Читать книгу «3½. С арестантским уважением и братским теплом» онлайн полностью📖 — Олега Навального — MyBook.

Коммуникация

Первого января мы так и не наладились. Руслан тогда лежал весь день в глубокой депрессии, прерываясь на поедание салата. Тазик в Новый год прикончить не удалось. Холодильника у нас не было, так что долго хранить салат мы могли разве что в своем сердце. Я вел себя примерно так же: ел салат и лежал, отходя от состояния «ну вот я в тюрьме».

Вечером второго января Руслан взял себя в руки, влез на решетку и принялся орать соседям. Минут через десять те, что сидели справа, попросили Руслана подойти к «телефону». Познакомились с соседями. Они нам сказали, с какой камерой снизу можно наладиться, что мы и сделали.

Но подключение к дорожной сети еще не означает, что ею сразу можно начать пользоваться. Нужна инициализация. Мы написали в хату, где сидел смотрящий за корпусом: кто мы, откуда, по каким статьям заехали. После этого в маршрутной сети наша камера была отмечена как «людская» (это значит, что в ней сидят порядочные арестанты и мы можем начать обмен сообщениями).

Руслан сразу отписал в свою старую камеру, что жив-здоров, о чем также просил сообщить его родным. Обмен сообщениями, конечно, не был мгновенным, так как старая камера была в другом корпусе, и все сообщения с нашего корпуса передавались по толстенному канату, протянутому через тюремный двор. Соответственно, делалось это раз в пару часов, то есть за всю ночь можно было написать два письма и получить два ответа.

Руслан, конечно, сразу попросил нам телефон. Второго января он не пришел, третьего тоже, а четвертого стало известно, что телефон, не пропуская к нам в камеру, отправляют обратно. На наши вопросы смотрящий за корпусом ответил, что таково распоряжение положенца по централу. Последний на письменные запросы так и не ответил вплоть до моего отъезда. То есть мы оказались в «замороженной» хате. Ну как замороженной – «подмороженной» скорее. Дороги есть, всяческая документация и товары, не ограниченные в гражданском обороте, поступают, но ни телефонов, ни даже завалящего героина не получить.

Такие камеры, думаю, есть в любом СИЗО. Авторитетные люди договариваются с ментами, чтобы в определенных камерах связи не было. У ментов свои соображения, а авторитеты на это идут, чтобы не было ущерба общему делу, иначе начнутся всякие бесконечные обыски и тому подобное.

Вообще, странно, конечно. С одной стороны, широко провозглашенное братство, а с другой – такое очевидное неравенство. Но главное – дорога есть. Значит, закурить/заварить всегда будет. А арестанту ничего больше и не нужно. И вообще, удел арестанта – страдать. И вонять – всегда добавлял Руслан, имея в виду редкость банных дней.

Для меня-то было очевидно, почему я попал в такую запретную камеру: в сети можно найти кучу фоток и видосов из тюрьмы, но снятые мной по числу лайков имели бы весьма существенное отклонение от медианных показателей подобных снимков (эти строки я пишу уже в колонии, только что дочитал книгу «Голая статистика» и не могу отделаться от языка). Руководство «Бутырки» подумало, что если мой брат перепостит мое селфи на фоне тюремной решетки, это:

а) спровоцирует массу комментариев и слов поддержки;

б) может существенно отразиться на их карьере.

Руслана же эта ситуация откровенно угнетала, и он был серьезно разочарован в «профсоюзном» движении, которое объединяет всех порядочных арестантов России и называется АУЕ: по одной версии – Арестантско-Уркаганское Единство, по другой – Арестантско-Уголовное Единство, по третьей – Арестантский Уклад Един (думаю, верное определение – последнее).

Возмущение Руслана было понятно. «Я год всю ночь стоял у решетки, грузы тягал, благо общаку оказывал, внимание уделял, и что теперь? Как же моя потребность в поддержании социальных связей с родными и близкими?» Ну, может, не совсем дословная фраза. Может, не было там слов про социальные связи, а было побольше брани, не помню уже. Но общий посыл именно таков.

Впрочем, человек быстро адаптируется к проблемам, и Руслан перешел на полуаналоговый формат общения: его записи фотографировались и отправлялись бывшими сокамерниками. Я же был только рад воспользоваться такой возможностью. После ожидания полной изоляции этот способ коммуникации казался мне шикарным.

Вообще, конечно, связь тюрем с внешним миром меня поразила. Информация отлично передается, все обо всем очень быстро узнают. Скрыть что-либо практически невозможно. Вот пара примеров.

