Мать умоляла его одуматься, говорила, что главный долг у него перед семьей. Как он может оставить ее с двумя детьми и совсем без денег! Позже она вспоминала: «У Саши на все был один ответ: надо ехать в Сибирь, чтобы присоединиться к войскам генерала Колчака».

Помню, как отец уезжал. Он готовил обмундирование, чтобы сражаться в Сибири в белой армии. Форма и сапоги специально шились для сибирского климата. Особенно мне запомнились сапоги – я всегда был к ним неравнодушен – высокие, по колено, с подкладкой из тигриной кожи. Потрясающие сапоги. А потом отец уехал.

Я все откладывал рассказ о маме, просто не знал, как к этому подступиться. Не хочется повторять за другими расхожие фразы: «Моя мать была уникальной женщиной» или еще пуще: «Моя мать была святой». Это так банально, и маме бы точно не понравилось. Но ее жизнь действительно была наполнена драматическими событиями, и после того как революция пустила нас по миру, она полностью посвятила себя двум сыновьям. Она жила для нас, но эту жертву начинаешь ценить с возрастом, а в молодости материнская опека иногда кажется чрезмерной и сковывающей.

Мама была плодом необычного брачного союза. С одной стороны – дедушка, граф Артур Кассини, последний в роду знатных итальянцев из Триеста, которые служили русским царям (семейная традиция, наряду с титулом восходящая к битве на Мальте в конце XVIII века). С тех пор старшего сына семьи Капиццучи-Кассини всегда отправляли в Россию, где он учился в Императорском лицее в Москве^[13] и впоследствии поступал на государеву службу.

А с другой стороны – бабушка, Стефания («Дада») Ван Бетц. Ее слава была иного рода, чем у деда: бабушку, знаменитую артистку варьете по прозвищу Белая кошечка, приглашали выступать в лучших залах и даже на великосветских приемах. Вот на одном таком приеме в Санкт-Петербурге, который давал великий князь Владимир^[14], Артур Кассини впервые услышал, как поет Дада Ван Бетц, и потерял от нее голову. А она от него.

Роман хранили в секрете. Кассини раньше был женат на племяннице князя Горчакова, которая в конце концов устала от его постоянных измен и карточной игры (на ее деньги) и развелась с ним. Она вернулась в Санкт-Петербург и, во всей вероятности, пожаловалась на бывшего мужа императрице. Развод и сопровождение хорошенькой певицы в ее разъездах по Европе не могли не сказаться на дипломатической карьере деда. (Удивительно, что ему вообще разрешили остаться на службе, видимо, учли его заслуги.)

В любом случае, женитьба на Белой кошечке могла стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения. Поэтому Артур Кассини и Дада заключили тайный морганатический брак в 1880 году. Через два года родилась моя мать, Маргерит Кассини, и начала плестись сложная интрига. Когда деда назначили послом в Китай, мама поехала с ним в качестве «племянницы», а бабушка – как ее гувернантка.

В 1898 году он стал первым послом России в Вашингтоне^[15], и президент МакКинли настоял, чтобы хорошенькая «племянница» Кассини исполняла роль хозяйки на посольских приемах. Мама вскоре стала одной из самых популярных юных красавиц американской столицы вместе со своими подругами Элис Рузвельт (дочерью президента Рузвельта), Хелен Хей (впоследствии миссис Пейн Уитни)^[16] и Сисси Паттерсон^[17].

Мать Олега, Маргерит Кассини, дочь посла России в Соединенных Штатах. Была законодательницей стиля в Вашингтоне на рубеже веков

Мама в те годы была настоящей законодательницей стиля – и в моде, и в обществе. Она сама придумывала себе туалеты (ничего необычного для аристократки в этом нет, Мария-Антуанетта тоже так делала), которые для нее шила армия портних. На фотографиях того времени видно, что она стремилась подчеркнуть свою тонкую талию. С ее подачи в Вашингтоне на рубеже веков вошли в моду широкие пояса, как у мужского смокинга. Мама любила эпатировать и флиртовать. Одной из первых она начала курить в обществе и стала первой женщиной, принявшей участие в автомобильных гонках Вашингтон – Чеви Чейз^[18] с головокружительной скоростью пятнадцать миль в час. Спустя много лет Франклин Рузвельт-младший говорил мне: «Знаешь, мой отец был влюблен в твою мать». Не только он. Например, к ней был неравнодушен Джо, брат Сисси Паттерсон, впоследствии издатель «Дейли ньюс».

