16 июня 2021 года, Подмосковье

Сегодня мы с падрино снова у меня дома, и он наконец обращает внимание на стенную роспись в комнате. Внимательно ее оглядывает, но ничего по этому поводу не говорит, а я не хочу выпрашивать похвалу.

Однажды, когда мои тропические зимовки уже закончились, утомленная холодом и серостью, я ободрала со стен все обои, позвала друзей, и мы раскрасили комнату в семь цветов радуги. Мне уже было известно, что это «хорошо для сантерии», ведь хозяин радуги – сам Творец. На одной стене я собственноручно нарисовала громаднейший корасон, и прямо под ним теперь стоит наша с мужем кровать. Хорошо жить в старой квартире с трехметровыми потолками. В Гаване в колониальных домах они бывают вдвое выше, но так тоже неплохо. Когда я выбирала квартиру, мне предлагали район поприличнее, но там была обычная темная хрущевка. Там бы я точно свихнулась, не дожив до зимы.

Мы сидим за маленьким деревянным столиком, который я тоже раскрашивала сама. Для России моя квартира выглядит довольно безумно. Однажды я прочитала про старушку из Йемена, которая эмигрировала в Израиль. Она до конца жизни воссоздавала в убогой квартирке, выделенной по какой-то социальной программе, город своего детства, раскрашивая стены. А я устроила себе маленький кусочек Гаваны, какой ее знает даже не каждый местный.

Падрино крутит в руке стакан. В этот раз мы пьем из моего чешского хрусталя. Ром тоже, по всей видимости, мой – Легендарио, я себе такой могу позволить только во сне. Он дорогой, и его сложно у нас достать. Ну что ж, проставившись таким ромом, я могу себе позволить зайти с козырей.

– Как вы стали сантеро?

– Этого хотело мое сердце, – пожимает плечами падрино, не отрываясь от игры света в стакане.

– Ай, Освальдо, у кубинцев на все один ответ! – сержусь я.

– Ты думаешь, что кубинец говорит про корасон, потому что хочет тебя обмануть. Но он просто говорит о том, что у него есть. Это нормально! Вот ты – о чем говоришь ты? – он тычет в меня стаканом.

– О работе, – отвечаю я, и это звучит как невероятная глупость.

– Ну вот видишь, у тебя есть работа. И это хорошо! Будут деньги, будет хороший ром, еще и на закуску останется, да? Но есть ли у тебя сердце? Ай, я знаю, что есть. Вон на стене нарисовано. Так почему ты о нем молчишь?

– У нас это никому не интересно.

– Даже твоей семье?

– Семье интересно. Той семье, которая у меня сейчас.

– Так-так, и когда же она появилась?

Падрино знает ответ, и мне нечего ему возразить. Многое в моей жизни появилось только после Гаваны.

– Хорошо, скажи мне другое: в твоей жизни было много мужчин?

– Ай, Освальдо! Было, не было, вопрос не стоит. Вопрос, с кем я хоть какое-то время жила вместе. Просыпалась, засыпала, вела хозяйство. В моем сердце остаются только они. Таких не может быть много. Других может быть сколько угодно, дурацкое дело нехитрое. Забот у женщины от этого не убавится, тут не до корасонов.

– Ага, значит мне в твоем сердце места нет? Хорошо же, я это запомню! – смеется падрино и резко оборвав смех, вдруг протягивает мне какую-то небольшую, слегка помятую картонную коробку. В ней оказываются фигурки, которые я когда-то собственными руками слепила из полимерной глины, а потом, в приступе гнева и отчаяния, безжалостно разбила молотком и выкинула. Даже не помню, чем это было спровоцировано, но я ощутила такой же космический переход, как во время первого поцелуя с Хосе. Только в этот момент меня с размаху ударило оземь. Фигурок было около двух десятков, и это далеко не все святые народа йоруба. Но здесь, в протянутой мне коробке, их только семь. Семь африканских сил. Целехонькие. Обатала в белых одеждах, Йемайя с рыбьим хвостом, Чанго с барабаном, Огун с мачете, обвитая золотой лентой Очун, высокомерный Орунмила, глумливый Элегуа в шутовском костюме. Все размером с мой указательный палец. Мне жаль, что среди них нет Ошоси, самой любимой фигурки, целящейся из лука. Но Ошоси с некоторых пор всегда со мной, ничего.

– Вы мне о них расскажете?

– Но ты такая начитанная. Что я могу тебе рассказать? – притворно вздыхает падрино. Я корчу в ответ недовольную рожу. – Нет-нет, девочка, ты сама мне о них расскажешь, – продолжает он. – И это будет рассказ о том, чего хочет твое сердце. Только попроще, без энциклопедий, а то я не пойму. Я простой кубинец, я родился в Камагуэе. Там горшки делают, знаешь? Большие горшки, глиняные! Вот такие! – он разводит руки в стороны.

– Там есть университет, – я приканчиваю свой стакан, – не прибедняйтесь.

– Да забудь уже это дерьмо! – он наливает по новой, и в его руке вдруг появляются две сигары. Одну он отдает мне. – Я тебе не профессор.

– А вы позволите мне называть вас падрино?

– Девочка, я просто сижу в твоем доме, мы пьем и курим…

– …говорим о сантерии!

– Мало ли кто говорит о сантерии! В Гаване каждая деревенщина говорит о сантерии, это не делает меня твоим крестным отцом, даже фигурально. Я не знаю твоего сердца. Не знаю и все! Пока мне кажется, что оно слишком маленькое и в нем нет места для старика, – он отставляет стакан, скрещивает руки на груди и выпячивает нижнюю губу. Несмотря на обиду, я начинаю смеяться. Эти кубинцы, что с ними будешь делать!