Пятого января ЕСПЧ коммуницировал жалобу по моему приговору, то есть принял и даже направил российским властям для ознакомления. Коммуницировал очень быстро – через шесть дней после заключения. Как я понял, это связано с тем, что фактически имело место незаконное лишение свободы, так как в СИЗО меня отправили без документа. Ну так брат нашел какого-то знакомого, у которого знакомый сидел в «Бутырке», позвонил ему, попросил передать эту информацию, тот запустил поисковый запрос, узнал, в какой я камере, написал мне записку, в которой сообщил благую весть, выразил слова поддержки и призвал в случае необходимости использовать канал обратной связи. Все это в один день.

Или вот был случай, уже в лагере. У одного моего приятеля была знакомая девушка, а у той – хахаль-предприниматель. И, несмотря на то что хахаль – москвич, его по мошеннической статье принимают и сажают под арест в одном из регионов Восточной Сибири. Это само по себе грустно, но еще грустнее то, что, по идее, ему светит отсидка в одном из «красных» централов. Там, где менты злые, а телефонов мало.

Я в лагере поинтересовался – никто никого не знает. Что неудивительно: лагерь – для первоходов, то есть совершивших преступление впервые, причем в основном все местные. Позвонил в «Бутырку» моим прежним сокамерникам, изложил им суть проблемы, оставил телефон девушки, попросил, чтобы предприниматель, как попадет в камеру, ей сразу позвонил. Через неделю, после карантина, предприниматель поднялся (aka заселился) в камеру, где ему сразу вручили телефон и сказали, куда позвонить. Своей девушке он сообщил, что удивлен широтой ее связей.

Это на самом деле мощь, когда 700 тысяч человек почти на мгновенной связи, ни в каком другом коллективе это почти невозможно. Ну вот взять ту же «Почту России»: 350 тысяч сотрудников, но наладить связь между каждым из них не так-то просто, есть субординация и т. д. В АУЕ-сообществе любой арестант может позвонить вору в законе для решения проблемы. Ну, конечно, не то чтобы есть какая-то телефонная справочная воров в законе. Все устроено несколько сложнее. Но суть в том, что в общении тебе никто не откажет, везде подскажут, как найти человека, осведомятся о твоем здоровье, здоровье близких и прочее. Даже если у арестанта в силу нищебродности нет телефона, аппарат всегда есть для целей общего пользования. Почти все зоны, кроме тех, где откровенно фашистский режим, всегда на связи, и в различных ситуациях это очень удобно.

До появления мобильных все было сложнее. Коммуникация была медленнее и опаснее, но все же была. Хотя безопасность каналов связи – это, конечно, большой вопрос. Раньше зэк вез с собой по этапу маляву, и всегда был риск, что ее отберут. Теперь же можно позвонить, зато телефоны при содействии ФСБ и при полном пренебрежении законом прослушиваются фсиновцами, теперь, по закону Яровой, уже вполне легально. Ну то есть дилемма та же, что и на воле: с одной стороны, эффективность коммуникации, с другой – слежка и утрата приватности.

Впрочем, перед нами с Русланом такой выбор не стоял, потому что телефона в камере у нас не было. Руслан, склонный, как и любой русский, к меланхолии, с этой ситуацией смирился. Я же начал работать над проблемой в двух руслах – легальном и не очень.

Легальный вариант. По правилам, любому подследственному предоставляется право на звонки. Ну если положено – значит, этого можно добиться. Однако задача оказалась непростой. Для начала нужно было решение суда, но этого адвокат добился более или менее оперативно. Дальше дело стало за СИЗО. Чтобы позвонить, нужно воспользоваться специальным таксофоном. Паутина, обрамляющая комнату телефонных переговоров, явно говорила о том, что процесс этот вышел из моды. Переговоры надо было оплачивать, но мнения, как это делать, разделились на:

– не знаю;

– надо купить карточку в тюремном ларьке.

У продавщицы в тюремном ларьке было одно мнение:

– первый раз слышу о каких-то карточках.

Вообще забавно, конечно: есть право звонить, есть телефон, но зэки правом не пользуются, а надзиратели не знают, как его обеспечить. Совсем не подозрительно, правда?

В результате, после жалоб через правозащитников и десятка-другого заявлений, тетушка, которая на свою беду курировала корпус с комнатой для телефонных переговоров, сама купила телефонную карту и дала ее мне под честное слово вернуть ей такую же. Слово я сдержал и карту вернул (мне ее принес адвокат). Но проблема в том, что у адвоката я, понятное дело, ничего брать по закону не могу (и у тетки, кстати, тоже), поэтому даже легальный способ коммуникации получился какой-то не особо законный.

Нелегальный вариант был интересней и драматичней.

