Тень золота легла ни тихую реку. Юм остановился на мосту, засмотревшись. А еще бабочки. Налетели. Так много. Он снял одну со щеки, но другая запуталась в волосах. На кончиках пальцев осталась скользкая пыльца, а бабочки – белые, желтые, золотые от солнца – кружились вокруг огромным облаком. Всегда, говорят, эти стайки осенью. Кружат, толкутся на пригреве, трепещут крылышками, бьются в стекла, тонут в лужах – два, три дня – и нет их. А еще говорят, если вдруг окажешься в стайке – жди чуда. Юм улыбнулся и снова посмотрел на медленную воду внизу. Вдали сияющая и золотая, под мостом она становилась бездонной и черной. И плыли бабочки, как листья осенью, трепетали крылышками, умирали. Снизу, медленно, как воспоминания, поднимались серебряные рыбины, и в неслышном плеске светленькие крылышки исчезали. Рыба исчезала во тьме, но тут же всплывала другая. Кажется, в этом было колдовство. Юм лег щекой на гладкие гранитные перила, всматриваясь вниз. Может, и в его памяти что-то зашевелится, всплывет? Вдруг блеснуло что-то, остро впилось в рыбину и, тяжело бьющуюся в сверкающих брызгах, вырвало ее из ленивой воды. Юм поднял голову и заморгал.
Это рыбак бил рыб острогой с плоской черной лодки. Рыба, какая-то маленькая, дрожала, билась и все еще роняла в реку крупные прозрачные капли. Рыбак равнодушно взглянул на Юма, стряхнул рыбу под ноги и снова нацелил острогу на медленные тени под белыми и золотыми крылышками. Юм сам не знал, что тянет его дальше смотреть на это, но тут вдруг воздух глухо дрогнул и поплыл глубоким колоколом.
Юм ахнул, вцепился в руль велосипеда и изо всех сил завертел педали. Вот уши оборвут и будут правы. Мост кончился, и велосипед затрясло на неровных плитах. Юм привстал, разгоняясь перед горкой – золото с неба горело вокруг. Колокол бабахнул снова, заложив уши гулом, и Юм впервые влетел в горку не запыхавшись – зато вдоль спины стегнуло болью. Знакомой. Ужасной. Но которую всегда можно перетерпеть. Значит, ее как будто нет. Потом, вечером, надо будет полежать на ровном, и все пройдет. Но все-таки очень… очень больно… Нельзя останавливаться.
В узких отстающих улицах празднично пахло сладкими яблочными пирогами. Немножко приторно. Пирога он не хотел, а вот бы яблочка… Яблоня за забором. Яблоки на ней красные… А вон другая, с желтенькими… Дадут, наверно, если попросить. Только просить нельзя, стыдно. И в гости ни к кому нельзя. А интересно бы попасть хоть в один такой дворик, посмотреть, как люди у себя дома живут… Нет, страшно. Хотя тут хорошие люди, добрые. Он очень любил уже весь этот городок возле самого главного, как сказали, Храма Океана. И назывался городок красиво, как в сказке: «Корабельное Поле»…И хорошо, что тут все близко… И отовсюду близко к Храму. И к морю. Жмурясь и закусив губу, вертел педали, проносясь по синим теням улочек и золотым перекресткам. Хорошо, что народу нет… Все уже в Храме… С яблоками. От ворот бегом не успеть, и Юм свернул влево, к парку, полетел сквозь золотые полосы на дорожке – песок летел из-под легких ребристых колес.
Мимо фонтанов к Храму. Колокол опять ударил, и Юма вынесло на цветной песок подъездной храмовой площади. Теперь наискосок… Над головой, чуть слышно бормоча двигателями, прошел жутко близкий, огромный темный диск гравитоплана. От боли в спине все в нем немело, и Юм, сражаясь с ней, завертел педали еще сильнее. Самым коротким путем – «половинное спрямление», – пропел кто-то внутри детским голоском – он пролетел сквозь храмовые дворы и выкатился на плотину.
