Каникулы накануне беды

Жизнь не просто изменилась. Она изменилась до неузнаваемости. Казалось бы, лето. Все настраиваются на отдых. Ощущение отпуска становится осязаемым. Но жизнь, как и положено ей, вносит свои коррективы. Это уже порочная традиция. Лето не умиротворяет, а выбивает из колеи. Все ждут августа.

Политическая история демократической России удивительным образом вписалась именно в летние месяцы. А, главное, какие сюрпризы преподнесет август? В памяти вооруженная попытка государственного переворота в 1991 году, в памяти банковский кризис 1996-го, дефолт 1998-го. Прожили август, ждем тревожного сентября. И опять память проявляет контуры беды: 11 сентября 2001 года – атака террористов на Нью-Йорк, весь мир, благодаря CNN, наблюдает, как пассажирские самолеты врезаются в знаменитые башни Всемирного делового центра, превращая их в пыль, смешанную с останками тысяч людей. 1 сентября 2004 года – захват террористами средней школы в Беслане: в заложниках 1128 человек, при штурме – 335 погибших, из них 186 – школьники.

Другие месяцы года тоже не располагают к спокойствию. Начнешь листать календарь и непременно наткнешься на трагедию: взорвали, убили, сгорели, отравились, заразились… Август 2008 года. Южная Осетия. Два дня войны с Грузией, членом СНГ. Поневоле станешь считать август и осень зоной неблагополучия, вопреки обратным утверждениям власти.

2003 год. 27 сентября. Сочи. Дагомыс

Ежегодный журналистский форум, который собирает Сева Богданов, председатель Союза журналистов России. Разговариваем по телефону. Приглашает быть обязательно.

Прилетел, встретили, доставили, поселили. Спрашиваю:

– Что дальше?!

Отвечают:

– Это знает Богданов. Он сейчас на переговорах с делегацией Туниса. А пока отдыхайте.

– Спасибо, только я сюда работать приехал. Ну, а как у вас здесь вообще?

Этот вопрос задаю советнику Всеволода Богданова, когда мы только вошли в отель. Может быть, узнаю детали? Кто приехал? Какие встречи? Ответ сразил наповал:

– У нас все прекрасно. Температура воздуха 26, воды – 24. Купаться можно и ночью. Отличная вода.

– Н…да. А какие события?

– В понедельник организовал прием мэр Сочи. Вчера ответный – Богданов. Сегодня кавказский день. Кавказская кухня.

– Замечательно, тогда я пошел.

– Да-да, отдыхайте.

Иду по коридору и напеваю.

Тунис. Тунис. Вот, где надо бы отдохнуть. А что? Вполне. И отдохнуть, и на святыни русского Флота поглядеть. И на пальмы среди песка. Нет. Африка – не для меня. Жарко. Ловлю себя на мысли, а точнее, на состоянии души: какое-то устойчивое беспокойство. И это уже более пятнадцати лет.

