Подробное описание сознания внука в момент нахождения в кладовой между кухней и большой комнатой:

"А вдруг подо мной откроется люк в другой мир, и я буду единственным, кто там побывал? Я узнаю все тайны и быстро вернусь обратно, успею с дедом посмотреть "Терминатора". Внимание, вызываю по внутренней связи личного гнома. Прием, прием. Требуется допуск на нижние уровни мимоквартирного бункера. Задержать дыхание. Погружение в мимоквартирную материю началось. Лишь бы не заметила бабушка. Я быстро…"

Подробное описание сознания бабушки в момент нахождения на кухне при поливе фиалок и гераней:

"Надо сходить к Зое, у неё я видела синенькие фиалочки, возьму отросточек. Так, там у меня картошка не подгорела? Надо колбаски нарезать. А завтра, тогда уже не загадамши, на рынок схожу – возьму красненькой картошечки, окорочков. Поликарпычу надо носочки купить. Олегу тоже надо, а то в школу уже в рваных ходит".

Подробное описание сознания дедушки в момент симбиотического взаимоудовлетворения путем возлежания на диване и просмотра новостей:

"Опять болит. Или дозировки не те выписал, или вообще не то назначил. Завтра схожу и буду требовать – двадцать пять лет в милиции проработал, можно и уважать уже начать. И на почту надо зайти – неделю как должен был уже новый номер придти. Ты в ящике "ЗОЖ" не забирала?" – кричит бабушке.

Внук, уставший путешествовать по другим измерениям, с шумом вылазит из кладовки. Бабушка недовольно ворчит в его сторону. Дедушка переключает канал – начинается "Терминатор". Внук преданно ложится рядом с дедушкой и ощущает себя частью всего, что есть в этой комнате.

А в окне живёт отражение. Оно рождается, когда на улице становится темно и в домах загорается свет. Оно тоже преданно всем, кто есть в этой комнате. Но когда всё заканчивается и выключается свет, окно умирает, и луна становится его частью. Внук ложится спать, а окно начинает пропускать через себя всё, что скрыто днём, и комната наполняется сказками луны и ночи. Внук засыпает.

…

Странный человек жил на Земле. Странный для других, для себя – терпимый. Он не любил абсолютно всё человеческое творчество: не слушал музыку, не смотрел кино, не читал книг. Считал всё это искусственным, декоративным, созданным лишь для эстетического удовольствия и не имеющим никакого соприкосновения с настоящим. Но как можно быть человеком и не наслаждаться творениями себе подобных – гениальными, смелыми, откровенными людьми? Значит, в его жизни было что-то ещё? Да, было. С его точки зрения, у него было всё остальное – весь мир, за исключением человечества. Всё, что творится не специально, для чего-то. Всё, что не имеет замысла и хитрого расчета. Творения реальности – настоящей, не выдуманной кем-то реальности – интересовали его. Ночами, созерцая волшебные аккорды проезжающих по потолку машин, он открывал в себе другое. Грустный разговор ветвей и листьев на стенах воспитывал его намного солнечней, чем всё смутное и больное сознание человечества, покалеченное миром, в котором оно существовало.

…

Ты убираешь взгляд с асфальта, и твоя нога становится правосудием для бесчисленных букашек, ползающих в случайных местах. Но стоит только сосредоточится на асфальте, и смертоносное орудие под контролем. Ты – мир, проходящий по живой дороге, приютившей на себе бесчисленные виды других миров. Кто знает – кто меньше, а кто больше из вас? "Возвышающий себя унизится, униженный станет всем", – Бог сказал!

…

Весной снова жгли траву. Всюду стоял этот запах догорающего прошлого. Мы шли к далекому дому, что через дорогу, и приходилось пересекать небольшую, заросшую травой и кустами аллею. В эту весну это было легко – детишки сделали своё дело и подожгли сухостой. Мы шли по уже протоптанной кем-то тропинке, и на середине пути я заметил что-то очень сильно обгоревшее. "Шапка", – подумали мы. Но подойдя ближе… Это был щенок. Он лежал лапками кверху. Видимо, когда огонь застал его врасплох, он не смог перебороть страх и прорваться сквозь пламя. А может, всё было совсем по-другому. Никому уже не интересно. Детишки сидят дома, играют в компьютеры, а снаружи такой странный и не симпатичный мир, с которым мы все так боимся по-настоящему встретится один на один. Ведь ясно же, кто выйдет победителем. Но почему так важно именно победить? Разве друзья побеждают друг друга?

