Глава 2
Белые клавиши

Я купил дочке пианино. «Красный Октябрь» 1965 года выпуска. Такое же, какое мама взяла в пункте проката, когда мне было шесть лет. Это было событие, сравнимое для меня разве что с Новым годом. Четыре здоровых дядьки втащили блестящее, как наша полированная стенка в гостиной, коричневое чудо на третий этаж, больно придавливая друг друга на поворотах к перилам и обмениваясь выкриками, значения которых я еще не понимал, хотя и слышал некоторые такие слова от старших пацанов во дворе. Однако по порядку.

Однажды я пришел из детского сада и с загадочным видом попросил маму и папу сесть на диван в большой комнате. Папа отложил газету, мама – недолепленные котлеты, и я начал одно из первых своих выступлений. Включив проигрыватель «Рекорд-320» и поставив пластинку группы, кажется, «Самоцветы», я под песню «Увезу тебя я в тундру» лихо отплясал вприсядку. Родители восторженно зааплодировали. Теперь, когда я сам родитель, я понимаю, что особо восторгаться наверняка было нечем, что в этих аплодисментах папы и мамы крылся аванс моим предполагаемым будущим жизненным успехам. Но тогда, окрыленный признанием, я, подбоченясь (подбочениваться нас научили, когда мы готовили в саду танец казачков ко Дню Советской армии), заявил, что хочу учиться играть на пианино. На резонное родительское предложение пойти в танцевальный кружок я ответил категорическим отказом и добавил что-то вроде того, что они ничегошеньки не понимают в искусстве. Если точнее, то с криком «Только пианино!» упал на пол и стал рыдать. Папе и маме не помогло ничего. И то, что они убедительно объясняли мне, что в музыкальную школу берут с семи лет, а мне только шесть, и то, что сейчас на дворе ноябрь, а вступительные экзамены в сентябре… Дело дошло до истерики, которая повторялась день за днем, как только я возвращался из сада. В конце концов родители сломались, и папа позвонил в музыкальную школу… Не знаю, каких трудов ему стоило уговорить педагогов сделать для меня исключение, но они это сделали.

И вот день настал. На меня надели матросский костюмчик – это был мой комплект на выход, и за руку с папой я отправился на индивидуальный вступительный экзамен. Сердце мое трепетало, когда я переступил порог храма музыки, который располагался под шиферной крышей одноэтажного деревянного здания с печным отоплением. Мне страшно нравился этот запах натопленных печей. Потом, в перерывах между гаммами и этюдами, я с неизъяснимым, но таким знакомым всем, кто хоть раз топил печь, наслаждением буду подбрасывать дрова в большую, от пола до потолка, выкрашенную серебрянкой круглую печь и слушать рассказы моего любимого педагога по специальности Анатолия Александровича Алексеева или, как его звали старшие девочки – Три А. Но это будет потом, а сейчас я уверенно хамил еще незнакомому мне Анатолию Александровичу, который в целях определения моих способностей пытался запутать меня в клавишах. Папа краснел и прятал глаза от педагогов, Анатолий Александрович счастливо хохотал и давал мне все более сложные задания, а я свирепел от его, как мне казалось, попыток разрушить мою мечту и колотил по клавишам, не поддаваясь на его происки. В общем, меня взяли. Три А сказал, что никому меня не отдаст и я буду учиться в его классе. Он мне понравился. У него были длинные волосы и загибающиеся вниз усы. Вообще, он был похож на певца из телевизора, который пел про Олесю в Полесье. Олеся в Полесье, кстати, это моя первая мечта о женщине. Я страшно хотел увидеть красавицу, о которой даже птицы кричат. И был уверен, что придет время, и я ее обязательно найду. И вот часть этой симпатии к Олесе досталась Анатолию Александровичу, потому что он был похож на певца, который был знаком с Олесей и написал про нее отличную песню. Анатолия Александровича я встречал в городе и раньше. Его можно было узнать издалека. Он прихрамывал на правую ногу, и длинная прическа покачивалась в сильную долю. Одноклассники из музыкалки по секрету рассказали мне, что прихрамывал он не на ногу, а на протез, что правой ноги ниже колена у него вообще нет. Это добавило загадочности в его и так романтический образ. Спросить, куда делась нога, я стеснялся, но часто об этом фантазировал, выдумывая про нее разные истории. Вот молодой Анатолий Александрович в армии наступает на мину, а вот заблудился в лесу и ногами отбивается от стаи волков. Иногда он даже становился одноногим пиратом, потерявшим ногу во время абордажа. Но, хотя ему бы очень пошли камзол и сабля, я быстро отметал эту мысль, потому что понимал, что пираты давно вымерли.

