Всё зияю… И я, и ее
Зазвеневшее сердце пустое…
Ой, зима, все толкуешь свое?
Ой, толчешься все в сухостое..?
Чьим губам эти груди теплы?
– Чу, не двинется суженный месяц…
– Чье ж там сердце кивает из мглы,
На стуженые вожжи повесясь?
– Всех катушек льдяное литье,
– Всех зеленых сердечников поле —
– Вся зима вам. В воронке ее
Хрупко звякнет копыто тупое.
Зеленые метры погонные
На невских, на венских плечах.
И сердцы дубов заголенные
Вздыхают в морозных печах.
– Что, холодно, бедные?.. – Тесные
Зеленые зубы скрыпят.
Военные трубы небесные
Бубнят невпопад.
Как, простишь ли ты крепкую веру,
Небо крепкое, небо ничье?
Слышишь, – льдяшки катятся по скверу?
Видишь, – рвется воронье тряпье?
Что стараться? – старается слово
Для того, у кого своего —
Только олово круга земного,
Только птичек больших баловство.
Зима ткала. – На кровле снежной
Бесшумные колокола
Шагали поступью прилежной —
Зима высокою была.
Зима ткала. – В станке бесшумном
(Белее полотна, зерна…),
Сошлись в союзе безраздумном
Зима и света сторона.
Зима ткала. Зима молола. —
К полудню все и замело…
Но, будто колокол раскола
Из дуба падало дупло.
Назову воду эту тропою,
Где волн походка слепа,
Где легко катить за тобою,
Скоротечное сердце серпа.
Назову землю эту водою,
В узелках полношных водой;
Хребетиной ее пустою
Населю наш сад пустой.
Назову воздух этот землею…
Не ночлег ли мне в нем?.. Ночлег…
Кто ж так флейтой скрипит сырою?
Или нас так зовут, Олег?
Земля есть диск меж полусфер дневных,
Что превращаются в ночные крылья,
Столь быстрые, что я не вижу их —
Всё темный блеск, всё кажимость бессилья.
Земля есть птица ночи. Днем она
Покойно спит, себя обняв крылами,
А ночью движется – и не отклонена
В движении своем соседними телами.
И более того: когда слабеет мах,
В часы рассветные, в мельканий замедленье,
Смотри: сопутники – все по прямой, впотьмах,
Всё с той же скоростью, всё в том же направленье.
Возились полный день, а вот уж и пора.
Тревожатся и старшие: «Что дети?
«Явились бы уже… как канули с утра… —
«Вот вечер катится, сверкающий, как сети…»
Мы – камень и огонь, мы – древо и вода,
Мы – воздух, свет и кровь – должны спешить: уж тёмно.
Когда же побежим – кто как и кто куда —
Песочница пуста останется, огромна
Отчего в слоистой оболочке
Сердце нé-движи́мое лежит,
И его пустые позвоночки
Полный мрак и нижет и можжит?
Отчего ж, в стремленьи центробежном,
По углам земля приподнятá;
Почему ж над сводом побережным
Все ж пусты златые ворота?
– Ничему движенья не избегнуть…
Отчего ж не движется рассвет?..
Отчего ничем не опровергнуть
Этот полый маленький предмет?
Упала перед дверью головня,
И воздух, выдыхаясь из огня,
Коснулся разлетающихся стекол
И горлом медным, как голубка, клекал
И полым глазом щелкал на меня.
Все тленье прáзелени, все сиянье тьмы,
Все воздуха блестящие холмы
растаявшие Стали будто прежде;
И перед смертью в буднишней одежде
На все колена становились мы.
Из тьмы близлежащего сада
Во тьму черно-плотных небес,
От слуха таясь и от взгляда —
Обратный поток листопада,
Сквожение вышних завес.
Лишь черви, те чувствуют в норах
Клеёной своей головой
Сквожение в вышних зазорах —
Весь этот невидимый шорох
И этот неслышимый строй.
…я увидел, как мимо пошли
Всех задутых садов корабли
На стоянья ночные;
И узлами большими свой сад я связал,
Он задохся, да слово сказал
Красно-пестрой рукою, как немые.
