Глава 3

Натан вышел из кабинета, аккуратно прикрыв дверь. Финальная часть разговора сложилась со всех сторон скверно. Потому и настроение стало вдруг нехорошим.

Натан остановился в растерянности, не зная, в какую сторону идти. И никого поблизости – ни слуг, ни хозяев, ни гостей. Раздавались только равноудаленные звуки: детский плач, возгласы застольного оживления, громкий басовитый ход напольных часов. Merde! Черт возьми! Что ж делать? Ну, не звать же кого-то на помощь – этак совсем олухом прослывешь.

Горлис вслушался, по возможности максимально чутко, пытаясь уловить, откуда идут звуки застолья. Кажется, вот этим коридором нужно выходить. Проход и впрямь привел к лестнице, но не парадной, а узкой, винтовой. Что ж, черный ход – всяко лучше, нежели блуждать, не зная пути. Спускаясь, увидел внизу две двери. Та, что побольше, должно быть, выход во двор. Но Натан не успел это проверить, как открылась другая дверь, поменьше. И из нее выглянул… Хм-м, это был не кто иной, как Степан Кочубей!

– О, Танелю!.. Радий бачити.

– Я тоже. Степко, а выход здесь?

– Так, о-там-о!

– А ты тут?..

– Ой, пробач, друже, кваплюся. Зайнятий. Завтра побачимось. Бувай! – и закрыл дверь.

Горлису показалось, что до того, как дверь захлопнулась, он успел приметить и узнать одного из людей, находившихся внутри. И то был поэт, дипломат Туманский.

* * *

Натан вышел во двор, затем вернулся в дом через парадную дверь, объяснив лакею, что ходил дышать свежим весенним воздухом, получил назад свой плащ, цилиндр и отправился домой пешком – через переулок до Екатерининской площади, а далее по Ланжероновской. Двуколку или карету брать не хотелось. Хотелось поразмышлять, а в ходьбе это получалось лучше.

Итак, его приблизили к большому человеку, который любит книги так же глубоко и искренне, как он сам. Лестный факт и хорошая работа. Но то, как было оформлено приглашение, Натана не радовало. Если называть вещи своими именами, ему отныне категорически запрещено работать с Австрийским и Французским консульствами. Что во втором случае совсем странно, учитывая французское подданство Натаниэля Горли.

Но чем это может быть вызвано? Нашли какую-то неблагонадежность в его письмах? С появлением жандармского корпуса в России доносительство выросло, а перлюстрация стала более частой. Горлис учитывал это и старался писать лафонтеновым языком^[19]. Что с учетом нижегородского французского и бердичевского немецкого, свойственных российским цензорам, казалось безопасным. Что еще? Общие меры, принятые к скорой войне? Но после Наваринского разгрома турецкого флота, а тем более после подписания мирного договора с Персией^[20] о предстоящей войне говорят столь часто и назойливо, что верить в это почти перестали… Или – вдруг! – какое-то обострение в Греческой революции^[21]? Для Петербурга это важно, ведь бывший министр внешних сношений России граф Каподистрия с начала этого года, по прибытии в столичный Нафплион^[22], стал правителем нарождающейся воюющей Греции…

Горлис подходил к своему дома, когда из задумчивости его вывел звонкий и светлый голос:

– Здравствуйте, господин Горли!

– Здравствуйте, Ивета!

Вот как задумался, что даже не заметил Ивету Скавроне, идущую навстречу. Милая девушка, вот уж год живущая в его доме, в недорогой комнате с северной стороны на мансарде (или на горищі, как сказал бы Степан). Впрочем, Ивета – такой лучик света, что от нее, кажется, в любой комнате должно быть светло.

