Это отнюдь не означает, что Витте сухо следовал избранной им простой схеме. В защите и возвеличивании себя он был весьма человечен и изобретателен. Как отмечал один из его критиков: «Он умеет, как мы видели, и любить людей, прощая им прегрешения (напр. вел. кн. Алексея Александровича) и, в особенности, ненавидеть их (как Александра Михайловича, Алексеева и т. д.), жертвуя в угоду ненависти даже… истиной»^{153}. Пожалуй, Витте имел бы все шансы сохранить образ выдающегося государственного деятеля, не обладай и не прояви он в своих мемуарах этого весьма характерного для него качества.

Впрочем, поступить по-другому он, судя по всему, не мог. «Вообще в основе отношений Витте к людям, – отмечал В. И. Гурко, – было глубокое презрение к человечеству. Черта эта не мешала ему быть по природе добрым и отзывчивым человеком»^{154}. Думается, прав был другой современник графа, отмечавший в далеком и от нас, и от его смерти 1951 году: «К несчастью для своей репутации, Витте оставил свои мемуары, богатейший и в общем довольно правдивый материал о русском прошлом; но вместе с тем они обнажают его неискоренимую вульгарность (курсив авт. – А.О.): дышат личной злобой против Государя, уволившего Витте от власти, и ненавистью Витте к Столыпину, успешно его заменившему. Для людей революционного лагеря Витте остался все же только «царским временщиком», не больше – следовательно, врагом. Людей же, относящихся к нашему прошлому спокойно или даже положительно, эти черты мемуаров Витте отталкивают»^{155}.

Возможно, именно по причине вульгарности и схематизма, сдобренного изрядной толикой цветастых вымыслов, переплетенных с правдой, в зеркале советской историографии Сергею Юльевичу несказанно повезло – его отражение там часто преображалось в нечто весьма и весьма привлекательное и потому определившее оценки многих исследователей на целые десятилетия. В иных научных сообществах культ личности Витте превратился, наконец, в нечто подобное центру языческого капища какого-нибудь клана, где не проявленная любовь к идолу уже является наказуемым деянием. Между тем и любовь, и ненависть – слишком сильные эмоции для исторического анализа. Впрочем, это уже другая история.

Поражение требует логичной версии случившегося. Одно из самых примитивных (и по той же причине распространенных) объяснений случившегося в 1904–1905 гг. на Дальнем Востоке – почти полное незнание Японии и японцев в России накануне войны, шапкозакидательские настроения и т. п. Естественно, Витте приложил руку и к этому мифу. По очевидным причинам он устраивал и противников Сергея Юльевича. На этой версии сходились многие. Очевидно, недооценка потенциального противника ввиду отсутствия информации о нем – гораздо более простительная для общественного мнения причина поражения, чем отсутствие желания или умения вовремя принять решение, основанное на вполне верном и надежном знании об опасном соседе.

На самом деле, источников о Японии в России хватало с избытком. Причем с самых первых контактов с жителями островов и их культурой знатоки отзывались о них с явным уважением и симпатией^{156}. Страна восходящего солнца отнбдь не находилась вне сферы внимания русского общества и прессы. Русская военная печать, например, уделяла Японии немало внимания, начиная еще с 60-х годов XIX века. Но особенно активной она стала в период между 1895 и 1904 годами. В эти 10 лет количество публикаций о японских армии и флоте весьма зримо увеличилось, что не удивительно. Рост вооружений Японии был хорошо известен, качество ее Вооруженных сил – безусловно, опасность, исходившая от них – очевидна. Островная империя на рубеже веков рассматривалась как один из потенциальных и к тому же весьма серьезных противников России в регионе^{157}. Военные журналы не были исключением – информация регулярно появлялась и в далекой от армии и флота печати. «Вестник Европы», например, отмечал небывалый рост промышленности, торговли, журналистики и литературы. Редакция этого органа регулярно получала 3 ежемемесячных иллюстрированных журнала из Японии^{158}.

Не удивительно и другое. На рубеже XIX и XX веков значительное усиление русской армии и флота на дальневосточном направлении было последовательным и системным. После длительного перерыва русская политика на берегах Тихого океана активизировалась при Николае I, и эта активизация в известной мере была вынужденной. Фатальное ослабление Китая вследствие внутреннего кризиса и опиумной войны привело к подвижкам, ставившим под угрозу отдаленные русские владения. Речь шла об обороне. Крымская война продемонстрировала, что опасения не были беспочвенными. Окраины империи были слишком далеки и слабо прикрыты, но защищать их все же было необходимо. Прекрасно и образно описал это Константин Симонов:

 
Уж сотый день врезаются гранаты
В Малахов окровавленный курган,
И рыжие британские солдаты
Идут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на Камчатке
Погружена в привычный мирный сон
Хромой поручик, натянув перчатки,
С утра обходит местный гарнизон^{159}.
 