Из-за отсутствия ноги Три А нажимал педаль левой, а правую, когда садился за пианино, всегда отставлял в сторону. Я нажимал на педаль правой. Прошло много лет, но, когда я сажусь за пианино, отставляю левую ногу в сторону.

Остаток года в детском саду прошел просто сказочно. Я стал практически взрослым. Мне купили коричневую, пахнущую клеенкой нотную папку с оттиснутой на ней лирой, и я самостоятельно посещал музыкальную школу, ведь родители были на работе. Для этого я уходил из детского сада раньше времени. Мне завидовали абсолютно все. Даже воспитатели. На детсадовском выпускном я исполнил два этюда, спел песню про пограничников и, конечно, сплясал вприсядку.

Впереди была широкая светлая дорога, ведущая в школу, и огромная, необозримо огромная жизнь. В ней больше не было места послеобеденному сну, противной вареной свекле и деревянному домику на участке подготовительной группы. Но я не жалел о них. О ком я жалел, так это о Якубке и Клубке. Это два мифических существа из моего детства, с которыми я заочно очень дружил и когда-нибудь собирался познакомиться. Я их не придумывал. Про Якубку мне спел Михаил Боярский в фильме «Три мушкетера»:

 
Пора-пора-порадуемся на своем веку
Красавице Якубке, счастливому клинку.
 

Когда я попросил Три А помочь мне подобрать на пианино эту песню, он долго хохотал, а потом сказал мне, что никакой Якубки нет. Есть кубок. Радоваться надо было красавице и возможности выпить вина. Целый сказочный мир рухнул в этот момент в моем сознании. Я очень переживал. Почти как тогда, когда Яна из нашей группы переехала в другой город навсегда, и папа с мамой объяснили мне, что мы, наверное, больше не встретимся. Ну а с Клубкой после Якубки я разобрался сам. Я думал, что Клубка – это существо вроде Мурзилки. Только Мурзилка сочиняет журнал для детей, а Клубка путешествует с кинокамерой и присылает рассказы о разных странах дядьке, который их пересказывает по телевизору. Оказалось, что телепередача называется не «Клубкино путешествие», а «Клуб кинопутешествий». Короче, Клубка отправился вместе с Якубкой туда, где мы не встретимся, наверное, никогда.