«Не моей ты рукою обнимал да дарил,
«Не моей ты рукою как немой говорил,
«А своею рукою.
«Пусть же сердце немое подскажет тебе,
«Что несут на горбе
«Ветры – пестрой и красной рекою».
К тебе, о господин потомок достоумный,
Со дна сумрáчных дней глас подтянувши шумный,
Я обращаюся со дна сумрáчных дней,
Что мглы частичками, чем дуростью скудней.
Конечно ж, неумно в иное поколенье
Применным временам хулу иль похваленье
Окольно потащить, чтоб кто-то там, взыграв,
В большом учебнике подправил парагрáф,
И, в школьника вперив мизинец волосатый,
Все новости сии – фамилии да даты —
Долбил несчастному не чая от юнца
Ни слуха впóлуха, ни веры до конца; —
К тебе я не затем. – Опасные забавы
Мешаться в суд богов, хоть даже и неправый… —
Аз признан подлецом, а Я святым… Стиха
Не дам к свидетельству, что это – чепуха,
Что оба – Аз и Я – столь вне существованья,
Что встанут в ложны им все истинны прозванья.
Замечу все ж таки: меня уж не найдешь
Меж полагающих, что оком обоймешь
Тем более, чем далее отыдешь… —
Всё, может так это… но сам, любезный, видишь:
Все эти мудрости – не к нашей широте:
Во мгле предутренной чуть что-то видят те,
Что в сад спускаются…: деревьев уплотненье,
И матовой луны тяжелое роенье,
И что-нибудь еще… С крыльца же своего
Во мгле предутренной – не видно ничего.
На дне сумрáчного, предутренного сада
Есть мреющий огонь, – огонь полураспада, —
И мне достаточно, и боле, чем хочу,
Я замечаю черт. – Однако же молчу!
И не единственно из недоверья к зренью
(Грача и соловья я различу по пенью!) —
Но образ времени есть заговор грачей!
Декабрь сейчас… Коль голос, так ничей,
Ни даже ни грача, а так… оттаяв в льдине,
Без уха и без рта звучит в александрине.
Но я, я не могу и слышать о комплоте
Отродья хамского, по собственной охоте
Вертящего рули у памяти людской.
Мне – голосу во тьме – нет нужды никакой
Ни в важном улю-ли подземного писачки;
Ни в говоре вола, с казенной сыта жвачки;
Мне гадостны равно «на-пра…» или «на-ле…» —
Десницу и шуйцу как различишь во мгле?
Послушай-ка, о сын веков достолюбезных,
К тебе я не вознес ни пеней бесполезных,
Ни робости больной, ни гордости больной!
Вот и декабрь… И ветер, как шальной,
В тумане рыская, на миг его прорезал,
И странствующий глас, плодоносящий жезл —
Единственный побег сумрачных дней моих
Возник перед тебя. И всё, и ветер стих,
И в хмаром облаке опять мой сад сокрылся, —
Я бился, ты ж – вникал, но смыслу не добился…
И снова проглотил двойной горящий мрак
Мой не звучащий звук, твой не смотрящий зрак.
1982
Всех… всех первенцев от наших очагов,
Всех… всех пасынков богоугодных пазух,
Не сделавших еще своих шагов
Из наших рук в верблюжью супесь азбук;
Всех… всех кáтящих в взволнованной земле
Всех… всех на свете тыльных плоскогорий,
Чьи волны, остановлены в золе,
Молчат среди пылающих уголий;
Всех… всех кáтящих бездонную ладью
Всей… всей тьмою на неимоверных веслах…
И бронзовые горны улю-лю
Кричат из облаков молниеносных.
1983
Там ветер и ветер в зияньях,
Где листия дулись горой.
Деревья в кривых одеяньях
Сносили свой женский покрой.
И что же в сюжетах природы
Для поздних ее сыновей,
Когда б не постылые годы,
Летящие из ветвей.
1982
В пугающем звучанье совершенном
Мне жить и жить… и что же из того,
Что тычется камышинка коленом
В ложащееся звука существо.
Пускай ее… Морская черепица,
Теснясь и падая, и вот! – стоя,
Накрыть мой дом недвижным махом тщится,
И защитить от мшистого копья.