…

Когда страшно, нужно очень много с кем-нибудь говорить. Лучше всего – с детьми. Они весёлые, и от них не пахнет смертью. Забываешь, что может быть страшно. Твой кубик-рубик становится очень податливым и позволяет делать с собой всё, что не приводит обратно в страх. Он снова смотрит синей стороной в небо, а зелёной – в лето.

…

Почему над каждой детской могилкой не светит своё персональное солнышко, как маяк? Я не вижу его. Я вижу только глаза – глаза, взятые как бы напрокат у жизни, с застрявшими, замурованными мечтами в них. Счастливые, продолжающие верить и надеяться глаза, но теперь лишь на фотографии, в вечном "здесь и сейчас". Кто знает, сколько жизни в застывшем мгновении?…

Вы верите в то, что мы все, с самого нашего рождения, тяжело больны? – спросил я своего путника, вместе со мной карабкающимся на эту гору.

Мы все надеемся, что если Его искренне попросить, Он сжалиться, увидит, как нам плохо, и поможет, – сказал мужчина и продолжил карабкаться.

Как и все тысячи человек – дети, старики – все стремились туда, где ждёт избавление и счастье. "Да поможет нам Зевс", – казалось, прошла вечность, когда мы с ним достигли вершины, и нашему маленькому взору явился Он, восседающий на странном и огромном троне, словно бы состоящим из одних только глаз, в каждом из которых навечно застыла надежда и жажда продолжения. Он был очень уставшим и сидел на троне, устало подперев свою голову могучей, ещё не сломленной никем рукой. Его жена, Фемида, сидела рядом, в его ногах, и плакала. Струи её слёз собирались в реки и стекали с другой стороны горы, впадая в целый океан.

Я, совершенно поражённый их размерами, уже и не надеялся, что услышат именно меня, потому что тысячи людей стояли в жутко громком и в то же время безмолвном страдании и смотрели с громадной, чудовищной надеждой на Зевса и Фемиду. Я закричал:

Помоги мне избавиться от болезни! Я очень устал бороться! Дай сил, о, Великий, помоги мне!

Но мой голос был таким маленьким, как пустота. Мне показалось, что неспроста боги так печальны. Может, они тоже страдают, как и мы, когда не можем помочь всем на свете?

Но вот Фемида встала и подошла к огромному бочонку с водой, подняла его и перенесла в другое место – то ли хотела умыться, то ли ещё что-то. Я почему-то испугался думать о причинах, побудивших её произвести сие действие, – побоялся оскорбить своими земными думами Фемиду. Не хотел, чтобы про меня, несчастного, плохо подумали боги. Хотел всё-таки быть примерным перед ними, заискивая и лицемеря во весь свой человеческий изобретательный ум. Но боги были печальны и ни на кого не обращали внимания.

Но вот снизу на гору залезла маленькая темноглазая девочка лет 8. Она даже не обратила внимание на размеры богов и не стала кричать. Увидев небольших размеров камень, она забралась на него и тихонечко что-то прошептала в сторону Зевса. И тут, в первый раз, я увидел, как изменился в лице Зевс. Он встал со своего трона, просто сияя от счастья, и, наклонившись своим огромным божественным ухом к несчастной девочке, очень долго внимал всему тому, что девочка искренне шептала богу, словно другу. И когда девочка замолчала, она впервые улыбнулась.

Зевс выпрямился во весь свой вселенский рост и огромным голосом произнёс:

Да сбудется!

И девочка исчезла, а вместо неё вверх полетел солнечный воздушный шарик. Боги долго смотрели ему вслед, а мы там, внизу, изобретали, хитрили, выдумывали, как обратить их внимание к нам.

В другой раз мне приснилось про последнее испытание в жизни очень верующих людей. Мы все шли по очень большому храму, очень счастливые в душе – мы знали, что нас ожидает очень большая встреча, чудо. И когда мы все подошли к последнему помещению, где за порогом – огромное чудо, мне почему-то не захотелось туда идти. Уж не знаю, почему. Я пошел в другую сторону.

Когда я вышел из храма, я посмотрел на него издалека и ужаснулся. Я все резко понял. Люди заходили в эту последнюю комнату, которая была что-то наподобие чистилища, святого огня, и, счастливые, сгорали там. Дым шел из храма, пахло страданием, сгоревшими мечтами, не знаю ещё чем. И тайный звук шел, когда люди горели. Это необъяснимый сон, но очень мудрый.

Потом, когда уже много людей сгорели, этот храм, как глобальная неземная матка жертвоприношения, просто вспухла и взорвалась. И вокруг все человеческое полетело ошметками – все мечты, все боли, все надежды. Такое невыразимое спокойствие, осознание наступило потом. И я проснулся, очень вдохновленный сном. Я, конечно, очень сжал его – там много подробностей было.