Приобретенное при Николае I в Азии закрепили и расширили при Александре II, хотя от части владений на Тихом океане пришлось расстаться. Усилившееся после польского мятежа 1863–1864 гг. противостояние с Англией и необходимость сосредоточиться на реформах привела к отказу от владений в Северной Америке. 18(30) марта 1867 г. в Вашингтоне был подписан договор об уступке США Русской Америки (Аляски и Алеутских островов)^{160}. Удержать территории русской Америки при наличии огромной границы с британской Канадой, при том, что только береговая линия Аляски тянулась почти на 6 тыс. верст, было весьма проблематично^{161}. К середине 50-х гг. здесь проживало около 10 тыс. чел., из которых только 600–700 были русскими (из них 200 человек гарнизона Ново-Архангельска)^{162}. К середине 60-х гг. XIX в. количество жителей Аляски выросло до 17 800 чел., из которых русские, финляндцы и иностранцы европейского происхождения составляли 800 чел.^{163}. Иногда давалась и более впечатляющая цифра населения – 50 тыс. чел., но она не была ни на чем основана^{164}.

Россия уступала 1519 тыс. кв. км. за 7,2 млн. долларов золотом^{165}. Сделка была названа в Петербурге обоюдно-выгодной. От нее ожидали развития торговли на берегах Тихого океана, столь необходимой для освоения Сибири^{166}. 7(19) октября 1867 г. состоялся акт передачи власти в русской Америке представителям властей США^{167}. Полученные от сделки средства поступили в образованный в том же 1867 г. внебюджетный железнодорожный фонд, на средства которого казна стимулировала (хоть и не вполне удачно) строительство железных дорог в стране^{168}.

Следующий этап активизации русской политики на Дальнем Востоке выпал на царствование Александра III. Еще в мае 1882 г. император принял решение о необходимости ускоренного решения вопроса о строительстве железной дороги в Сибирь^{169}. Очередной виток русско-британского противостояния в Средней Азии и на Балканах опять продемонстрировал опасную слабость отдаленных владений на берегах Тихого океана. В 1886 г., после преодоления Кушкинского и Болгарского кризисов вызревает решение о начале строительства Сибирской железной дороги, которая должна была соединить Владивосток с Челябинском. Техническая и финансовая подготовка к началу осуществления этого гигантского проекта затянулась до 1891 г^{170}.

Во всех этих трех этапах сам Дальний Восток не играл значительной роли, он был лишь одним из тех факторов, которые необходимо было учитывать при обострении отношений с традиционным противником от Балкан до Афганистана и Китая. По мере строительства Транссиба менялись и обстоятельства на Дальнем Востоке и настроения в Петербурге. Преемник Александра III находился под сильнейшим влиянием идей навализма и искал возможность обретения выхода в Мировой океан. Строго говоря, на Дальнем Востоке у России такой выход имелся – это была одна из лучших незамерзающих гаваней мира – Петропавловск-Камчатский. Однако его расположение, исключавшее возможность проведения железной дороги, делало тогда невозможным превращение города в русскую военно-морскую базу.

Не идеальной была и морская позиция порта на Камчатке – в северном сегменте Тихого океана, вдали от основных торговых путей и стратегически важных пунктов и коммуникаций. Оставался Владивосток, но данная позиция с самого начала не полностью устраивала русских моряков. Порт был расположен в закрытом море и замерзал на несколько месяцев в году. Поначалу это не было непреодолимым препятствием, и выход был найден в обретении стоянки в Японии. Впрочем, это было паллиативное решение. По мере усиления России на Дальнем Востоке на глазах у современников море, у берегов которого расположился город со столь программным названием – Владивосток, превращалось в Японское не только по названию, но и по сути.

Одно исключало другое. Японо-китайская война продемонстрировала это в полную силу. В своем докладе императору от 2 октября 1894 г. русский военный агент в Китае и Японии полк. К. И. Вогак довольно точно отметил: «Путь, который наметила Япония, – первенствовать на Тихом океане»^{171}. О каком владении Востоком Россией могла бы идти речь при выполнении этой программы? В понимании такой опасности и кроется причина решения Петербурга о вмешательстве в японо-китайский конфликт и в требовании пересмотра условий Симоносекского мира. После этого русско-японскому сотрудничеству приходит конец. По сути дела на Дальнем Востоке начинается русско-японская гонка вооружений. Следует отметить, что она шла не только на передовых рубежах. В 1899 г. для укрепления тылов существующего Приморского Военного округа и Квантунской области за счет слияния Иркутского и Омского Военных округов был создан Сибирский Военный округ, который должен был стать тылом русских позиций на Дальнем Востоке^{172}.

Результат многолетней работы по увеличению русского военного присутствия был очевиден. Вместо небольшой эскадры, нацеленной на крейсерскую войну, а значит обреченной на скорую гибель – полноценный линейный флот, претендующий на контроль над морем(7 эскадренных броненосцев против 6 японских; 4 броненосных крейсера против 8 японских)^{173}. Силы армии в Приморье и Приамурье выросли с 30,5 батальонов, 5 рот, 9 местных команд, 33 сотен(30 506 чел.) и 74 орудий в 1894 г. до 108 батальонов, 8 инженерных рот, 66 сотен и эскадронов (около 100 тыс. чел.), 168 полевых, 24 конных и 12 горных орудий^{174}. До 1898 года высшими тактическими единицами здесь были бригады, а штаб Приамурского округа не был подготовлен к формированию штаба армии. После 1898 г. высшей тактической единицей стал корпус, а штаб округа приступил к подготовке формирования штаба армии^{175}.

