблоками. Ох, праздник…

Слушая гремящий хор, он смотрел на яблоки, а потом, в тишине, потихоньку поднимая голос, запел праздничный гимн. По-настоящему. Взгляд Деда стал очень странным, а юноша рядом напрягся и поднял глаза куда-то над Юмом. А Юм пел по-настоящему, своим прирожденным, всевластным настоящим голосом, ликуя всем существом, потому что жить хорошо. Даже ему – без памяти и с одним только Дедом на свете. Даже с этой бездонной тоской внутри… И пусть так и будет – хорошо.

И вдруг он почувствовал главное – не надо просто наизусть повторять эти старые слова, надо в самом деле – велеть! Велеть миру всем сердцем! И он ведь имеет право велеть! Он может – велеть этому миру, чтоб он был хорошим! Был лучше!

Очнувшаяся суть рванулось изнутри внезапным ликующим зовом, взрывом воли и ясности – и тут же линии Круга на полу вспыхнули белым, и вверху над ними проявился кружащийся венок сил страшным синим огнем видимой части спектра. Юму совершенно не было страшно. Он сам стал огромным, как небо. Как хорошо, что можешь велеть хорошее!! Ух, ведь раньше он все это мог! Так уже было!! Он умеет велеть миру хорошее!! Юм возликовал, выводя точнейшую долгую ноту, которая связала энергии воедино и послала их в цель – туда, где счастье. Чтоб все-все стали счастливы. Чтоб яблоки. И в гости. И чтоб вспомнить. И чтоб Дед всегда… Хор грохотал позади. Да, еще самому – все вспомнить и все понимать!

Настоящий голос стал глубоким и властным, и он вспомнил, вспомнил всем существом, как послушно жизнь течет под руками! Он имеет право велеть! Он почему-то имеет право на власть над этим сияющим клубком чар, и он может приказать миру, чтоб все в нем было хорошо! Космос это ему разрешает!

Какой он был маленький дурак, что струсил петь больше… Псалом тек к концу, а тот юноша с синими зоркими глазами был почему-то уже рядом, чуть позади, и Юм знал, что это так и нужно, что правильно, – последние ноты взмыли над Храмом так властно, что Юму показалось, будто, как яблоко, качнулся мир. Забытый юноша с золотыми волосами что-то делал с чарами вокруг него, что-то очень нужное, такое, чего больше не мог здесь никто, а Юм еще не умел. Юм хорошо допел, маленьких легких хватило, но неисчерпанная воля все еще рвалась из него, и тогда всю ее он собрал и вложил в повтор вспыхнувших синими чарами слов. Круг заполыхал синим огнем. Все теперь точно будет хорошо. Уже.

А потом события закружились так быстро, что стремительно сужающееся обратно сознание Юма не успевало их отслеживать. Почему-то гудел и грохотал хор, почему-то он пел снова, пел вместе с юношей, который стоял позади и что-то делал с чарами и пространством, потом Юм певуче и громко повторял за его шепотом властные древние слова, и венок сил так легко им подчинялся! Это все сон? А потом – все, не надо, хватит, маленький, молчи… Да ты дышать-то можешь? Иди на ручки… И близко было лицо Деда, который его уносил по темному коридору. Но ликование все еще звенело в нем. Все будет хорошо. Только башка кружилась и разваливалась на части, сердце колюче дергалось, и он закрыл глаза.

Скоро Дед внес его в полную свежего воздуха комнату – чуть легче. Юм посмотрел на него и жалобно улыбнулся. Голова болит. Все-таки, кажется, что-то он запретное натворил… Хотел закрыть глаза, но они не закрылись. Дед и темный потолок где-то высоко. Оказался рядом тот юноша, спросил у Деда:

– Как он?

– Терпит.

– В памяти?

– Не пойму, – Дед погладил по голове, и сразу боль отползла и притаилась. – Глазками смотрит, только что понимает?

– Ничего не понимает. А сам – Юмис Астропайос, – тихо и непонятно сказал юноша, знакомо проводя рукой по щеке Юма. – Самый настоящий. Только дикий и маленький. Но с такой волей, что жутко. Разве можно его одного безнадзорно со всем этим оставлять? Нам что, девяти звезд мало?

– Даже так? – непонятным тоном спросил Дед.

– Ты ведь видишь, – тихо ответил юноша. – Чудом уберегли. А если б ему в голову пришло вот так себя явить, когда он один в Храме был? Поиграть? Побаловаться?

– Он никогда не балуется… Опасно, да. Для него в первую очередь. Во всех смыслах. Надо что-то делать. Все. Пора учить делу – и забирать отсюда. Сташ взъярится, конечно, да что делать. Пусть решает. А я-то хотел ребенку каникулы устроить, домой взять…

– Домой? – странно переспросил юноша.

– Да сюда, на свой архипелаг… Баловать хотел, воспитывать… А как он поле развернул! В полнеба!

– Вот именно… Ну, я к отцу, объясняться?

– Ему объяснишь… Юма я пока на крейсер возьму. Скажи Каашу, чтоб поспешил, чтоб – сюда немедленно.

Затворилась дверь и стало тихо. Юм, мало что понявший из разговора, словно бы уснул, на всякий случай вцепившись в одежду Деда, но вдруг какая-то холодная тень коснулась его – он встрепенулся, оглядываясь.

– Что? – почти нежно спросил Дед. – Померещилось что-нибудь?

Головокружение опять смело Юма, он прижался к Деду теснее и ответил:

– Дракон посмотрел… Я его боюсь.

– Спи, не бойся, – ничего не объяснил Дед. – Я-то с тобой.

Юм опять закрыл глаза. Под веками, как яблоки, катались звезды. Он что-то видел внутри себя, когда пел. Что-то самое настоящее, похожее на узорный ковер, что-то очень родное и нужное, от чего веет холодом… То, что поверх чар, звуков и энергий… Он напрягся, широко открывая глаза, напрягся изо всех сил – ведь он знает теперь, что это, знает? Чужая темная комната поплыла перед глазами, он вздохнул глубже – и тут виски прожгло белым лучом боли. Он вскрикнул, сжимая ледяными ладонями голову, испуганно глянул на Деда. Большие старые ладони легли поверх его рук, и сразу стало можно терпеть. Боль мерцала и переливалась, постепенно гасла, дрожала, успокаивалась. И наконец-то погасла.

– Я и забыл, что может так болеть… – Юм осторожно перевел дыхание. – Ты меня лечишь? Спасибо. Дед, я так тебя люблю.

– Я тебя тоже, родной. Очень.

Что-то незаметно отпускало Юма, как переход от яви в сон. Болела спина, и хотелось лечь на твердый пол, чтоб боль утихла, но страшно было остаться без теплых рук Деда. Он увидел вдруг, что за раскрытым окном глубокая ночь, что лицо Деда незнакомо осунулось. Дед устал. Но с Дедом и правда нечего бояться…