18 мая 1903 г. «Times» со ссылкой на корреспондента в России опубликовал письмо Плеве к бессарабскому губернатору ген.-м. В. С. фон Раабену, «которое, как предполагается», было направлено накануне погрома, в котором содержались следующие рекомендации: «Министр Внутренних Дел. Канцелярия Министра. 25-го марта 1903 года, № 341, совершенно секретно. Господину бессарабскому губернатору. До сведения моего дошло, что в вверенной Вам области готовятся большие беспорядки, направленные против евреев, как главных виновников эксплуатации местного населения. Ввиду общего среди городского населения беспокойного настроения, ищущего только случая, чтобы проявиться, а также принимая во внимание бесспорную нежелательность слишком суровыми мерами вызвать в населении, еще не затронутом (революционной) пропагандой, озлобление против правительства, Вашему Превосходительству предлагается изыскать средства немедленно по возникновении беспорядков прекратить их мерами увещевания, вовсе не прибегая, однако, к оружию»^{103}. «Освобождение» воспроизвело эту публикацию в «Times» в русском переводе, но без оговорок о предполагаемой достоверности документа, добавив: «Это наставление Министра Внутренних дел бессарабскому губернатору, кажется, должно последних сомневающихся убедить в том, какую роль играл в кишиневском погроме самодержец ф. – Плеве»^{104}.

Качество подделки было очень высоким, и даже Плеве, часто не вчитывавшийся в подписываемые им документы, поначалу принял этот документ за настоящий^{105}. Письмо это однозначно трактовалось как полупризнание правительства в причастности к случившемуся^{106} и активно перепечатывалось европейской и американской прессой. Вскоре правда выяснилась^{107}. Следствие также быстро выяснило подложный характер письма^{108}, что, вообще-то, было очевидно и из самого характера действий властей. Фон Раабен сразу же обратился к военным властям для вооруженного подавления беспорядков, отказавшись при этом от того, чтобы взять на себя ответственность за применение силы. Далее произошло то, что так часто имеет место в любезном Отечестве нашем при критических обстоятельствах – чиновники, не имея четких инструкций, не решались действовать самостоятельно. Пока военные и гражданские власти выясняли, кто должен взять на себя ответственность, шел погром^{109}. Министр Внутренних дел отправил Раабена в отставку за бездействие (Витте, кстати, не сделал ничего в отношении властей в Гомеле, допустившим погром во время его премьерства)^{110}.

Кроме того, Плеве опубликовал сообщение о фальшивке в «Правительственном вестнике» со ссылками на публикации в «Times», «Daily News», «Munchener Neuste Nachrichten» соответствующими комментариями: «Вышеизложенные сведения вымышлены: письма Министра Внутренних Дел бессарабскому губернатору приведенного содержания не существует, и никакого сообщения с предупреждением бессарабских властей о готовящихся беспорядках не было»^{111}. В эти заверения никто не поверил, русские подцензурные газеты просто перепечатывали сообщение МВД без комментариев^{112}. Корреспондент «Times» был выслан из России за публикацию фальсифицированных материалов^{113}. «Освобождение» продолжало обвинять Плеве в том, что он препятствует объективному расследованию случившегося^{114}, в попытках разжигать страсти и т. п.^{115}

История, имевшая место в Кишиневе, не могла не найти отражение в США. Местная еврейская диаспора резко увеличилась за последнее 20-летие XIX века. С 1889 по 1898 гг. из России в США выехало 418 600 эмигрантов-евреев. Для того, чтобы обратить внимание на погром в Кишиневе, община провела 77 митингов в 55 городах 27 штатов. Официальный Вашингтон воздержался от вмешательства, но история имела продолжение^{116}. В весьма тяжелое для Японии время, когда перед войной с Россией у Токио были финансовые сложности, и не было желающих предлагать займы, на помощь японцам пришел американский банк Я. Шиффа «Кун, Лейб и К».. Шифф принял решение именно в результате впечатления, произведенного Кишиневским погромом и информацией о причастности русских властей к его организации^{117}. Подложное письмо Плеве к фон Раабену невольно наводит на мысли о том, как противоречия в правительстве, для решения которых отдельные его члены прибегали к распространению фальшивок и контактам с оппозицией, приводили к дискредитации страны и явно облегчали финансовые контакты Токио с некоторыми банковскими домами США.