Вот сейчас еще прочитал, что Метида – дочь Океана.

ЗАСТУКАЛ

Он, проходящий мимо меня,

двигающийся, как он хочет,

живущий где-то там, отдельно от меня.

Ты играл со мной в прятки.

Но сейчас ты неосторожен, проходя мимо меня.

Думая, что я не буду искать тебя, если ты позволил себе быть рядом.

Я считываю твои движения, ищу твой ритм, незаметно для себя самого нахожу его внутри нашего мира.

И мне снова одиноко и нерадостно: ведь вас так много, проходящих мимо, словно вы все разучились играть со мной в прятки.

ПОДВАЛ

Я должен называть тебя войной? Даже когда светит солнце и мне улыбаются дети?

Они выходят откуда-то оттуда – из деревьев, из травы, из тени, оставшейся там, в глубине. А мне ничего не остаётся – я сейчас пулемётчик. Я должен следить за всеми за ними – теми, кто плачет сюда, чтобы быть услышанными, обнаруженными и принятыми слепцами.

Теперь я пулемётчик, мой патронташ – слова и ноты, а мой прицел – я сам, сосредоточенный, намертво прикованный к своей огневой позиции. Но кто рядом? Я докладываю о рубежах, отвоёванных мной, в пустоту. Я радуюсь своим незначительным победам с кем-то, кого не было рядом, когда они почти смогли выбраться полностью. Но я смотрел туда и закидывал отчаянно своими бледными, словно всегда последними гранатами. Незаметно кто-то помогал мне, пополняя мои боеприпасы и не бросая меня в сложном бою. Однажды я видел его спину и почти уничтожил его собой, если бы не догадался вовремя отвернуться и постараться забыть. Но я храню это в себе! Прости меня, что убиваю или делаю больно тебе своею земной, непомерною тяжестью. Но где-то там, когда-нибудь я буду твоим другом, благодарным тебе за то, что терпел меня и пытался всегда успеть ради них, мирных, не знающих истории этой войны, описаний и списков жертв. Но вот я снова отвлёкся, перезаряжая ленту.

СМЕРТЬ

Он проснулся рано утром, когда солнце ещё почти только появилось и совсем смущённо посмотрело в его комнату.

Прошло всего 2 месяца после того, как все его родственники внезапно умерли, но он не мог никак привыкнуть спать на кровати, которая стояла прямо на могиле его матери. Ему было не по себе от этого. Во-первых, приходилось постоянно следить за чистотой в квартире, открывая окна, – землю, конешно же, разносило по всему паркету, но это полбеды. Сложнее было правильно установить кровать ровно на могильном холме, не подпортив при этом его форму. У других это получалось лучше, чем у него, – они не грустили, как он. Например, когда у его подружки внезапно умерли сразу 3 сестры и тётка, то свою кровать она поставила поперёк трёх холмиков – это было модно, идти против правил у молодёжи. Но она не плакала, она, как и все, улыбалась и легко при этом засыпала.

Вообще, он не любил выделяться. Когда вся его семья внезапно умерла, он сделал всё, как и все: протянул верёвку вдоль северной стены и там уже сделал 3 холмика – для отца, для бабушки и брата.

Было принято ставить кровать на могилку матери! Ну, хорошо, он и тут не погрешил против правил.

Но он не мог улыбаться, как они, не мог так легко относиться к смерти.

УБИЙЦА ТИШИНЫ

Я убийца тишины!

"Извините, что убил вашу тишину", – говорю травинкам, свирепо и беспощадно задевая их своими ногами, даже если стараюсь делать это предельно тихо.

"Вот он я какой! Прибыл к вам весь одетый в ненужные вещи, мысли… вечно убегающий от ответственности".

"А вам всем не нужна одежда, не нужны стихи, правила поведения, приличия".

"Вы сами – одежда и стихи".

А я сейчас – убийца тишины!

Образец того, каким не нужно быть в этом мире.

Громкий, злой, нарушающий всё и вся, разрушительный, глыба неестественности, упавшая на нежную и красивую букашку тишины, тень настоящего, умирающая, как только свет увидит меня, обнаружит… и пристрелит.

Я убийца тишины, а вы все – мои судьи!

Вы – такие разные и непослушные, такие смелые, живые, радующиеся всему, кроме нас – пластмассовых и пластилиновых. Настоящих воров света, взаймы живущих и терпение испытывающих. Терпение мира непобедимого.

Но колокол всегда звонит вовремя!