Золотая вода и тут дрожала крылышками бабочек. Юм уже задыхался, тонул в густом золотом воздухе и в боли, как бабочка в теплой воде, хватал, как рыба, воздух, опять поплывший гулом колоколов. Обогнав опаздывающих, пригибаясь к рулю, влетел наконец в малые ворота высокой стены Храма. По дорожке впереди много людей – он свернул на сухую низкую траву, и сразу велосипед вильнул, потяжелел. Как больно в спине – наверно, от такой боли уже надо плакать? Нет, нельзя. И нельзя, чтоб заметили. Наискосок через этот газон, – а люди смотрят, стыдно – и за Храм. Непонятная толпа шла навстречу к ступеням главного входа; похолодев, Юм выхватил глазами седую, блеснувшую обручем голову Предстоятеля, еще – смутно знакомого старика в пугающе черном. Заметят? Чей-то пронзительный взгляд ударил в него, как острога в рыбу – черный старик! А глаза-то… Не веря себе, Юм притормозил – правда? Правда – Дед? Вот это да… Педали даже легче завертелись. Обогнув толпу и радуясь, что успевает, Юм подкатил к малому входу, соскочил с седла прямо на четвертую ступеньку и побежал вверх. Велосипед жалобно забренчал на ступенях, но он крепкий. Как Юм не падал с него, на нем-то ни царапинки, не то что на самом Юме… Пару раз Юм запнулся, потому что не только пылающий хребет, но и тяжелые ноги болели и подкашивались после педалей. Влетел. Увернулся от высокого служки с серебряным котелком, из которого валил горький пар, пробежал по коридору и, опять запнувшись, кубарем влетел в ризницу.
– Щенок! Зараза! – прошипел регент, подхватывая его за шиворот. – Где тебя носило?
Юм молча поднял руки, чтоб большим легче было содрать пыльное школьное платье. Всегда лучше молчать… Наконец впихнули в новое нарядное, тяжелое платье, мгновенно, обтерли лицо мокрым полотенцем, задергали расческой спутанные волосы. Коса короткая – заплели быстро.
– Отвратительно, безответственно, глупо! – ругал его регент. – Ты что, решил всех подвести?
Обычно на Юма никто голос не повышал – он был послушным. Но регент, измученный последними репетициями праздничных хоралов, давно уже был не в духе. Больно сжав Юму ладонь, бегом потащил его в главный зал. С перепугу Юм даже ни разу не запнулся. И так очень виноват.
Там плавал над головами синий дым, смешиваясь с непривычным здесь, густым яблочным ароматом, а под свечами блестели яблоки в руках и корзинках. Напутствуемый неразборчивым шипением, Юм пробежал за спинами басов и примерно в середине шеренги пригнулся – спину опять прожгло – и вежливо пробрался сквозь три ряда – и слои густых человеческих запахов и тепла – на свое место в первом. Страшно как, даже знобит. Платье новое не греет. Оно такое красивое потому, что место в середине, заметное и заветное. И еще он потом будет отдельно петь. Ох, страшно. Хор в главном Храме Океана был огромным, почти двести человек. Конопатый сосед пихнул в бок острым локтем, Юм хотел ответить, но встретился с острым взглядом регента. Впрочем, конопатый дернулся, получив щелчок по затылку от внимательных старших сзади.
Постепенно Юм успокаивался. Он успел к началу. А яблок-то – ой, сколько! Кругом огоньки и яблоки. Осеннее равноденствие Океана. Или День Яблок. Первый большой праздник, в котором Юм будет петь со всеми!
Он оглядел Храм, и вспомнил – Дед? Дед! Дед, только в противно черной одежде, рядом с Предстоятелем, ласково улыбнулся Юму. Ох и не любил же Юм этот черный цвет… Он ведь такой страшный. А все говорят, что торжественный… За плечом у Деда стоял высокий юноша, строгий, очень красивый, и тоже очень внимательно смотрел на Юма ярко-синими глазами. Золотые волосы его, казалось, светились… Где-то Юм уже этого молодого человека видел… но это было тягостное безнадежное дело – вспоминать, и Юм побыстрее утихомирил умственный зуд. Мало ли кого он узнает, но не помнит. Он вообще мало что помнит. Зимой он и говорить-то не мог. На снег смотрел или на небо – и не помнил, как они называются. Врачи за руку водили. А про себя он до сих пор помнит только, что зовут его Юм, Юмис.