В остальном моя жизнь складывалась удачно. Хотя нет. Забыл сказать, все-таки было еще одно событие, омрачившее безоблачное небо моего дошкольного детства. Девятого мая, а девятого мая родился мой папа, и поэтому в доме всегда был двойной праздник, у нас собрались гости. Приходили они после парада, на котором все взрослые шли в своих колоннах по месту работы, а мы с братом менялись колоннами, потому что папа шел с колонной медиков, а мама – с колонной службы бытового обслуживания. У папы в колонне было веселей – там было много мужчин, которые непонятно шутили, но очень заразительно смеялись и мощно кричали «ура», когда толстый голос из громкоговорителей объявлял: «Мимо трибун шествует колонна Питкярантской районной больницы! С годовщиной Победы! Ура, товарищи!» Я всегда удивлялся, что я шествую, потому что по моим ощущениям – я просто шел, да и трибуна была всего одна, и, как я ни старался, я никогда не мог увидеть вторую. В колонне у мамы было не так весело, зато тетеньки не курили вонючие папиросы и угощали конфетами. Главное, надо было поздороваться, поздравить с праздником и пожелать мирного неба над головой. К концу парада карманы моего светло-коричневого в мелкую крапинку пальто с воротником из черного короткого, наверное искусственного, меха были набиты разными батончиками и карамельками. Кульминацией парада, конечно, был воинский салют после того, как под грустную музыку на гранитные плиты с фамилиями ставились венки из пластмассовых листьев. Они были каждый год одинаковые, и некоторое время я думал, что их просто накануне убирают с плит, немножко моют и во время парада ставят на место. Салютовали солдаты, специально для этого привезенные из соседней пограничной части вместе с карабинами и настоящими патронами, гильзы от которых были самой желанной добычей для любого мальчишки Питкяранты от пяти до восьми лет. Те, кто младше, еще ничего не понимали в гильзах, а те, кто старше, считали ниже своего достоинства бросаться под ноги солдатам, как только они опускали от плеча карабины. Короче, парад на День Победы был огромным событием в нашем городке. Таким же большим, как демонстрация на Первое мая. Они, кстати, ничем друг от друга не отличались, кроме того, что на Первое мая не было салюта и часто шел снег. К этим датам мама готовилась еще в середине апреля. Как только на улице обрезали тополя, мы с папой выбирали прямые веточки и приносили их домой. Еще папа срезал где-то ветки вербы. Мама ставила их в наполненных водой бутылках из-под молока на подоконник, и происходило чудо. Через некоторое время почки утолщались, и из них показывались липкие ярко-зеленые листики. А из почек вербы высовывались, как будто кончики заячьих ушей. Пушистую вербу было очень приятно трогать подушечками пальцев, а зеленые листочки нюхать. За окном еще было совсем холодно, а у нас на подоконнике царила весна. За пару дней до праздников мы с мамой делали из цветной гофрированной бумаги разные маки и розы, а утром, в Первомай или День Победы папа надувал воздушные шарики. Ветки вытаскивались из бутылок, к ним привязывались цветы и шары, и с этой красотой в руках я, брат и мама шли в праздничных колоннах. Папа с ветками не ходил. Он нес или фотографии старых серьезных дядек, или красную тряпку на палке. На тряпке были написаны разные, в зависимости от праздника, предложения, но начинались они почти всегда одинаково – со слов «Да здравствует». Дядьки на фотографиях были всегда серьезные, в черных костюмах и галстуках. Некоторых из них я видел по телевизору. Непонятно было, за что и зачем их показывают. Они были страшно скучные и почти всегда по бумажкам медленно читали какую-то белиберду. Особенно часто выступал самый старый дед с хриплым голосом. Читал он очень плохо, все время сбивался, чмокал, кашлял и издавал всякие смешные и противные звуки. У нас бы в детском саду любого за такое чтение отстранили от участия в празднике или просто не дали бы слов. Вот Лёне Хоркину никогда не давали слов. Он стоял на утренниках в общем ряду, но всегда молчал. Потому что ничего не мог запомнить. Однажды Лёне все-таки дали выучить одну строчку и когда до него дошла очередь, он стал говорить так медленно, делал такие паузы между словами и так жалобно втягивал носом, что Лена Пронина, стоявшая рядом, не выдержала и выпалила его фразу. Лене влетело от воспитателей и родителей, но Лёне больше слов не давали. А этому деду слова давали всегда. Каждый день. Было непонятно, почему вместо этих скучных людей не показывают мультфильмы и кино. И почему на фанерке, прибитой к древку, носят по праздникам именно их фотографии, а не тех, кто действительно это заслужил. По моему мнению, там должны были быть Волк и Заяц из «Ну, погоди!», Паспарту из «Вокруг света за 80 дней», Алла Пугачева, Дядя Федор, кот Матроскин, дети капитана Гранта и другие достойные люди. Несколько раз я задавал этот вопрос родителям. Они смеялись одобрительно, но немного странно, как заговорщики, и говорили мне в ответ, чтобы я не болтал ерунды. Но я понимал, что я прав. Потому что, когда после парада гости собирались за столом, включались пластинки с Пугачевой, а не с этим странным дедом.

Я отвлекся. Праздник, парад, папин день рождения.

Застолье, как любые хорошие посиделки, поделилось на три этапа. Сначала взрослые говорили тосты и делились новостями. Потом пели под гитару дяди Гриши про то, что только пуля казака догонит, и танцевали, все время поправляя прыгающую от их топота иглу проигрывателя, а потом разрезали торт и стали грустить о том, как быстро летит время. Папин друг, дядя Гриша, со светлой грустью отметил, что и дети уже совсем большие… Все дружно и грустно вздохнули, и я, чтобы поддержать взрослый разговор, в тон дяде Грише, но достаточно гордо добавил: «Да… и я вот уже с горшка на унитаз пересел…» Взрыв смеха, который за этим последовал, даже ржанием назвать трудно. Я в слезах кинулся в свою комнату, которую от гостиной отделяла тонкая стенка, не заглушавшая неутихающего смеха, бросился на кровать и стал бить в стену ногами, пытаясь остановить это безудержное веселье. Минут через десять в комнату заглянул папа и пообещал, что я получу. Я оставил стенку в покое, но обиду на эту компанию, а особенно почему-то на дядю Гришу затаил нешуточную. Но это уже другая история…