Глава 3
Отпуск

Лето, как всегда, было долгожданным и, как всегда, оправдывало мои ожидания. Во-первых, у брата, который старше меня на пять лет, наступили каникулы, а это значит, что присмотр за моей персоной поручен ему, и, волей-неволей, он вынужден был таскать меня с собой на прогулки, чтобы не сидеть дома. Брат Александр будет часто появляться на этих страницах, поскольку мы прожили вместе тринадцать лет под крышей отчего дома и пять лет в одной комнате общежития. Так что, как вы понимаете, нас многое связывает. Но для начала я расскажу самую первую историю из нашего совместного бытия. Однажды, давным-давно, когда я представлял собой орущего несмышленого пупса, лежавшего в коляске и непрестанно требовавшего к себе внимания, мои родители проснулись ночью от непривычной тишины. Осознав, что тишина родилась из долгого отсутствия моего уже привычного плача, папа и мама ринулись в соседнюю комнату, где обычно ночевала моя колясочка, и обнаружили полное отсутствие и ее, и меня. И только мой старший братишка мирно посапывал в своей кроватке… Меня, конечно, нашли. В подъезде, на площадке возле квартиры. Просто мой пятилетний брат, которого я раздражал своим писком, выкатил меня на площадку, чтобы я не мешал ему видеть цветные сны. В общем, брату из-за меня попало тогда в первый раз. Потом это «попало» повторится еще и еще, и часто несправедливо, поскольку попадать должно было мне, но он ведь старший…

Итак, мне исполнилось семь, мой брат таскал меня с собой на улицу, и я жадно впитывал каждую каплю взрослой жизни, создавая непосильную обузу для своего брата и для всей оккупировавшей наш двор компании двенадцатилетних пацанов.

С этим временем связана еще одна история, которую рассказали мне родители. По субботам я страшно любил просыпаться пораньше и забираться в большую родительскую кровать. Устроившись между папой и мамой, можно было обнимать сразу обоих. От этого было очень хорошо. Это я и выразил словечком, услышанным несколько раз во дворе. Когда я спросил у старших ребят, что оно значит, они ответили мне, что так говорят, когда очень-очень хорошо. Вот это я и сказал, забравшись в родительскую кровать и обняв папу с мамой. «Как за…ь-то», – с чувством произнес я. Папа и мама сначала оцепенели в кроватях, а потом мелко затряслись от хохота. Родительское чутье подсказало им, что лучше не заострять мое внимание на этом слове до поры до времени. И действительно, скоро я забыл это слово и пользовался понятным «хорошо».

А хорошего было много. На носу был июль, время родительского отпуска, а значит, и время сбора чемоданов, поезда, моря, бабушки Клары и дедушки Давида, двоюродных братьев-одесситов и многого-многого еще. Только одно беспокоило меня каждое лето. Мы все уезжали в отпуск, а бабушка Рива оставалась одна ждать нас дома. Мне было ее страшно жалко, и я всегда привозил ей в подарок ракушки. Если бы я мог, то я бы сейчас собрал все ракушки мира, чтобы бабушка Рива, сидя в своем кресле, все так же смотрела телевизор, а ее старые ноги грел бы наш полуспаниель-полуболонка Бимка…

Но лето неотвратимо стремилось к солнцестоянию, брат стремился отделаться от меня, родители – в отпуск, и в конце концов, как и каждый год, мы все оказывались в плацкартном вагоне, несущем нас по необъятным заоконным просторам печеных пирожков, соленых огурцов, вареной картошки в полиэтиленовых пакетиках и других прелестей нашего великого железнодорожного пути. А путь этот лежал через невообразимо огромный и сказочно гудящий город Ленинград.