А все остальное… Немножко помнит большого доброго врача, который всегда спасал и носил на руках, но сейчас даже имени его он не мог вспомнить. Он и Деда не помнил, – показали и сказали: «Дед». Юм поверил, потому что высокий старик с темным лицом его любил. И тот врач добрый его любил. Это он чувствовал хорошо. И сам Юм всегда их ждал. И еще жутко трудно был перетерпеть несколько часов после отъезда Деда и не реветь. Большие мальчики не плачут. А еще и у Деда, и у врача были одинаковые синие глаза. У самого Юма такие же синие. Ну и что. Жизнь-то разная. Врач вообще исчез, а Дед появлялся редко, и всегда неожиданно. И все Деду кланялись. Это Дед привез сюда, в маленькую школу, когда врач сказал, что в больничной палате Юм точно ничего не вспомнит, а только психика совсем испортится… И они поехали, и мир был – будто впервые. Непонятно все… Только океан понятный, но тоже как будто совсем другой – не такой, как иногда снится… В школе Деду опять кланялись, и Юма приняли без всяких экзаменов, потому что дурачок, и поначалу берегли, как стеклянную куклу, учили читать и писать… Он скоро вспомнил, как, сам стал читать учебники и детские книжки. Говорить только не хотелось. Кое-как все же учился. С ребятками играл – никто не обижал, и в игры стали принимать, едва окреп и перестал шарахаться от жуков и бабочек. А вообще детей в этой школе было мало, потому что в центре городка была еще одна, огромная, с большим стадионом и красивыми серебристыми классами – в середине лета, вот недавно, их возили туда сдавать экзамены общего уровня. Юм сдал. Даже Дед удивился, не то что учителя… Та большая школа, конечно, была красивой, но страшноватой – уж больно большая, а в Храме была еще одна, интересная, для обычных с виду мальчиков, которые умели делать разные необычные вещи и воспитывались в Храме – вот они, рядом, в хоре… Но Юм – не один из них. Так просто, петь взяли, потому что голос хороший… А вообще кто он такой, зачем живет на свете, почему один – не говорят… Ну и что. Петь зато учат.
Все равно больше нравилась его маленькая школа совсем близко от Храма, только мост перейти. Потому что в ней учились еще всего-то человек двадцать пять разного возраста ребят, у которых, как и у него, родителей почему-нибудь не было. Ему нравилась тишина школы и небольшой дом, где они жили и где у каждого была своя маленькая комната. Ребята все были хорошие, спокойные, не ссорились и не приставали с ерундой. Учиться было легко, учителя внимательные, а потому помогали, если что-нибудь не получалось, и не заставляли, например, бегать или петь, если Юм упирался. Дед появлялся иногда, привозил подарки и Юму, и всем. Книги, игрушки. Большой белый когг школе подарил, чтоб летать на экскурсии – уже раз пять летали: два раза в Океанариумы, два – в музеи столиц континентов, раз – просто на тропический остров с какими-то сумасшедше огромными и разноцветными бабочками… Это все счастье снилось Юму ночами, и он ждал следующую экскурсию так, что дыхание останавливалось, когда вспоминал, что уже скоро… Этот черный – но все равно любимый – велосипед тоже Дед подарил. Всем разноцветные велосипеды, синие, зеленые, красные, девчонкам, кто захотел – бирюзовые и розовые – а ему почему-то черный. И еще сказал, что черный – самый красивый… Ну да наверно. В черном лаке все отражается, как в зеркале, так что он никогда не черный, а расписной, сказочный… Меньше немного, чем у остальных ребят, точно Юму по росту. И на ходу велосипедик был полегче. Около руля на раме девять звездочек созвездия – на других велосипедах таких звездочек не было, он специально посмотрел. Зачем эти звездочки?
Так что жить было хорошо в этой школе. Только немножко одиноко: всегда он смотрел на всех словно бы со стороны. И не подружиться – они друг с другом задолго до него подружились, и он не хотел ни мешать, ни навязываться. Играть ведь зовут, хоть он и разговаривать не любит. Зато он много читал и учил.
А самое главное – музыка.
Когда он впервые услышал музыку, то все в нем замерло и потом возликовало. Только ее оказалось так много, этой музыки. Бывают симфонии – он одну, первую из тех, что взял в медиатеке школы, слушал каждый вечер до сих пор. А бывают просто песни – праздничные или про жизнь. Он изумился на первом уроке музыки в школе – что, детям тоже можно петь? Он ходил на эти уроки и молчал, когда все пели – учительница никогда не заставляла его петь. Он только разобрался в нотной грамоте и лучше всех определял, какая нота в каком аккорде и какой композитор что написал. Ну и, конечно, морщился, когда другие фальшивили. Учительница его хвалила и говорила про какой-то абсолютный слух. Еще они там слушали разную музыку, и он стал лучше разбираться в ее родах – с большим толком выбирал, что взять послушать. Больше всего нравилась длинные симфонии. Много эмоций и много смысла. И так красиво, будто волшебная математика. Бесконечно можно слушать. Только на уроках нельзя. Ну, он слушал все остальное время.