Рынок

Как вообще телефоны попадают в тюрьму? В основном так же, как и тела надзирателей, – в форменной одежде. Тут удивляться нечему, старая добрая коррупция. Понятное дело, речь не только о телефонах, а вообще обо всем. Полковники ФСБ закупают себе омаров и вина, зэки попроще – шашлыки и водку, наркоманы – героин, не наркоманы – гашиш, потому что, как известно, трава не наркотик. Кстати, единственный массовый наркотик, подвергаемый преследованиям в тюрьме, – это спайсы, потому что человек под их воздействием очевидно неадекватен, а значит, палит всех – и зэков, и охранников.

Но тут сразу включается тюремная диалектика. Наркотик – это «запрет». Спайс – это наркотик. Запретить «запрет» авторитеты не могут, так как это суть мусарское действие. Поэтому в воровских прогонах предписывалось «воздержание». Чувствуете, какое тонкое решение?

На все запреты есть понятийные расценки. Ну например, «фонарик» (телефон, который не смартфон) стоит 10 тысяч; «тэ-эр» (телефон, который смартфон: почему его так называют, не знаю; возможно, сокращение от трубы) – 15 тысяч; пронести в камеру что угодно в размере сигаретной пачки (например, микс метадона и кокаина) – 5 тысяч. При этом спекуляции могут быть чреваты. Продавать с наживой – это барыжничество, а барыжий движ не приветствуется. Покупать дороже – это идти против рынка и способствовать повышению цен. Понятное дело, что айфон за 15 тысяч не купишь, но их и нет в массовом обороте. Они покупаются не на «рынке», а индивидуально.

Те, кто носят запрет в зону, называются «ноги». У них тоже примерно понятные расценки: либо за пронос, когда оборудование передают с воли, либо за продукт, когда ноги достают его для заключенных сами. Например, бутылка водки – тысяча рублей. При этом цена за пронос не зависит от стоимости оборудования. Например, если цена – десять тысяч за десять аппаратов, пронос десяти Vertu и десяти Nokia 3210 обойдется в одну и ту же сумму. В Москве этот торг идет чуть ли не в открытую. Сотрудники меняются часто, но их не сажают, а увольняют. Впрочем, те не сильно расстраиваются – за полгода можно сколотить неплохую сумму. Основная масса рекрутов ВОХРы – из ближайших к Москве регионов, работа в столичных централах помогает им встать на ноги.

Чем больше контроля, тем осторожней ноги. Чем осторожней ноги, тем меньше зэков, с которыми они контактируют. И хоть барыжий движ не приветствуется, барыги, конечно, есть. Как же без них. Вообще, это, по-моему, очень удобно. Пошел к барыге, сказал: «Мне нужен mp3-плеер». Ну хорошо, переплатил пару тысяч рублей, зато барыга взял на себя риск. Срок по статье за взятки группой лиц по предварительному сговору – 10 лет. Десять, конечно, не дают, но пять – вполне, видел пару таких примеров в колонии Нарышкино. Трудно найти более точную иллюстрацию тезиса «время – деньги».

Но в моем случае описанная выше схема явно не подходила. Оперативники, которые традиционно контролируют всю коррупционную движуху в московских СИЗО, от моей камеры шарахались (собственно, и не оперативники тоже). Доходило до смешного: мы договорились с баландером, который с утра разносил хлеб и сахар, что он сделает нам нормальную заточку, чтобы резать хлеб. Даже авансировали ему пачку сигарет. Но ему не разрешили передать нам заточку: видеокамеры, Большой брат смотрит. Если вы не впечатлились, перефразирую: при сотруднике СИЗО мы договорились, что зэк сделает нам нож. Он принес нож, но сотрудники не разрешили отдать. Не отобрали, не подняли тревогу: «Зэк с ножом!», а просто не разрешили отдать.

Существует и другой нелегальный способ, но он исключает вовлечение сотрудников администрации в процесс, поэтому они с ним активно борются. Называется этот способ «бросы».

СИЗО, а тем более зона – это все-таки большая территория, всю ее трудно контролировать с одинаковой эффективностью, особенно промку – часть, где рабочие цеха. Поэтому запреты перебрасывают через ограждения. Технологии используются самые разные, тут все зависит от того, что, куда и откуда надо бросить: можно рукой, можно рогаткой, а можно и арбалетом. Наверняка тебя, мой друг-читатель, заинтересовал последний способ. Все-таки помимо забора (высокого) есть еще контрольно-следственная полоса (широкая), к которой подходить подозрительно и нежелательно. Поэтому, натурально, к арбалетным болтам пособники с воли приделывают запреты и стреляют через забор. Часть теряется, но ведь часть – доходит. Собственно, иногда перебрасывать не обязательно, можно и подкопаться или использовать гужевую кошачью силу (см. историю про наркокота выше).