В 1900 году дед наконец признался царю, что мама – его дочь, а не племянница, и по специальному царскому указу она получила титул графини Кассини, который унаследовали мой брат и я.

Мама не отличалась классической красотой, но, несомненно, была очень привлекательна, с легкой чертовщинкой – отражением ее характера. У нее были тонкие черты лица и выразительные глаза. Природа наделила ее бархатным голосом (много лет она старалась повторить успех своей матери-певицы), и она без малейшего акцента говорила на английском, французском, немецком, мандаринском диалекте китайского и русском. А вот в итальянском мама была не так сильна, потому что ей пришлось выучить его достаточно поздно.

Осенью 1919 года настал переломный момент маминой жизни: ей предстояло выплыть или утонуть. Муж ушел на войну, оставив ее без средств к существованию; она могла рассчитывать только на деньги, вырученные от продажи креста работы Фаберже и других фамильных драгоценностей. (Сумма эта оказалась очень скромной, ведь в те годы рынок был наводнен артефактами из России и «бесценные» вещи стоили совсем дешево.) На руках у нее остались двое хнычущих детей с коклюшем, а то и похуже, как она полагала, и впервые рядом не было слуг.

К трудностям жизни мама была готова не лучше, чем отец, но она обладала неукротимым инстинктом выживания. Опасаясь за наше с братом состояние, мама немедленно повезла нас в Швейцарию, прелестный городок Монтрё на берегу Женевского озера, где пульмонолог заверил ее, что мы абсолютно здоровы. И вот тут мама столкнулась с более серьезной проблемой: а что делать дальше? Много лет спустя она призналась, что были моменты, когда она готова была в отчаянии броситься со скалы, но нам с братом она этого никогда не показывала. Мне мама всегда казалась полной жизни оптимисткой, неистощимой на новые идеи, шутки, меткие наблюдения и предложения.

Сначала мы жили в пансионе, где мама готовила нам спагетти на плитке. Скоро она стала встречать на улицах Монтрё старых друзей – город был наводнен русскими беженцами, как и вся Европа. Русская великая княгиня Елена^[19] была там со своим мужем, греческим принцем Николаем. Король и королева Греции^[20] временно жили в изгнании в Люцерне. Были в Монтрё и американские туристы, среди них – светские львицы Руфь Ханна (дочь сенатора Марка Ханны) и Марта Хой, хорошие знакомые мамы.

Все они советовали ей начать карьеру в области моды. У мамы не было специального образования, но было врожденное чувство стиля, и она знала главный секрет моды – как быть дерзкой без вульгарности. Она всегда обладала изрядной смелостью в своих модных начинаниях и создавала новые тренды еще в Вашингтоне. В Монтрё на деньги, взятые в долг у греческой королевы Софии, мама открыла в «Гранд-отеле» небольшой бутик. Там продавались шляпки и сумочки, детская одежда, которую демонстрировали маленькие греческие принцессы, и другие очаровательные мелочи. Великая княгиня Елена иногда помогала маме, замещая ее в бутике. Титулованная продавщица привлекала клиентов, и модный бизнес начал приносить небольшой доход.

В один прекрасный день мама повстречала на улице князя Константина Кантакузена^[21]. Кантакузены были среди пяти или шести самых богатых семей в России, а теперь у них оставалась только вилла, которую они подарили несколько лет назад своему преданному слуге. Когда семья бежала от революции в Швейцарию, этот слуга настоял, чтобы они поселились на вилле, и снова начал им прислуживать. У Кантакузенов был прекрасный дом в горах рядом с Монтрё, но никаких средств к существованию, а у нас – небольшие деньги, но никакого жилья. Мама с князем заключили сделку, и мы переехали на виллу Кантакузенов. Она представляла собой огромное каменное строение комнат в сорок, не меньше.