Время между прибытием на Московский вокзал и отбытием с Витебского было посвящено осмотру достопримечательностей Ленинграда и покупкой всяческой снеди в дорогу. Уже часа через два общесемейного шатания по Невскому проспекту я ныл о своей страшной усталости, о том, что у меня болят ноги, что мне жарко, что я хочу попить и пописать. Этим, конечно, я вызвал обыкновенное раздражение старшего брата. Раздражение старшего брата, в свою очередь, расшатало спокойствие папы, который в конце концов заявил маме, что ему самому эти экскурсии вовсе не нужны и что он уже видел эту люльку революции тысячу раз. Мама, как всегда, держалась до последнего. Она предложила найти воду, туалет и скамейку в любом удобном для нас порядке. Стоит ли говорить, что самым трудным было найти в Ленинграде туалет. Поэтому, когда минут через сорок мы встретились у выхода из грязно-кафельного полуподвальчика, на несколько минут масло блаженного спокойствия пролилось на бурное внутрисемейное море. Но несколько минут прошли, нытье мое возобновилось с новой силой, папа, таща меня за руку, ринулся на ближайший бульварчик, призывая маму не отставать, меня терпеть, а Шуру – не волочить по земле сумку К несчастью, вектор нашего стремительного движения пролегал мимо ларька с мороженым. В нашем городишке мороженого просто не было, вернее, оно появлялось по большим-пребольшим праздникам, поэтому глаза мои загорелись вожделением, и я заныл с новой силой, проклиная жару и умоляя папу осчастливить меня брикетом «холодненького шоколадненького» пломбира. Чтобы заткнуть фонтан стенаний, папа купил мороженое мне, а заодно себе, брату и маме. И вот я, сидя на скамейке, болтая ногами, которые не доставали до земли, и игнорируя мамины просьбы сначала держать во рту, а потом глотать, чтобы не простудиться, уже уплетаю за обе свои толстенькие щечки волшебное лакомство.

После съеденных трех четвертей брикета я вдруг осознал, что доесть остальное просто не могу. Сказать об этом я не мог – боялся праведного папиного гнева. Поэтому, как ребенок рассудительный, я решил избавиться от остатков мороженого потихоньку. Оглядевшись по сторонам и не увидев урны, я, улучив момент, когда на меня никто не смотрел, быстрым и уверенным движением бросил остатки лакомства через плечо за спину. Бросок был сильным и, как оказалось, на удивление точным…

Бульвар, на котором мы разбили наш семейный лагерь, состоял из двух дорожек, между которыми во всю его длину пролегала клумба, засаженная аккуратно подстриженными кустиками сантиметров пятьдесят в высоту. По сторонам каждой из дорожек стояли сиденьями к дорожкам неудобные, но красивые чугунные скамейки. То есть скамеек на бульваре получалось четыре ряда, причем два внутренних ряда скамеек располагались друг к другу спинками. Теперь, если вы уяснили геометрию пространства, я могу вернуться к драматическим событиям того дня.

…Улучив момент, когда на меня никто не смотрел, быстрым и уверенным движением я бросил остатки мороженого через плечо. Бросок оказался сильным и на удивление точным. За нашими спинами раздался характерный шлепок, громкий и не совсем цензурный крик, и, обернувшись, мы увидели такое же, как наше, семейство (с той только разницей, что там были дочери), и мороженое, которое медленно стекало по лицу папы двух обомлевших девочек. Вытаскивая из кармана платок и приговаривая «Извините ради бога, извините», наш папа бросился сквозь кусты к отцу соседнего семейства, и, несмотря на его вялое сопротивление и слова «Ну не надо… не надо…», стал стирать с его лица липкую кашицу шоколадного пломбира. В это время мама разъяренно, но не больно шлепала меня по заднице, я ревел, а брат дико ржал. Потом мы стремительно шли прочь, папа и мама молчали, а брат ржал. Потом папа остановился, и брат перестал ржать. Ему попало от папы. Чтоб не ржал. А мне не попало. Потому что два раза за одно и то же преступление не наказывают…

И вот мы снова в поезде, теперь уже в купейном вагоне, и, вдоволь набродившись по коридорчику и наевшись конфет, подаренных пассажирками из соседних купе, я сладко засыпаю под стук колес и тихие родительские разговоры. Следующая станция – Крыжополь.

Да-да-да! Мои бабушка Клара и дедушка Давид жили в этом легендарном еврейском местечке, которое так часто упоминается в анекдотах о нашем брате. И мои папа с мамой родом именно оттуда. А значит, в некоторой степени Крыжополь и моя родина.