Я ль не летел в соленой колыбельке
От бережка до бережка земли,
А голос, расширяющийся в Бельте,
Звукоубивство чествовал вдали —
И вот я здесь: камышевые дула
И мышцы волн воюют, и в бою
Нет звука всё. Одно зиянье гула
Пустой волной качает жизнь мою.
1983
Эх, осталось бы у нас чутку денежек
С тех орешек золотых, что лущим,
Мы бы сóзвали в свой дом красных девушек,
Красных девушек и красных мужчин.
Ну а те уж бы зашли бы, не чванились
Перед тьмою, что, сияя стеклом,
Опускается на пол – всеми швами вниз,
Но храня еще исходный наклон.
1983
Середь этой зимы понял я, как я к жизни прикован,
Как не нужно от ней ничего, кроме дней и ночей…
Даже вниз уходя осовевшим лицом пустяковым,
Оглянусь изо всех сил: Божий свет, весь в снегу, весь в снегу до плечей.
– как в белых сетях
Уснули тенета…
Раз птицы сказались в нетях,
Ну что ж за охота?
Но, кажется, мир еще жив, —
Пронзят они сетки,
Зеленые перья сложив,
И СЯДУТ НА ВЕТКИ.
В русском небе – ни солнца, ни звезд,
Только сосны светили сквозь дюны;
Было видно, как пламенник ест
Осовевшее сердце лагуны.
На чернеющем снизу холму,
С полукругом земным за спиною,
Я взглянул через смутную тьму —
Встало русское море стеною.
Ничего нету здесь моего.
Даже воздуха, гаснущей тверди.
Ни воды, ни земли – ничего
моего. Кроме Бога и смерти.
Закат сошел.
Шумя меж сосн, съезжали дюны с локтя.
Отделавшиеся от ясных шор,
Вздыхали звезды в вогнутые стекла.
Из всех разов, как я на свете жил
Во тьме отсветных волн, что я видел, —
Одной лишь этою я жизнью дорожил,
Одну лишь эту жизнь не предвидел.
Луны кусок в ее пятне
Стоит над чащей неосиянной,
И верхний ветер в стороне
Навис звучащий, но безуханный.
Где был дворец, я вижу холм.
Где хладен герб – живую птицу.
И статуй облачных в глухом
лесу Я вижу вереницу.
Весь нижний город, и небеса
Стоят, беззвучны; висят, не рады.
Сады исчезли, и леса
забились в желтые ограды.
Стрельнувшись из дому, вонзяся в ярый свет,
С пронзенным зреньем в дым несясь древесный
И голову подняв, – сквозь тщательный скелет,
Ходящий ходуном – узрил я дом небесный.
В безверхих колоннадах светлых линз
Шел я меж наискось сужающихся лезвий
И видел, хоть не мог, я бабочкин потертый низ —
Сдвигающийся дым созвездный.
Поднявши голову, поплачь о волосах
Земли, нацеленной за черными чужими голосами…
Доколе светлые колонны в небесах,
Доколе темные крыла за небесами.
В иссиня-ясную Неву
Съезжает белое каленье.
Ну как ей вымолвить: живу,
Коли заковано в каменье
Ее дыханье наяву.
Живется так же что и мне:
Один средь отсветов зеркальных,
Полууснувший, на спине
плыву. Уходит солнце. В спальнях
поддонных – Рыбий стон во сне.
Но – лишь учую я ветер тьмы
Над лесом блесен недоцветшим —
(Весь город – как корабль с кормы —
вздыхает…) (Слово есть ушедшим)
– Я вспоминаю жизнь на мы.
Младенец, изменщика-века птенец, в минуту я (что ж? не святую?) схва —
тился за ржавого лавра венец и грязную чашу златую.
И в царствованье рабов без господ господствовать взялся над сло —
вом, над бабочкой-словом, чей сыпкий испод царит в полуночье лиловом!
Хорошенький ж вышел я вам господин, о тьмы слюдяные извивы,
без них, что ушли, унеслись, как один… – Ушедшие, что унесли вы?
И как же – один – я сдержу этот груз предсердно прогнувшейся
стали?..
Прозрачные крылышки с умерших муз, как легкие линзы слетали…
О проекте
О подписке