В ИК-5, откуда я пишу эти строки, мне рассказали историю, как с воли на зоны запускали дрона (да-да, их использует не только «Амазон»), но якобы на территории стояли специальные глушилки: перелетев забор, дрон потерял связь и упал. Честно говоря, сомневаюсь, что зоны обеспечены таким оборудованием. Хотя глушилки для мобильной связи стоят, одна – прямо напротив моей двери. Но в соседней камере это не мешает пользоваться мобильной связью или смотреть на YouTube «100 лучших исполнителей лезгинки всех времен и народов». Тем более в последнее время появился чувачок, бывший зэк, который берет за доставку 2 кг любого груза 10 тысяч рублей, и уж его точно не парит никакое электронное противодействие ГУЛАГа.

В любом случае, сидя в «Бутырке», ни о каких чудесных средствах радиоэлектронной защиты ФСИН я не знал, поэтому разработал план доставки телефонной связи в нашу светлую хату силами беспилотного летательного аппарата (БПЛА).

«Бутырка» находится прямо в городе. Из камер видны близлежащие дома. Я подробно зарисовал обстановку, которая была видна из камеры № 289. С помощью Руслана составил схему тюрьмы, указал, где наш корпус, какое окно и т. д. План доставки мобильного получился большой. Написал я его высокохудожественно, попутно изложив всю схему коррумпированного сотрудничества криминала и администрации.

План состоял из контрольного подлета дрона с целью верификации камеры и позднейшей доставки груза. Груз предстояло забрать удочкой – затянуть веревку с телефонами, привязанную к дрону, в камеру при помощи палки с крючком.


Изюминка плана состояла в отвлекающем маневре. В момент доставки груза сообщник должен был поджечь на улице большую салютницу и положить набок, так чтобы фейерверк взорвался не в ночном небе Москвы, а в дверях главного входа в «Бутырку». На роль этого сорвиголовы я предлагал своего друга, у которого в нашей тусовке на тот момент было прозвище Чубакка, или Чуи. Иллюстрация к отвлекающему маневру:



Сейчас мне трудно понять, насколько создание этого плана было продиктовано тем, что мне было нечего делать, а насколько – адским бардаком «Бутырки», в котором, казалось, его вполне можно реализовать. Думаю, соотношение где-то 50/50.

Весь план я тут не привожу, так как уже не помню, но уверяю, что он был детальный – 14 листов А4 с двух сторон аккуратным плотным шрифтом. Оставалось только передать его на волю, и я спросил у Руслана, который уже год сидел в «Бутырке», смотрят ли документы, когда идешь на встречу с адвокатом. Нет, сказал Руслан. И на следующий день, когда пришел адвокат, я бесстрашно взял с собой все записи – совершенно не таясь.

Как оказалось, зря.

На встречу с адвокатом меня водил всегда один и тот же молодой охранник. Как оказалось, ему было поручено досконально, вернее супердосконально, меня досматривать.

Охранник, открыв тетрадь с записями, насторожился: план «Бутырки», зарисовки видов из окна. Тетрадку, несмотря на мои бурные протесты, изъял. Помимо плана доставки телефона, там была сказка, которую я начал писать для детей. Она была посвящена борьбе космических коней (сторона добра) с вселенским кузнецом (сторона зла).

Тетрадь мне так и не отдали. Я начал бушевать и ежедневно писать по пять жалоб на всякие нарушения условий содержания. Через пару дней в камеру к нам пришли правозащитники, и я рассказал обо всем. Одна из правозащитниц оказалась журналисткой, и по итогам визита в «Московском комсомольце» появилась такая статья.

Чубакка проник в камеру Навального

У брата оппозиционера изъяли рассказ про охранника Чубакку и самолетик за миллион долларов


Олег Навальный, брат известного оппозиционера, осужденный на 3,5 года, попал в «Бутырке» в забавную переделку. За решеткой заключенный написал рассказ, который сочли… противозаконной инструкцией. Подробности курьеза и того, во что он может вылиться, выяснил «МК».

На то, что у него отобрали тетрадку, в которой были детские рассказы, Олег Навальный пожаловался правозащитникам в минувшие выходные. В ФСИН пообещали в инциденте разобраться и вскоре тетрадку Олегу вернули, но… Свидетелями дальнейшей перепалки между работником изолятора и заключенным стали правозащитники.

Навальный: Они вырезали оттуда мой рассказ. Целиком!

Сотрудник СИЗО, он же Цензор: Там была поэтапная инструкция по передаче в камеру запрещенных предметов.



1
...