Зайдя в свой кабинет, Натан сделал пометки по впечатлениям сегодняшнего дня. Странно, но такая обычная и, казалось бы, ничего не значащая встреча с его жилицей вновь, который уж раз за этот день, развернула его настроение. Действительно, что грустить? В сущности, всё замечательно – у него впереди прекрасная работа с интересными книгами и не менее занятное общение с их хозяином. А то, что многое непонятно, так не страшно. И кстати, уже завтра на Кочубеевом хуторе он получит у Степана ответ на многие вопросы.

Посмотрел на часы. Вот тоже хорошо – скоро представление с его Финой в главной роли. Нужно идти, вот только туфли протереть… Но в поисках фланели Горлис бросил взгляд на календарь и вновь увидел: «31 марта 1828 года». Ах, нет, в театр сегодня не стоит. Лучше – в церковь. Точнее – в разные храмы. Почтить память людей, и хороших, и плохих, и неплохих, кто не пережил той истории десятилетней давности.

Вечером, по возвращении из театра, Фина хотела уж обидеться, что не пришел на спектакль, хотя договаривались. Но когда он кивнул на календарь и напомнил про события этого дня в 1818 году, она только ойкнула. И крепко обняла его. Да отошла в сторону, не мешая предаваться воспоминаниям и размышлениям.

* * *

Их отношения с Финою были, может, и не так страстны, как с Росиной, но зато более прочны, спокойны и в таковом качестве благожелательно признаны окружающими. Услыхав имя Фины уточняли: «А-а, это та наша меццо-сопрано, что живет с крестником Ришелье?» Ну а про Горлиса при случае говорили: «О-о, это тот французик, к которому переехала прима нашего Театра».

Горлис часто вспоминал слова де Ланжерона, уже ушедшего с административной службы. Они были сказаны Натану, конечно же, наедине, когда Фина переехала с опостылевшей съемной квартиры в его дом: «Браво, мой юный друг! Вы еще раз явили нам не по летам похвальную зрелость ума. Вы за семь лет дошли до того, на понимание чего другие тратят в три, а то и в пять раз больше времени. Любовь танцовщицы – это как коллеж. Любовь сопрано – университет. Но если она к тому ж еще и прима – то уж никак не меньше, чем Академия!»

Если бы нечто подобное сказал ровесник или человек чуть старше, Натаниэль, пожалуй, вызвал бы его на дуэль. Но поседевший, израненный во многих войнах и годящийся ему в отцы Александр-Луи де Ланжерон – иное дело. К тому ж все помнили, что в бытность свою генерал-губернатором он сиживал в дамских гримерных Театра дольше и чаще, чем в кабинете своей канцелярии, расположенной через дорогу от оного. Так что сии слова можно было считать и запоздалой самоиронией 63-летнего бонвивана в отставке.

Горлис в ответ лишь смешливо пожал руку генералу, показывая, что оценил все грани его тонкого высказывания. Да, он не стал с ним спорить, хотя и не был согласен с услышанной параболой. О, нет, не была в его жизни Росина коллежем, как и не стала Фина академией. Изобретая эти остроумные формулы, Ланжерон опирался на свой опыт. Но у Натана был совершенно иной. Исчезновение Росины, ее внезапный отъезд после так и не состоявшегося объяснения больно саднили душу. Да и сближение с Финой, семь лет спустя, не состоялось бы, когда б не ее нервическая ссора с поэтом.

* * *

Грешная утренняя любовь в начале наступившего воскресного дня, слившая воедино Натана и Фину, была сладкой, тягучей, душистой, словно мед, собранный на кистях робинии, которую в здешних краях варварски называли «белой акацией». Когда ж всё закончилось, они еще долго лежали недвижно и крепко обнявшись, словно боясь самой возможности в одиночку выйти навстречу миру, что за стеной их дома… Потом Фина вскочила. Напевая арию из любимой «Золушки» и почти не красясь, уехала в храм – за отпущением грехов по седьмой заповеди…

Натан же… Вы уж извините, но в воскресенье с утра он в костел не пошел, решив, что с него, как с правоверного христианского еврея, будет достаточно и субботней вечерней службы. Так что еще повалялся в постели, бездумно, ибо ни на чем более минуты мысли его не останавливались. Потом встал и оделся, попроще – без фрака, остерегаясь дружеских подначиваний Степана.