Князь Кантакузен был мужчиной с суровым, иконописным лицом, черной вандейковской бородкой, абсолютно лысой головой и горделивой осанкой. Я мог бы представить его в роли средневекового византийского рыцаря, размахивающего мечом. Но в жизни мне приходилось видеть его за куда более скромными занятиями: например, он подносил сундуки с товарами в мамин бутик. Мама говорила мне: «Видишь, Оли, на что способен настоящий джентльмен. Он не боится никакой работы, не считает зазорным носить чемоданы».

Нас с братом работа не интересовала, и в бутике мы бывали редко. Мы были предоставлены сами себе, целыми днями резвясь в горах. Мама всячески поощряла наши занятия спортом. Ее беспокоил мой болезненный вид, и она считала, что энергичные упражнения благотворно скажутся на моем здоровье. Вполне резонно она полагала: чтобы выжить в этом пугающем новом мире, мы должны быть сильными.

Все это время мы не получали никаких известий от отца. Колчака убили в Сибири, белая армия отступила. Больше года мы ничего об отце не знали. Наконец, однажды мама пришла домой в слезах. Отец нашелся в Японии, в Йокогаме. Она послала ему денег, и он вернулся к нам.

Возвращение отца стало еще одним поворотным пунктом в нашей жизни. Мама надеялась, что теперь он снова возьмет на себя обязанности главы семьи, которую станет обеспечивать. Но этого не случилось. Отец вернулся сломленным, абсолютно не способным адаптироваться к новым реалиям человеком; более того, он не хотел признавать, что наш старый мир исчез навсегда. До конца жизни он считал власть большевиков временным явлением, они неминуемо должны были потерпеть поражение. Отец был уверен, что мы обязательно вернемся в Россию и снова займем подобающее место. А он пока подождет и останется джентльменом. Мама вспоминала, что он вернулся к нам в Монтрё в сентябре 1920-го «в прекрасной физической форме с дюжиной чемоданов, полных новых рубашек, галстуков, носков, пижам и костюмов».

Родители начали ссориться. Мама обвиняла отца в том, что он оттягивал отъезд из Японии, потому что у него там был роман с француженкой (отец настаивал, что дама была русской). Мама хотела, чтобы он пошел работать, отец сопротивлялся. Помню, однажды она нашла для него место в Швейцарском банке. Отец был шокирован. «Я не банковский клерк, – кричал он. – Никогда в жизни я на это не соглашусь!» И прибавил, что решил собрать старых друзей для еще одной военной операции против большевиков. Отец об этом мечтал, но в глубине души сознавал, что все потеряно, и его это постоянно мучило. Как-то я видел, что он ударил себя по щеке и сказал горько: «Александр Македонский к тридцати двум годам завоевал мир. Мне тридцать девять, а я…» И стал биться головой о стену.

Жижи и я ждали от отца подробных рассказов о войне. О сражениях он говорить не хотел, хотя однажды признался, что видел, как человека разрубили пополам казачьей саблей. Зато он охотно делился с нами уроками, которые извлек из войны, и среди них – неукоснительное соблюдение правил гигиены. Он мылся каждый день, даже на фронте в Сибири при температуре минус пятьдесят, где ему приходилось обтираться снегом. Рассказы отца и его образ бравого вояки имели на нас с братом огромное влияние. Мы стали собирать солдатиков и продолжили коллекционировать их всю жизнь. Меня завораживали мундиры, оружие и доспехи; коллекция изображений формы различных родов войск и поныне развешена на стенах моего дома. Впоследствии эти образы вдохновили меня на создание многих моделей, я активно вводил стиль милитари в женскую моду – двойной ряд крупных пуговиц, цветовые сочетания бутылочно-зеленого с алым и темно-синим. Военные мундиры стали важной темой в моей дальнейшей работе.

Меня рассказы отца завораживали, но маму приводила в отчаяние его зацикленность на прошлом. Она понимала, что отныне содержать семью придется ей. Да, ее бутик имел успех, но весьма скромный. Она решила, что семье будет лучше переехать в Грецию, где король Константин вот-вот снова должен был занять престол, и для нас открывались неплохие перспективы. Королева София тоже поддерживала эту идею.