После приема в Зимнем дворце в январе 1895 г. прошло 10 лет. Война, в начале которой трон мог опираться на поддержку значительной части своих подданных, развивалась неудачно, что немедленно сказалось на внутреннем положении страны. 28 июля 1904 г. был убит Плеве. Известие об этом вызвало у многих «чувство радости». Террор уже не могул тех, кто в конце 1894 г. призывал к законности. «Трупы Боголепова, Сипягина, Богдановича, Бобрикова, Андроеева и ф. – Плеве, – заявлял Струве, – не мелодраматические капризы и не романтические случайности русской истории; этими трупами обозначается логическое развитие отжившего самодержавия»^{118}. Поражения на сопках Манчжурии и в водах Желтого и Японского морей сыграли роль катализатора при обострении многочисленных внутренних проблем – аграрного, национального, рабочего вопроса и т. п. Символом успеха или неудачи в войне, «символом владычества» для японцев стал Порт-Артур^{119}. В не меньшей степени он стал символом для тех, кто связывал надежды на его падение с революцией. «Кровавая судьба Порт-Артура, дни которого сочтены, – восклицал в августе 1904 г. редактор «Освобождения», – указует не на Токио, а на Петербург. Там должна быть расплата, там ищите возмездия»^{120}.

20 декабря 1904 г.(2 января 1905 г.) руководством гарнизона и Тихоокеанской эскадры было принято решение о сдаче Порт-Артура. 21 декабря 1904 г.(3 января 1905 г.) Николай II отметил в своем дневнике: «Получил ночью потрясающее известие от Стесселя о сдаче Порт-артура японцам ввиду громадных потерь и болезненности среди гарнизона и полного израсходования снарядов! Тяжело и больно, хотя они предвиделось, но хотелось верить, что армия выручит крепость. Защитники все герои и сделали все более того, что можно было предполагать»^{121}. 1(14) января 1905 г. император возвестил об этом стране Приказом армии и флоту. Он заканчивался словами: «Со всей Россией верю, что настанет час нашей победы и что Господь Бог благословит дорогие Мне войска и флот дружным натиском сломить врага и поддержать честь и славу нашей Родины»^{122}. Надежды оказались ложными.

Не очень популярный сегодня в России вождь большевистской партии был абсолютно прав, утверждая в январе 1905 г.: «Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма»^{123}. И. В. Сталин в это время также не скрывал своей радости, считая, что наступило время сведения счетов с монархией: «Редеют царские батальоны, гибнет царский флот, сдался, наконец, позорно Порт-Артур, – и тем еще раз обнаруживается старческая дряблость царского самодержавия»^{124}. Народная Россия, по словам Струве, была «разбужена от векового политического сна дальневосточной грозой»^{125}. В начале 1905 г. он предсказывал приход решающего момента и объединения всего общества против самодержавия^{126}. Вместе с внешним могуществом Империи под вопрос было поставлено и самое ее существование. «Самодержавие ослаблено. – Писал Ленин. – В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции»^{127}.

Даже в подцензурной прессе стали возможны весьма резкие заявления: «Японские победы не составляют случайности, и военное счастье не перейдет на нашу сторону, пока общие условия русской жизни не изменятся к лучшему. Это сознание с необычайной ясностью овладело умами лучшей части нашего общества, побуждая желать скорейшего прекращения войны во имя истинного патриотизма, вопреки фальшивым воинственным возгласам людей, привыкших извлекать выгоды из бедствий народа и государства»^{128}. Настроения в стране и армии были весьма далеки от радужных. В Петербурге назревали грозные события. С 3(16) января на заводах шли забастовки. 6(19) января на Крещенском параде и водосвятии по случайности батарея выстрелила боевым шрапнельным снарядом по Зимнему дворцу. Никто не пострадал, но все же никто не мог с уверенностью сказать, не было ли случившееся результатом злого умысла^{129}. Новость о случившемся в столице быстро достигла Мукдена – среди офицеров она почти не вызвала возмущения. Всех интересовало, скоро ли будет заключен мир. Все чувствовали – в далекой России начинается что-то необычное, важное и большое^{130}.