Поезд останавливался в Крыжополе в два часа ночи и ровно на минуту. Из вагона на насыпь (перрона там не было) вылетали наши чемоданы, потом снизу принимали маму, брата и меня. Папа покидал вагон последним. Потом мы ехали на телеге, запряженной настоящей лошадью и управляемой моим дядей Милей, сквозь непроглядную южную ночь по улицам местечка, и я вдыхал запах яблок и каштанов, слушая стрекот сказочно громких цикад и держась за такую надежную даже в темноте папину ногу.

У бабушки с дедушкой был самый вкусный дом, который я встречал в своей жизни. Каждая комната пахла в нем по-особенному, и каждый из этих запахов нравился мне. Спальня с двумя огромным кроватями, спинки которых украшали литые шишечки; гостиная, в деревянные окна которой сквозь закрытые ставни по утрам пробивались солнечные лучики, купающие в своих струйках золотые пылинки; холл с длиннющей полосатой дорожкой и зеленым баком для питьевой воды в углу, и огромная кухня, в которой хозяйничала бабушка, выпекая невыносимо вкусные пироги с яблоками и вишней… Еще в доме была темная прохладная комната со всегда закрытыми окнами и большой, никогда не топившейся печью. Там в тазиках хранились куриные яйца, а на противнях – приготовленные пирожки. А еще мне казалось, что там хранится какая-то тайна. Уплетая пирожки в тишине темной комнаты, я любил фантазировать о скрытых в ней секретах…

Наступало золотое для меня время. Дед с бабой баловали меня так, как, наверное, когда-нибудь я буду баловать своих внуков. Так как я был мальчиком добрым и любил весь мир, в том числе и животный, на период моего присутствия объявлялось полное равноправие между всеми животными и людьми. Кошки и куры безнаказанно разгуливали по всему дому и гадили где попало. Любые насильственные меры по отношению к братьям нашим меньшим тут же пресекались моим душераздирающим плачем и криками типа: «Ты что, бабушка! Курица же тоже человек! Она тоже жить хочет!»

Дедушка – а дедушка занимал видное в крыжопольском обществе положение – тоже не обделял меня вниманием и раз в неделю водил в магазин игрушек. При его появлении продавцы вставали по стойке смирно, а я выбирал все… ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ?!. все, что мне хотелось! Неделю я играл с новыми игрушками, потом их раздавали соседским детям, и все повторялось сначала. Однажды я подслушал разговор дедушки и папы. Был он примерно таким:

Папа: Ты испортишь мне ребенка.

Дед: Не испорчу.

Папа: Перестань его баловать!

Дед (ударяя ладонью по столу): Ты, что ли, здесь командуешь?

Папа: Папа, извини. Я не прав. Больше не буду.

Дед: Ладно, сынок, он же мой младший внук… Раз в году можно…

Потирая пухлые ладошки, я радовался вседозволенности и своим маленьким мозгом понимал, что дед – это сила, раз его слушается даже папа…

Единственное, что мне не нравилось у деда Давида и бабушки Клары – уличный деревянный туалет. Кроме того, что там были мухи, это все было страшно неудобно – придерживать одной рукой шорты, другой держаться за ручку двери и бояться еще в это время провалиться в ужасную дырку, которая была широковата для моих возможностей. Поэтому я снимал шорты и трусы. Так было проще сосредотачиваться. И поэтому же однажды, не знаю как, но я умудрился уронить их в тартарары. Выйти из туалета голым по пояс снизу я не мог, сидеть внутри долго было невыносимо, и я стал кричать. Кричал я разные слова, вроде «папа» и «помогите». Папа примчался и по привычке вырвал дверной крючок, распахнув настежь дверь. Видимо, он подумал, что в тартарары провалились не шорты, а я. В советское время шортами не разбрасывались, чтоб вы знали, поэтому папа проявил чудеса рыбацкой смекалки. Родители и дед с бабой не упоминали об этой истории, чтобы меня не травмировать, но пострадавшие шорты с тех пор стали называться «те, которые». Звучало довольно тактично, хоть и напоминало мне о конфузе. И только беспощадный старший брат, стоило ему завидеть меня в «тех, которые», тут же сообщал: «О, братан в говняных шортах!»