Однако на выходе из дома к Горлису заявился гость, правду сказать, неожиданный. Это был Люсьен де Шардоне, занимавший лучшую квартиру в его доме. Но зачем он мог прийти? Имея доходы прочные и стабильные, куафёр платил исправно, нередко – наперед. Неужели и он начнет говорить о снижении платы, как другие? Но нет, разговор получился даже более тревожным.

– Господин Горли! Рад вас видеть. И хочу обратиться с просьбой.

– Да, дорогой господин де Шардоне! Слушаю вас.

– Я слыхал, что у вас есть богатый опыт… способствования работе одесской полиции. Можете ли вы и мне помочь в одной истории?

– Ну… Видите ли… Да, бывает, что полиция обращается ко мне за помощью и я иду ей навстречу… в целях безопасности одесситов. Но такие, частные обращения – видимо, не ко мне.

На самом деле у Горлиса с Кочубеем бывали дела и по приватным делам. Однако говорить об этом посторонним не стоило.

– Я понимаю. Но мой запрос совершенно невинный. Притом не бесплатный. Вы, пожалуй, знаете историю о цыганке, пророчествовавшей мне беды?

– Да. Так совпало, что и я тогда был среди посетителей вашей «академии».

– Просьба проста. Не могли бы вы помочь мне найти ее?

Горлис задумался. Жизнь цыган Бессарабской области весьма далека от описанной в пушкинской поэме. Они находятся на положении крепостных, почти рабов – короны, монастырей, бояр, помещиков. Вышедшая в этом году многообещавшая Бессарабская хартия, увы, ничего в их печальном положении не изменила. Согласно ей, кстати, розыск крепостной без разрешения ее хозяина – в принципе незаконен. А значит, чреват встречным иском. Не говоря уж о том, что неизвестно, кому принадлежит эта цыганка. И последнее: искать лаéши, неоседлых цыган «на откупе» – занятие вообще, если и не бессмысленное, то весьма трудное… Но Люсьен выглядел таким растерянным и беззащитным, что Натан всё же спросил у него:

– Извините, а насколько важен сей вопрос? Может, та особа или ее близкие вам угрожали?

Похоже, нет… Но Шардоне не решался сказать об этом прямо, опасаясь, что тогда Горлису будет проще отказать.

Натан почувствовал, как он, уже собравшийся и одетый, начинает покрываться потом. Так, нужно либо раздеваться, либо уходить. Лучше бы второе.

– Дорогой де Шардоне, ныне мне нужно идти. Но, если позволите, я еще подумаю над вашим предложением, – и, обменявшись с Люсьеном прощальными кивками, вышел во двор.

* * *

Сначала Горлис заехал на базар за гостинцами для Кочубеевой семьи. Удивительно, но сегодня его вез Яшка-ямщик, тот самый, что десятилетие назад отвозил в тюрьму. По старой памяти Яшка помог сначала загрузить гостинцы в карету (уже не двуколку, как было когда-то), а по приезде выгрузил всё да еще и донес до самой хаты. По дороге Натан подумал, что как раз к Кочубеям будет удобно обратиться с просьбой Люсьена поискать цыганку. Кажется, отец Степана – Андрей, учился в старой молдавской столице Яссах (чуть ли не в Академии Домняска^[23]). Так что у него должны быть хорошие связи среди молдаван, причем по обе стороны Прута (как их разделила Россия, отхватившая половину княжества).