И тишина всё крепче и яростней заволакивает нас, пока не выдавит всё, чем мы являемся по-настоящему:

Сгустками страха, вредными и уродливыми.

Радующимися темноте и праху своих черно-белых мыслей.

Радующимися, когда всё для себя и вопреки ВСЕМУ.

Я убийца тишины, но мне печально и стыдно.

Простите, я ухожу.

ИКИЧНАВУДО

Восход.

Огромные мохнатые тополя следили за детьми, как старшие братья. Некоторым они про многое молчали, а кто-то сам разговаривал настолько широко, что разобрать, о чём молчат тополя, было не то чтобы невозможно, а просто неинтересно.

А потом тополя срубили, и детей начал воспитывать компьютер. Но какое такое может быть воспитание от бездушной железяки? Поэтому дети тоже стали становиться какими-то механическими и предсказуемыми. Иной раз и не отличишь, кто перед тобой – компьютер или ребёнок. По крайней мере, я давно не встречал детей, в которых жили бы тополя и свежий солнечный воздух.

Заборы стали выше и твёрже, двери в квартирах теперь закрывают на замок или даже на два, а настоящих бабушек, всепоглощающе сидящих на своих деревянных постах, ужасно малое количество – две-три на город, а всё остальное бабушками называть не рекомендую. Так, самоучки. Ничего более. Бабушки не появляются в городах, где от безделья срубают последние деревья, где с безумной эстетичностью косят неугодную и некрасивую траву, а кусты превращаются в квадраты. Нет, не вырастут здесь правильные бабушки.

Исход.

Говорят, что мечта – это когда что-то зовешь, и оно постепенно приходит, как пазл, который несмышлёный ребёнок разбросал по комнате.

Первый летний день. Утро.

Он проснулся от настырного, словно муха, солнца. По крайней мере, оно смогло его найти даже во сне, чтобы вытащить за шкирку, как непослушного котёнка, и ткнуть мордочкой в реальность, типа: "Знай своё место и не расширяйся раньше времени. Дорасти сначала до моих солнечных лет и гадь тогда, где хочешь, а пока будешь гадить в специальных для этого местах и убирать ты будешь не только за собой, но и за другими, в порядке дежурства, конешно. Вообщем, смотри и запоминай. Смотри и запоминай. Смотри и поминай. Най-най", – повторял он спросонья, не совсем понимая, кто он сейчас и где.

"Тьфу ты, че только не приснится", – сказал он про себя и крепко зевнул, потягиваясь всем телом в разные стороны. Встав, первым делом он подошёл к окну и понимающим взглядом посмотрел на очень древнее воронье гнездо. Мама-ворона кормила воронят, дети что-то строили в песочнице, и где-то должны были быть одуванчики. Да, где-то должны одуванчики быть. Но под окном было пусто, и в соседнем дворе тоже. Картина вышла неполная. Он первый раз ругнулся матом и, чтобы наконец-то полностью насытиться, пошёл в другую комнату, к другому окну, выходившему на заднюю сторону дома, всю поросшую небольшим лесочком, цветами и травой. По крайней мере, ещё вчера тут было волшебно. Но теперь… Но теперь и здесь трава и так им любимые цветы были полностью уничтожены. Повсюду стоял мёртвый и прилипающе-вопящий запах свежеубитой травы с его домашними, родными одуванчиками, которые каждую весну делали его утро правильным, счастливым и как бы удавшимся. Он ещё больше ругнулся и почему-то более не захотел оставаться дома, решив, не завтракая, тут же отправиться на прогулку.

Когда он уже открыл входную дверь, краем глаза он увидел нечто сильно и взывающе блестящее на кухне. Что-то незаметно скользнуло в мыслях, и он остановился. "А что?" – подумал он. "Уже и так край". Взяв свой рюкзак, он положил это на самое дно и вышел на прогулку. Пятиэтажные дома мирно и понимающе смотрели ему вслед, ему, не до конца осознающему, что сегодня пошло не так.

Но, перейдя дорогу, что-то внутри постепенно стало приходить в себя. Нетронутые, целые, дикие государства одуванчиков неспешно росли вдоль проезжей части, улыбаясь и переговариваясь со всеми понимающими их. Он тоже облегчённо вздохнул и улыбнулся в ответ, уже думая возвращаться домой и сделать себе наконец-то стаканчик зелёного утреннего чая. Но… откуда идёт этот странный звук, вызывающий отвращение, стирающий улыбку с его, солнцем нарисованного сегодня, лица? Снедаемый непонятным любопытством, он всё же домой не пошёл, а завернул за поворот.