Я не могу сказать, что моя прошлая жизнь была благостной и не насыщенной. Отнюдь. Я был главным редактором одного из самых популярных изданий – журнала «Сельская молодежь». Уточню, что лишь два журнала – «Новый мир» и наш были в ту пору под опекой сразу двух цензоров. Один цензор у нас был в издательстве «Молодая гвардия», на базе которого печатался журнал, другой – в центральной цензуре Главлита в Китайском проезде. Каждый месяц перед выходом журнала в свет я проводил 3-4 часа в главной цензуре, отстаивая материалы номера. И так почти двадцать пять лет. Можно себе представить накал столкновений, который случался там. Нет, цензура никому не жаловалась. Она вершила казнь сама. Нервозность отношений была постоянная. А столкновения с ЦК КПСС! Это у меня Михаил Андреевич Суслов, вошедший в историю как серый кардинал партии коммунистов, своим постоянно дающим «петуха» тверским говором спросил: «Товарищ Попцов, не кажется ли Вам, что Вы издаете антисоветский журнал?» И товарищ Попцов ответил: «Не кажется, Михаил Андреевич». Да что там говорить, лихое было время всевластия Советов и КПСС. Четырнадцать выговоров. Я держал копии их текстов под стеклом на письменном столе, за которым работал. Два раза на бюро ЦК ВЛКСМ ставился вопрос о моем освобождении. И два раза Евгений Михайлович Тяжельников (первый секретарь ЦК ВЛКСМ) оставался в одиночестве с поднятой рукой. Все остальные члены бюро либо «воздерживались», либо голосовали «против». Скажу честно, быть участником подобной экзекуции, даже когда ты выигрываешь, твое творческое состояние на грани взрыва. Работаешь в режиме нервной взвинченности: они не уймутся. А поэтому будь готов: завтра все повторится снова. Да, это был вызов. Вызов разуму. Кстати, работа первым секретарем Ленинградского обкома комсомола, а затем в ЦК ВЛКСМ тоже не была миром спокойствия и бесконфликтности. Иначе говоря, все было: потрясения, конфликты, диктат несправедливости. Почему я затеял этот разговор? По одной причине: все познается в сравнении. Не в параметрах «хуже – лучше», а в совсем иных устремлениях. Иная составляющая – востребованность идеи, на которую нацелен. Идеи объединения, разъединения, свободы, авторитаризма – неважно. Главное: идея должна быть. Деньги не могут быть идеей. Деньги – вирус, уничтожающий идею. Хотя без денег идеи реализовать трудно. И тогда, при социализме, и нынче, при минус капитализме. Здесь нестыковка, здесь разлад. Я часто слышу: раньше мы жили, трудились и знали «зачем». Во имя чего. А сейчас? Конечно, какое-то время хаос впечатляет, потому что создает ложное ощущение свободы. Потом приходит отрезвление, прозрение – назовите как угодно, но они неминуемо приходят. Что это? Дань времени? Его особенность или болезнь? А какая разница? Разве болезнь не может быть особенностью времени? Такое впечатление, что любой замысел, даже в том случае, когда он бесспорен, провиснет, и власть, не признавая этого во всеуслышание, внутренне мечется, не находя ответа – почему. Почти всякая новация принимается населением в штыки. Реформы медицины, образования, науки, управления, пенсионного обеспечения, земельной собственности, лесной кодекс отторгаются обществом. Не прибавляют согласия, а усиливают разобщенность. Кто-то скажет – это естественно. Такова судьба любых реформ, во все времена их приветствует безусловное меньшинство. И лишь потом, много позже они становятся уделом большинства, нормой жизни. Такая закономерность действительно существует вне зависимости от масштаба. Мы не учли, просмотрели одну характерность: успешность реформ прямо пропорциональна их локальности. Именно этим правилом пренебрегла власть в 1991 – 1992 годах. Базовые реформы экономики были проведены неудачно. Они обрушили страну. Никаких подготовительных действий, просчета ситуаций, осознания ментальности страны, ее традиций – ничего из этих опорных ценностей в расчет взято не было. Был штурм вершины, а навстречу ему случился сход лавины.

Я часто спрашиваю себя, почему все произошло именно так, а не иначе. Чуть раньше с концепцией экономической реформы выступил Григорий Явлинский. Его реформа называлась «Программа 500 дней». Возможно, именно этот проект чистых амбиций на фоне абсолютной экономической безграмотности масс заразил реформаторов абсурдными временными параметрами. И Явлинский, и Егор Гайдар, и Анатолий Чубайс, и Андрей Нечаев были людьми одной возрастной генерации: 30 – 35 лет. Самый «штурмовой» возраст. Явлинский предложил изменить большую страну за 500 дней, а мы изменим ее еще быстрее.