Новый хутор Степана Кочубея и его семьи располагался совсем недалеко от старого, общего с сестрой Ярыной и братом Васылём. Женившись, Степан остепенился, но не растолстел, как многие. С шустрыми детьми-погодками быстро жирок растрясешь. Что до хозяйства, то он специализировался на тутовых червях, свежих в сезон овощах и фруктах (многие господа любят, когда только-только с сада-огорода). А также завел большой горластый курятник. Наследуя английской моде Воронцова, теперь многие потребляли яйца на завтрак. Да и куриный помет, не слишком жгучий, хорошо раскупался на удобрения. Васыль тоже женился, но дитё имел пока лишь одно. В хозяйстве же он занимался гужевыми работами. Сестра их Ярына уехала из Одессы под Херсон – вышла замуж за справного казака из бывшей Олешковской сечи с красивой евангельской фамилией Луки.

Хозяева радушно открыли двери, вновь пожурив, что Танеля опять пришел без своей голосистой суженой. Увидев же гостинцы, стали бідкатись, что же гость-столько-накупил-в-дом-когда-всё-есть-зря-только-гроші-тратил. И лишь дети без церемоний схватили пару сладких гостинцев и начали их есть, не слушая строгих замечаний, что до обеда нельзя. Детей назвали Мыколкой, в честь Степанова деда, и Улей, в честь Степановой тещи. Вот тут, пожалуй, нужно рассказать и о жене Степана – Надежде Покловской.

Степан звал ее только по-украински – Надійкою. Или же, когда бывал в настроении более патетическом – «моя Надія». Отношения их виделись трогательными, и смотреть на них было радостно. Взаимная любовь чувствовалась в каждом жесте, взгляде. А если случались прилюдные ссоры, то они были бурными и быстропроходящими, как майская гроза. Видимо, оттого не казались вполне серьезными. Так, просто некая смена сцен и декораций в жизненной пьесе, дабы не заскучать.

С приходом Надії к власти на кухне меню в этом доме несколько изменилось. Появился привкус лесных краев, западных губерний, откуда происходило семейство Покловских. Кочубей, конечно, периодически бунтовал, показывал, как правильно готовить хаджибейский борщ на тарани («От Ярина це вміла!») или казацкий кулеш. Надежда сильно не спорила, старалась перенять какие-то южные рецепты. Но праздники своей кухни не прекращала. Вот и сегодня было именно таке свято. Поэтому вместо борща – грибной суп, пахнущий, кажется, самим птичьим пением и стрекотаньем в деревьях (откуда Надія взяла грибы, бог весть – должно быть, отец привез из недавней инспекции). Ну а на все остальные ожидания отвечали – и достойно – плесканы, тонкие лепешки из гречишной муки, жаренные на масле до хрусткой корочки. А к ним подавалось пять татарских пиалок с разным покрытием для лепешек – мелко нарубленными смаженою куркою, печеною рибкою з цибулею да тремя видами варений.

Натан уплетал за обе щеки, нахваливая хозяйку, мол, откуда такая нашлась для его лучшего друга? На самом деле Натан в общих чертах знал, что отец Степановой жены, Сильвестр Романович, ранее работал по почтовой части. Однако история появления семейства Покловских в Одессе, рассказанная сегодня в развернутом виде, оказалось преинтересной.

Как-то граф Ланжерон на излете своей генерал-губернаторской карьеры и по дороге в Петербург сильно обозлился на нерадивого смотрителя пятой от Одессы почтовой станции. А прибыв в Петербург, он встретился с давним знакомым Варфоломеем Гижицким, бывшим в то время Волынским губернатором. На каком-то приеме Александр Федорович и Варфоломей Каэтанович разговорились. Ланжерон получил душевную просьбу передать приветы одесским Гижицким, детям недавно почившего Игнатия Ивановича. В свою очередь, чтобы позабавить гостя – под бургундское, – граф поделился свежей «почтовой» историей, выставив ее в смешном виде. Но Гижицкий в ответ не на шутку расхвастался, дескать, в его-то губернии станционные смотрители – один другого краше. Тогда Ланжерон заявил, что не станет передавать никаких приветов одесским Гижицким, ежели Варфоломей Каэтанович не поделится с ним станционным смотрителем. И не нужно отдавать лучшего, пусть даст хотя бы одного из лучших – так сказать, ха-ха, на расплод. Гижицкий же заявил, что шляхетский гонор полумер не приемлет – и он договорится о переезде к своему другу лучшего станционного смотрителя его губернии!