Император покинул столицу, отправившись в Царское Село. 9(22) января 1905 г. «Кровавое воскресенье» отметило начало первой русской революции. По официальной версии толпы народа отправились вручать петицию, в текст которой были внесены «дерзкие требования политического свойства», на Высочайшее Имя. Результатом были столкновения с войсками. К вечеру 9(22) января насчитали 76 убитых и 233 раненых, через сутки – 96 убитых и 333 раненых^{131}. Количество убитых росло – умирали раненые. Правительство шло по знакому пути. С одной стороны, оно демонстрировало силу – 11(24) января была утверждена должность Петербургского генерал-губернатора с огромными полномочиями^{132}. На этот пост был назначен человек, имевший репутацию решительного военного – Свиты ген.-м. Д. Ф. Трепов^{133}. 14(27) января к пастве с увещеваниями и призывами к повиновению властям обратился Синод русской православной церкви^{134}.

19 января(1 февраля) император принял в Царском Селе делегацию рабочих и «осчастливил» ее «милостливыми словами». Их смысл сводился к призывам прекратить бунты, выйти на работу, не предъявлять недопустимых требований. Среди прочего было обещано: «В попечениях Моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их Мне, а потому прощаю им вину их»^{135}. Членов делегации после такого приема ждало угощение и распечатанная речь Николая II. После этого их отправили на специальном поезде в Петербург^{136}. Даже столь щедрый поток монаршьих милостей не мог переломить развития кризиса. Реакция органа либералов была вполне революционна: «Речь царя просто нетерпима. Это провокация. Это – бомба, изготовленная самим царем и могущая во всякий момент разорваться и разнести престол»^{137}.

4(17) февраля 1905 г. был убит Великий Князь Сергей Александрович^{138}. С 1891 г. он занимал пост Московского генерал-губернатора, а 1(14) января 1905 г. был смещен по своей просьбе и назначен Главнокомандующим войсками Московского Военного округа^{139}. Страна погружалась в хаос. Правительство по-прежнему надеялось на победу над внешним врагом, которая позволит добиться перелома и в борьбе с внутренним неприятелем. 10(23) февраля Великого Князя отпевали в Москве^{140}. В тот же день Кронштадт провожал на Дальний Восток эскадра контр-адмирала Н. И. Небогатова. Это была последняя надежда, устаревшие корабли. При прощании звучали слова, значение которых вскоре приобретет другой, зловещий смысл: «Порт сроднился с ними и никогда никому в голову не приходило, что ему приедтся прощаться, быть может, навсегда, со своими защитниками. Говорят, что броненосцы береговой обороны останутся навсегда на Востоке»^{141}. 18 февраля(3 марта) 1905 года был подписан Манифест «О призыве властей и населения к содействию Самодержавной Власти в одолении врага внешнего, в искоренении крамолы и в противодействии смуты внутренней»^{142}. Он был опубликован в тот же день.

Сообщая об убийстве Сергея Александровича, император призывал подданных сплотиться вокруг трона^{143}. Роли поменялись. Теперь уже монарх призывал общественность к диалогу, предлагая ей проект законосовещательной, так называемой «Булыгинской» Думы. Рескрипт министру внутренних дел А. Г. Булыгину был подписан императором в один день с Манифестом, 18 февраля(3 марта) 1905 года, но опубликован на следующий день^{144}. В войсках на Дальнем Востоке о нем узнали на финальном этапе сражения под Мукденом. «Вестник Маньчжурских армий» опубликовал его 21 февраля(6 марта): «Преемственно продолжая царственное дело венценосных предков Моих – собирание и устроение земли Русской, Я вознамерился отныне с Божьей помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных и избранных от населения, – людей к участию в предварительной разработке и к обсуждению законодательных предположений»^{145}.

Призывы к единению в стране, как известно, не подействовали. Вынужденный характер манифеста и рескрипта был очевиден и потому в действенность их не верили^{146}. Что касается армии, то подъема в ней эти новости не вызвали, особого внимания – тоже. Значительная часть офицерского корпуса к этому времени по политическим настроениям была уже в той или иной степени близка интеллигенции (сохраняя при этом корпоративный дух и верность Присяге), что касается солдат, в абсолютном большинстве – крестьян, то их интересовало что угодно, только не судьба представительных органов и перспектива разделения властей. Крестьян легко можно понять, так как мир и земля составляли основу их жизни. Деревня задыхалась от аграрного перенаселения, крестьянство жаждало осуществить «черный передел». Никакие последующие реформы не изменили эти настроения. Аграрный вопрос остался гвоздем русской революции и в 1905, и в 1917 годах, а стихийный экспроприатор победил в русском крестьянине стихийного монархиста. Впрочем, как оказалось впоследствии, и экспроприации не смогли решить остроты земельного голода, а непримиримые противоречия в деревне не был сняты с повестки дня разделом имевшегося фонда помещичьей, монастырской, дворцовой и пр. земли «по едокам».