А дальше зона ошибочности расширялась за счет существования двух миров. Все надо сделать как можно быстрее, чтобы народ не опомнился, чтобы не успела вызреть энергия сопротивления. Долготерпение русского народа – наш козырь, – сочли младореформаторы. И посланный на исходе СССР и социализма сигнал «быстрее, быстрее» был уподоблен новому ритмическому ряду. Естественно, все, что делается впопыхах, априори, не может быть совершенным. Критическое состояния экономики в тот момент, отсутствие золотовалютных запасов, отчетливая динамика падения мировых цен на нефть, сводимый на нет продовольственный запас страны и развал СССР, лишивший экономику импульса кооперации, все это бесспорно работало на концепцию поспешности. «Сейчас или никогда» – четкий алгоритм того времени. И, все-таки, все эти составляющие в понимании рядового гражданина были некой размытой и, в определенной степени, абстрактной опасностью.

О возможности сбоев в обеспечении продовольствием в стране вслух не говорилось, но катастрофа именно такого масштаба была очевидной. Власть боялась паники, которая, в конечном счете, опрокинула бы саму власть.

Нет худа без добра. Критичность ситуации как бы оправдывала торопливость в действиях власти. Столкновение с сопротивляющимся парламентом, который к 1992 году занял враждебную позицию к любым действиям первого Президента России (а именно он был оплотом младореформаторов), вынудило исполнительную власть провести приватизацию вне законодательных актов, а опираясь только на указы Президента, которые готовили сами младореформаторы. Таким образом, непримиримая оппозиция депутатского корпуса была попросту проигнорирована.

Это только усугубило ошибки того периода, ибо всякая исполнительная норма, не прошедшая горнило критического оппозиционного видения, становится уязвимой. В результате два фактора: поспешность и неприятие критики со стороны предопределили неминуемость ошибок экономических реформ того времени. Причем первая составляющая в громадной степени побуждалась враждебным к реформаторам поведением большинства народных депутатов. Могло ли быть иначе? Могло. Времени на долгое раздумье действительно не было. Но отношение с парламентом могло быть иным. В этом и заключался агрессивный политический непрофессионализм младореформаторов.

Где-то к 1993 году к реформаторам пришло понимание: реформы «буксуют», и ощущение провала (ничего не получается) стало угнетающим. Ухудшение социального климата в стране и, как следствие, возрастающая разобщенность населения, и (ох, уж этот соединительный союз «и») стремительное неудержимое падение авторитета демократии как политического идеала.

Аудитория союзников, людей верящих в демократию, как в единственный путь развития России, стала сокращаться. Еще по инерции говорилось: «Мы, конечно, за демократию, но…» Экономической успешности не было. Предприятия стояли. Образование, наука, медицина, весь инженерно-технологический мир погрузились в состояние прострации, люди терялись в догадках: почему их невостребованность стала постоянной и непререкаемой?

Именно в тот момент, повторюсь, погоняющий, уместный для спорта, но не для реформирования государства, призыв: «Скорее, скорее, скорее», стал довлеющим. И отчаянный вопрос: «Зачем? Какая надобность спешить?» получил хлесткий ответ, похожий на прямой опрокидывающий удар: «Потому что могут вернуться коммунисты!»

Коммунисты вернуться не могли. Партия рухнула, как только она лишилась статуса правящей. С этой минуты, сначала перед КПСС, затем перед КПРФ, встал вопрос не о возвращении к власти, а о возможности в каком-либо виде сохраниться на плаву, не исчезнуть с политической арены. Провал перестройки, угрозы распада Союза, деградация экономики и пустые прилавки в продовольственных магазинах – завершающий аккорд правления КПСС не давал партии шансов на возвращение к власти. Начался массовый исход из партии ее членов, и всякие напоминания о вероятном возвращении коммунистов играли роль мобилизующих «страшилок», прежде всего, в стане самих демократов и их сторонников. Демократы шли на этот вымысел, несмотря на очевидный обратный эффект. Сам этот миф работал на КПРФ, возвращая ей иллюзорные надежды. Коммунисты всегда могли сказать: «О нашем возвращении к власти говорим не мы, говорят наши злейшие противники. Значит, мы не только существуем, мы представляем для них очевидную опасность. Вроде бы с огнем не играют. Похоже, мы и есть огонь, которого боятся демократы».