Так отец Надежды с семейством оказался под Одессой. А вскоре Покловского перевели с повышением на Одесскую почту. Когда же в 1827 году создавались линии экспресс-почты Одесса – Петербург, Броды – Петербург и Одесса – Броды, то Сильвестра Романовича поставили руководителем обеих одесских линии, отчего он часто колесил по ним с инспекционными поездками.

* * *

Отобедав, мужчины ушли в Степанов кабинет, оставив Надії и ее помощнице занятия по хозяйству. Да, многое изменилось в доме Степана. И жена – панночка. И одежду носил уже господскую. Даже кабинет свой заимел, как пан настоящий.

Когда они остались наедине, Натан поведал о вызове к Воронцову, о пожелании, чтобы он занялся графской библиотекой, значительная часть которой должна будет стать городским достоянием. И о странном требовании прекратить сотрудничество с иностранными консульствами в Одессе. Вот уж, кажется, всё рассказал и замолчал – в ожидании ответного рассказа. Но вместо этого установилась тишина.

– Степко!

– Що?

– А ты мне ничего рассказать не хочешь?

– Та ну… Оно, конечно, можно. Але ж нема чого.

– Как это «нема чого»?! Что-то я раньше нечасто видал тебя у генерал-губернатора. Точней – ни разу!

– Ну а тепер побачив. І що з того?

– Что за тайны? Мы же с тобой всегда всё вместе судили-решали, – сказал Горлис, уже с долей возмущения.

– Та які там тайны! Про курячі яйця домовлявся и битую курку. Воронцов думает, что они самые полезные. После овса, конечно.

– И с Туманским тоже про «курячі яйця» говорили? – спросил Натан, совсем уж нервно.

Тут по лицу Степана прошло нечто вроде быстрой судороги. Но он взял себя в руки:

– Да, ровно так! И еще про битых курок с Туманским договаривались.

– Что за дурные шутки?

– Какие есть, Танелю-розумник. Не все ж так глыбоко мыслят.

– Ну, знаешь!..

Натан порывисто встал, уронив стул, и выскочил из кабинета. Следом вышел Кочубей. Надія, с делами уже управившаяся и помощницу отпустившая, играла с детьми. Увидев Натана с перекошенным лицом, она и сама изменилась во взгляде.

А у Горлиса и руки тряслись – он был в бешенстве, состоянии для него не частом. Но он принял Степанову молчанку, откровенную ложь, сдобренную злой иронией, за почти что предательство. Натан привык к подобному поведению других людей, включая Дрымова. Но Степан… Степан… После всего ими пережитого и пройденного!

Гость начал порывисто одеваться, стараясь унять дрожь. На языке тем временем вертелось множество слов – тонко язвительных и простенько грубых, но он сдерживался, чтобы не выпустить их наружу. Однако, совсем одевшись, Натан всё же развернулся к неверному другу и попытался сказать:

– Ты!.. Ты!.. – но тут предательски почувствовал, что лицо перекашивается, как у балаганного Петрушки, а еще несколько мгновений – и потекут слезы.

Бросил взгляд на Степана. Но обличье того оставалось всё тем же – уныло-каменным. Тогда посмотрел на Надежду и увидел, что растерянность в ее лике сменилась каким-то другим выражением, коему трудно подобрать определение – узнаванием что ли?.. Иль нет – скорее прозрением.

Натан развернулся и вырвался из дома во двор, продолжая давить слезы по дороге к фортке.

Как быстро, как внезапно и глупо всё сложилось. Казалось бы, ничего особенно плохого не сказано, но ложь, но интонация, но выражение лица! И сам факт выставления спрашивающего идиотом… Не хочется ему больше иметь дел с таким человеком!