А под новый год все разучивали песенки для концерта. Хорошие. Он решился и вместе со всеми стал тихонько петь – учительница потом, на переменке, попросила спеть отдельно. Он спел тихонько, потом погромче. Стало весело. Учительница велела прийти после уроков, Юм охотно пришел и спел ей вообще все песенки, которые при нем разучивали ребята. Учительница его похвалила, а на следующий урок привела регента из Храма. Юм пел среди других ребят, потом после урока – один, и у регента стало светлое, обрадованное-обрадованное лицо. Он спел что-то короткое, с не очень понятными словами про жизнь как радость, и велел повторить. Юм проговорил на память слова, попросил послушать еще раз. Помолчал, пока в нем что-то происходило. Ведь слова были не простыми, а важными и радостными. Они управляли энергиями мира. Предупредил:
– Я сейчас это другим голосом спою.
– Каким? – удивились большие.
– Настоящим. Это надо петь по-настоящему. Это не игрушки, а…
– Что же?
– Не знаю. Это… как камертон? Нет. Это… Такая гармония… Задает порядок в жизни. Через музыку ведь тоже можно задать порядок.
И спел. Не так, как пел красивые детские песенки, а всерьез. Очень точно по нотам и тем самым глубоким и чистейшим голосом, который все мог. Таким голосом говорить нельзя. Таким голосом нельзя петь детские песенки. Таким можно только велеть самое-самое важное, когда управляешь энергиями мира и людей. Когда все и всех приводишь к гармонии. Учительница и регент долго молчали. Потом регент сказал:
– Это стопроцентно наш ребенок. Откуда он знает наши секреты? Что он делает в обыкновенном интернате?
– Подожди за дверью, малыш, – сказала учительница.
Пока ждал в коридоре у окна и смотрел в безоблачное синее небо, то сообразил, что этим настоящим голосом глубоким и, кажется, хорошим, может сделать так, что жизни будут радоваться все, кто его услышит. Гармонизировать энергии мира – это хорошо. Взяли бы в храм – петь. Он будет занят делом, и никто не будет больше интересоваться, почему у него никого нет, да почему у него такой Дед, да почему он ничего о себе не помнит и старается держаться в стороне от ребят…
Регент вышел. Посмотрел на Юма сверху, потом вдруг присел, взял за руки и очень серьезно спросил:
– Юм. Юмис. В гости поедешь сейчас?
Он еще ни к кому никогда не ходил в гости. А тут вдруг!! Это все музыка. И гармонии мира, которые были в том отрывочке. Вот бы повезло – на самом деле, по правде, реально! – иметь хоть какое-то отношение к особенной музыке, что поют в храмах.
В Храме было красиво и хорошо, Юму там всегда нравилось, но в этот раз в самое красивое главное здание не повели. Тем интереснее. Регент через красивые дворы с фонтанами и пустые коридоры непонятных зданий быстро привел в громадный кабинет, к хмурому серьезному старику, у которого брови взлетели, едва Юм вошел и поздоровался. Юм тогда еще не знал, что старик этот – Предстоятель Храма, и пожилых людей всех любил, потому что они напоминали ему Деда. Потому, не стесняясь, он снова попел, и школьные песенки, легким голосом, и отрывочек про радость – всерьез, настоящим голосом, полыхавшим белым невидимым огнем. А потом ему включили послушать отрывок храмового хорала, который пел жутковато голосистый мальчик, и попросили запомнить и повторить. Юм еще два разочка послушал и спел. Всерьез. Взрослые долго молчали. Потом словно бы очнулись, похвалили его, стали расспрашивать, и Юм без утайки рассказал, что думает о храмовой музыке. Ну, и о музыке вообще. Они как будто слегка встревожились – все переглядывались. Похвалили еще, попросили зря ничего не петь, подарили книжку с картинками о величайших Храмах государства и выпроводили обратно в школу – отвел его не регент, а большой хмурый юноша в черной одежде – Юм побоялся даже заговорить с ним. Картинки в книжке заняли его до полуночи. Архитектура – это ведь тоже гармония. Он чуял секреты: математика архитектуры и музыки должны как-то сопрягаться и давать сложный заданный эффект. Как это происходит? От кого узнать? Да еще эти загадочные, сложно расчерченные Круги на полу в центре каждого зала… Он еще долго уснуть не мог. Петь вот в этих вот самых красивых зданиях в мире? Как тот жуткий мальчик?
О проекте
О подписке