Что касается русского общества, то в 1905 году оно решительно впало в затяжную истерию предъявления власти всевозможных счетов за прошлое и не желало с нею никакого диалога. Тем самым оно копало могилу всей исторической России, а значит, и себе. Студенты, освиставшие В. О. Ключевского в 1905 г. за призыв к учебе и деполитизации университетов, и пережившие последующие 13 лет, станут в 1918 г. социальной мишенью «красного террора». Диалог трона и общества без посредников в 1905 г. не состоялся. В стране шла необъявленная гражданская война, и только верность кадровой армии была надежной опорой правительства. Ситуация требовала поиска выхода из кризиса.

Николаю II так и не удалось стать вторым Николаем. Колеблясь между введением военной диктатуры и уступками, он в конце концов выбрал последнее. 17(30) октября 1905 г. был подписан манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», предоставлявший законодательную власть Государственной Думе^{147}. Итак, долгожданный многими посредник между царем и народом появился, но его дебют был далеко не удачен. Во-всяком случае, диалог власти и общества по-прежнему отсутствовал. Государственная Дума первого созыва убедительно доказала это за 72 дня своего существования.

Американский посол в России Дж. фон Мейер, находясь под впечатлением действий «первого русского парламента», счел необходимым в личном письме президенту Т. Рузвельту поделиться с ним своей оценкой ситуации: «Россия вступает в великий эксперимент, плохо подготовленная и необразованная… Я не могу не смотреть в будущее с пессимизмом, когда вижу повсюду среди рабочих и крестьян признаки коммунистических настроений… Конечно, я не считаю, что крах произойдет немедленно, но рано или поздно борьба… между Короной и Думой… более чем возможна. Сегодня правительство контролирует финансы и армию, но через три года вся армия будет пропитана новыми идеями и доктринами, которые проникают в умы людей, и кто после этого скажет, сможет ли правительство тогда рассчитывать, что войска будут подчиняться офицерам и подавлять беспорядки»^{148}. Этот прогноз оправдался, правда, не через три года.

Как известно, у победы 100 отцов, а поражение – круглая сирота. Вопросы о причинах войны и поражения в ней России стали задавать уже современники, они же предложили и первые варианты ответов. Пожалуй, самый значительный вклад внесли С. Ю. Витте и А. Н. Куропаткин. Естественно, что каждый из высокопоставленных мемуаристов стремился снять с себя ответственность за случившееся, один – за внешнеполитическую, другой – преимущественно за военную составную неудач. Многие из сформулированных еще до революции 1917 г. версий со временем стали традицией.

Без сомнения, самым удачным мифотворцем был С. Ю. Витте. Это была непростая фигура. Витте, был, безусловно, выдающимся государственным деятелем, но масштаб его личности мешал ему достичь высоты, откуда четко видна разница между интригой и политикой. «Он был, – отмечал его явный поклонник П. Б. Струве, – по натуре своей беспринципен и безидеен»^{149}. Не страдая нарциссизмом, а явно получая от него удовольствие, он вложил личные особенности и в персональную версию истории русско-японской войны. Это история триумфов в те периоды, когда страной давали править автору воспоминаний, и поражений, когда он оказывался не у дел. Сергей Юльевич спокойно относился к фактам, «подчиняя их своим воображениям и даже свободно их изобретая»^{150}. Фальшь и безжизненность такой конструкции была очевидна сразу, несмотря на несомненные таланты ее автора.

«Бюрократический Петербург хорошо знал С. Ю. Витте, – отмечал его современник и критик, – и характеризовал его всегда так: большой ум, крайнее невежество, беспринципность и карьеризм. Все эти свойства отразились в воспоминаниях Витте как в зеркале»^{151}. Набор этих свойств, по мнению гр. В. Н. Коковцова, отразился довольно обычным и даже тривиальным образом: «Самовозвеличивание, присвоение себе небывалых деяний, похвала тем, чего не было на самом деле, не раз замечались людьми, приходившими с ним в близкое соприкосновение, и часто это происходило в такой обстановке, кторая была даже невыгодна самому Витте»^{152}.