Наутро машинально ищу глазами ромовую бутылку, напоминаю себе, что мои встречи с падрино всего лишь сон, но взгляд задерживается на помятой картонной коробке. Не успеваю я что-либо понять и перепугаться, в комнату как ни в чем не бывало входит мой муж с кубинской гейзерной кофеваркой в руке – варил кофе на кухне. В этой нашей реальности кофе варит тот, кто сумел первым встать.

– Это что за коробка, нужная? Валялась на полу пустая, я не стал выбрасывать.

– Пустая коробка, пустая коробка… от какого-то интернет-заказа, наверное. Не помню, мозги набекрень с утра. Можно выкинуть.

Дневниковая запись: 1 февраля 2012 года, Гавана

Можно сказать, он у меня поселился. Сказал, что будет уезжать иногда к матери, она живет за городом, но остальное время хочет проводить со мной. Не знаю пока, радоваться или нет. Вчера валяли дурака почти до обеда, потом поехали к нему на репетицию. Репетиция была на задворках дома культуры – старого разваливающегося особняка. Длилась меньше, чем разговоры, что купить для какой-то вечеринки и по сколько скидываться. Вот поют и играют они без рассуждений, сразу и стройно. А деньги на еду – сложный идеологический вопрос. Дул сильный ветер, кидал мне на голову подсохшие неведомые цветы, парни играли румбу, а я сидела на очередном теплом камне и думала, что это лучшая зима в моей жизни.

Хосе внимательно относится к тому, чтобы все со мной познакомились, расцеловались и вообще с гордостью меня всем предъявляет. Вопрос, могу ли я кому-то в сети показать его фотографии, таким образом для меня решен: было бы решительно невежливо не похвастаться друзьям своим парнем. Директо́ра дель групо – хрупкая решительная мулатка – посмотрела на нас, покачала головой и спросила, где его теперь искать если что. Он попросил меня дать ей мой телефон и пошел играть дальше. Пел и плясал так, что директо́ра только диву давалась. Все остались нами довольны.

Прибежал какой-то незнакомый негр, предложил купить спагетти по 10 песо насьональ за пачку. В магазинах по 30. Хосе взял две пачки и сказал, что будет готовить для меня спагетти по своему рецепту. И правда потом приготовил громадную кастрюлю, с прихваченным на рынке хамоном, так что у нас теперь ужинов готово на неделю вперед. Живя одна, я успела от такого отвыкнуть, и вид этой кастрюли меня вводит в легкий ступор.

Пока он возился на кухне, я спала без задних ног, потому что часа в три дня мы зашли в Переулок вроде бы на минутку, а остались до вечера. Там был день рождения Мариты и Тео. Марита жена Освальдо, Тео друг Хосе, в общем нас моментально взяли в оборот, и уходить было неудобно. Тем более что прямо у ворот стояла ванна с дровишками, а над ванной на вертеле жарился поросенок. Я такого вообще никогда не видела. Выбор очевиден, спагетти могли подождать. Хотя пока мы дождались той еды, можно было смотаться домой, съесть спагетти и вернуться. Пока же мы валялись на одной из скамеек работы Освальдо, сделанной из старой ванны, пили халявный ром на голодный желудок, и трепались со всеми, кто подходил. Мой испанский с каждым глотком становился свободнее.

Посреди переулка сидел Освальдо, довольный, как слон: картину только что дописал. Перед картиной и сидел. Часа через два – ура-ура – нам принесли обугленных свиных шкурок. Это замечательный момент, особенно когда полдня не жрамши, но уже пьян, жуешь жирную соленую свиную шкурку и предвкушаешь, что скоро будет что-нибудь посерьезнее.

Обстановка была самая мирная, но от обилия разговоров на испанском – вот как глаза открыла, так и началось, и до темноты, и после ее наступления – мой мозг начал не то что кипеть, а просто отказываться работать. Вроде бы чувствую себя в разговорах неплохо, но это, очевидно, отъедает большую часть внутренних ресурсов. Тем более что сейчас все в кучу – новые отношения, новые знакомства, новая обстановка, море музыки. Когда стемнело, я начала клевать носом. А когда Хосе еще часа через полтора решил, что нам пора поплясать, чуть не наорала на него кубинским матом. Сдержалась и сказала, что устала и хочу спать. Ну еще немножечко, взмолился он. Завтра будешь спать до часу, двух, трех, пяти!

И тут подошел Ринальдо. Белый пожилой дядька в очках, спец по нумерологии и колдун, тоже нетрезвый и потому возвышенно-задумчивый. Выспросил у меня дату рождения. Что-то посчитал, посмотрел поверх очков на Хосе, сказал, что мы отличнейше друг другу подходим. Я бы сильно удивилась, если бы он сказал что-то другое. Держать иностранку на крючке – в его интересах. В моих интересах – не развешивать уши.

Предложил присесть, долго на меня смотрел и начал что-то гнать про мою семью. Ринальдо, ради всего святого! Да, ты частично говоришь правду, но я лично адски устала и про свою семью точно не хочу говорить. Да, ты угадал, я живу в небольшом городе недалеко от Москвы. Молодец, вон тебе хавчик принесли, поешь уже. Нет? Имеешь что-то мне сказать? Вопрос? Ну давай, все равно не уйдешь просто так.