И вот в феврале 1921 года мы на поезде уехали из Монтрё и остановились по пути в Милане, где мама встретила еще одного своего старого друга, графа О'Салливана, который отговорил ее от переезда в Грецию. Положение монархии в Греции было шатким, убеждал он, (и действительно, она долго не продержалась^[22]), лучше направиться во Флоренцию. Там мама сможет открыть бутик, клиентами которого станут американские туристы. Флоренцию мама всегда ненавидела, но граф дал ей ценный контакт в этом городе, порекомендовав обратиться к графине Артуро Фабрикотти.

Наше прибытие во Флоренцию, город, где я проведу свою юность, было запоминающимся. Отец познакомился на вокзале с русским эмигрантом Куртом Овчинниковым, диковатового вида дурно пахнущим вегетарианцем. Они тут же стали громко строить грандиозные планы (контрреволюционного переворота, разумеется). В каких-то сферах жизни отец мог не проявлять особых талантов, но у него была почти сверхъестественная способность немедленно находить русских эмигрантов в любом новом месте.

Мама между тем потащила нас с Жижи осматривать этот каменный город – статуи, памятники, старинные мосты. Напоследок мы зашли в маленькую церковь на пьяцца Антинори, где было полно народа и нас чуть не затолкали. И вот, когда мы собрались уходить, раздался оглушительный взрыв. Казалось, что здание сейчас рухнет, начались крики и паника. Толпа увлекла нас вниз по лестнице, и мне тогда даже показались забавными вся эта беготня и переполох. Позже выяснилось, что в церкви взорвалась бомба, несколько человек погибли. Так мы узнали, что в Италии практически шла гражданская война, коммунисты и фашисты Муссолини боролись за власть. На улицах убивали. Можно было увидеть бегущих людей, стать свидетелем избиения. Несколько раз я видел, как фашисты прямо на улице вливали в глотку коммунистам касторовое масло с его взрывным слабительным эффектом. По крайней мере, я думал, что это коммунисты.

Внешне я ничем не проявлял реакции на все, что творилось вокруг – взрыв в церкви, насилие на улицах. Любопытство даже превалировало над страхом, но в душе вновь проснулась тревога. Я рос нервным ребенком, с раннего детства – убийства моего кузена Юрия – был свидетелем ужасных событий. Чувство постоянного беспокойства стало моим уделом. Все это не могло не сказаться на формировании характера, а еще у меня не было уверенности в том, кто мы и какое место занимаем в мире. Наша семья, конечно, была знатной. «Помни, ты Лоевский-Кассини, – всегда говорила мама. – Ты джентльмен». Но при этом мы были бедны, очень бедны. Мы были одновременно лучше и хуже других, и, соответственно, моя самооценка постоянно менялась.

Возбудимому ребенку трудно с этим жить, но дальше стало еще сложнее, потому что мама отдала меня в иезуитскую школу, когда я совсем еще не знал итальянского. Это был ее любимый метод: бросить ребенка в холодную воду, чтобы он научился плавать. В моем случае вода была просто ледяной.

Колледжио делла Кверсе располагался в реконструированной вилле XV века на вершине холма, окруженной высокими стенами и величественными соснами. Школа стала для меня тюрьмой. Моего учителя звали дон Луиджи. Он носил хорошо скроенную черную сутану (я уже тогда обращал внимание на крой), только весь эффект портила обильная перхоть на плечах и нечищеная обувь. Я старался добиться его расположения приветливой улыбкой и изображал пристальное внимание, хотя едва понимал, о чем он говорит. (Даже если бы я знал итальянский, я бы вряд ли добился успеха, потому что постоянно витал в облаках и спал на уроках с открытыми глазами.) И конечно, дон Луиджи скоро вывел меня на чистую воду.

Однажды он вызвал меня к доске и задал несколько вопросов. Я так испугался, что мой мочевой пузырь не выдержал напряжения и, что еще ужаснее, моча попала на сутану учителя. Он рассвирепел, схватил меня за волосы и несколько раз ударил головой о стену. Случай этот, разумеется, наделал шуму, и я стал предметом насмешек своих одноклассников.

Избиения меж тем продолжались. Дон Луиджи вызывал меня в свой кабинет, ударял головой о стену, бил линейкой по рукам и грозил: «Не смей никому об этом говорить, или ты об этом сильно пожалеешь».

Причин для беспокойства у него не было. Я боялся сказать хоть слово маме,