По оценкам британцев, имевшиеся у России на Дальнем Востоке силы позволяли решать исключительно оборонительные задачи, во-всяком случае, на первом этапе войны^{176}. Соединившая регион с Россией железная дорога и организационная подготовка позволили в ходе военных действий развернуть Манчжурскую армию в огромную группировку (на 10(23) марта 1905 г. на Сыпингайских позициях числилось 455 470 чел. и 1 129 орудий)^{177}. Траты на оборону Приморья в 1889 г. равнялись всего 92 250 руб. Расходы на подготовку армии к возможному конфликту с Китаем и Японией в 1896–1900 гг. составили 33 млн руб., от 6 до 7 млн. ежегодно. Траты на оборону Тихоокеанского побережья за тот же период достигли 3 750 000 руб., от 800 до 470 тыс. руб. ежегодно^{178}. Разумеется, этого было недостаточно, но Россия попросту не могла позволить себе большего.

Тем не менее, подобный рост вооружений никак не свидетельствовал в пользу справедливости утверждений о невнимании к Дальнему Востоку, шапкозакидательстве, недооценки и непонимания потенциального противника и пр., и др. С другой стороны, война, о неизбежности которой так долго говорили и в Петербурге, и в Порт-Артуре, пришла внезапно. Конечно, все долгожданные события приходят неожиданно. Очевидно, такова их природа. Но с другой стороны, нельзя не отметить, что Петербург пребывал в какой-то странной уверенности в том, что неизбежная война начнется только по воле России, и Япония не решится взять в этом вопросе инициативу на себя. И это очевидное заблуждение разделялось многими. Слушатели Николаевской академии Генерального штаба, например, не верили «…в близкую возможность войны с Японией. Нашему воображению эта островная империя рисовалась каким-то игрушечным миниатюрным государством… Нас подавляли исполинские размеры собственной страны и поэтому маленькие острова казались для нас неопасным соседом, который вряд ли осмелится вступить в военное единоборство со страной-великаном»^{179}. Подобная уверенность лежала в основе принятия политических решений. 26 января(8 февраля) 1904 года, через день после того, как Япония разорвала дипломатические отношения с Россией, Николай II записывает в дневнике: «Утром у меня состоялось совещание по японскому вопросу; решено не начинать самим»^{180}.

В результате, как отмечалось в одной шуточной послевоенной поэме:

 
Хотя и было всем известно,
Что нам войны не избежать,
Но говорилось повсеместно,
Что ей, конечно, не бывать…
«О нет… – твердили мы лукаво,
Забывши прежние грехи. —
Япошки слишком слабы, право,
С Россией шутки ведь плохи…»^{181}
 

Были, конечно, исключения – накануне войны некоторые издания не колеблясь называли Японию Великой Державой, которой есть чем подтвердить свои требования^{182}. Но эти заявления не были типичными. Недооценка потенциального противника всегда ведет к печальным результатам. Данный случай – не исключение. По другому и быть не могло. Россия разбрасывала свои силы по разным направлениям, в результате она оказалась не в состоянии добиться решающего превосходства на каждом в отдельности. Это была гигантская ошибка, цена которой не поддается переоценке. То, что произошло, требует понимание свершившегося, как катастрофы. Многие предпочитают уклоняться от этого. До сих пор актуальны слова одного из первых исследователей этой войны, прозвучавшие еще в 1908 г.: «Мало того, многие до сих пор повидимому убеждены, что мы нисколько не виноваты в разразившейся катастрофе на Дальнем Востоке, что мы не преследовали политических захватов, что не мы, а все остальные державы вплоть до «коварной» Японии одержимы недугом стяжания. Убаюкивая себя прекрасными словами, мы рискуем и на этот раз остаться в приятном заблуждении относительно той печальной истины, насколько мы обязаны всем случившимся самим же себе»^{183}.

Русская стратегия конца XIX столетия вообще отличалась последовательной неспособностью к концентрации сил на решающем направлении, что делало невозможным использование сильных сторон природы Империи. Ни одна империя не может быть сильной одновременно на всех направлениях своих интересов. Противостояние по всему периметру границ – смертельная опасность Великих Держав. В начале XX века Россия не избежала ее, а далеко не идеальная модель управления армией и флотом исключила возможность победного выхода из кризиса. Для ответа на вопросы о причинах случившегося необходима контекстуализация исторического факта, понимание того, каким был фон принятия решений на Певческом мосту, под аркой Главного штаба, шпицем Адмиралтейства или в Зимнем дворце. Причина принятия решений и природа поражений на Дальнем Востоке – вот то, что является главной темой этой книги. Надеюсь, она найдет своего читателя.

В заключение хотел бы поблагодарить моих друзей и коллег за постоянную помощь и поддержку, которые были мне существенным подспорьем при написании этой книги. Спасибо за все!