Первые месяцы Крымской войны застали Обручева в Академии. Русская армия была готова к войне с Турцией, но не со всеми великими европейскими странами. Основной ее сложностью была нехватка обученных кадров и нарезного стрелкового оружия. К 1 января 1853 года общая численность армии составляла 27 716 генералов и офицеров и 968 382 нижних чинов⁷⁹. За год удалось увеличить численность резерва до 2780 генералов и офицеров и 980 931 нижних чинов⁸⁰. Этого оказалось недостаточно для того, чтобы прикрыть границы России. В марте 1854 года в войну против России вступили Англия и Франция.

Приказом военного министра от 17 марта 1854 года четвертые действующие батальоны Гвардейского и Пехотного и Гренадерского корпусов, из числа запасных, доводились до штата 1-х действующих, кроме того, из новых запасных батальонов образована была Запасная дивизия⁸¹. Офицерский штат батальона составляли один штаб-офицер – командир батальона и десять обер-офицеров⁸², которых катастрофически не хватало. «Не имелось достаточно офицеров, ни унтер-офицеров, встречались затруднения к современному вооружению и снаряжению новых частей»⁸³. Резервы гвардии продолжали расти, Гвардейские полки, имевшие к началу войны трехбатальонный состав, получили шестибатальонную структуру⁸⁴. Одновременно Гвардейскую Запасную дивизию переименовали в Резервную в составе трех бригад⁸⁵.

В связи с опасностью нападения противника на западные границы государства в сентябре 1854 года гвардия была передислоцирована в Остзейские губернии и Виленское генерал-губернаторство. Для прикрытия столицы из резервных и запасных частей было приказано: «образовать Гвардейский Резервный Пехотный корпус, имея в оном, наравне с Действующим корпусом, три резервные дивизии, разделенные на шесть бригад и 12 резервных полков»⁸⁶. Поскольку в новом корпусе полностью создавались штабные структуры, часть офицеров очередного октябрьского выпуска Академии 1854 года была направлена туда.

29 апреля 1855 года Обручев стал квартирмейстером 2-й гвардейской резервной дивизии. При формировании резерва путем слияния небольшой части специально оставляемых старослужащих солдат с рекрутами его командование столкнулось с огромными сложностями. Кроме нехватки офицерских кадров, уже в 1854 году обнаружилась недостача пороха и свинца. Для стрелковой подготовки солдат выделялось: старослужащим пороха на десять, а свинца на пять выстрелов, а рекрутам соответственно на пятнадцать и восемь⁸⁷. Предполагалось, что солдат должен использовать пулю дважды. Этого было совершенно недостаточно. Для сравнения отмечу, что в мирное время в конце 1840-х солдату прусской армии для стрельбы выделялось 36 боевых патронов в год (из них три – на выстрел на 50 шагов, три – на 100, 18 – на 150, пять – на 200, два – на 300 и пять – застрельщикам)⁸⁸.

В резервном л. – гв. Финляндском полку, входившем во 2-ю дивизию, рекруты сначала обучались стрелковому делу на 300 старых бракованных ружьях, не годившихся к употреблению «в дело и в кремневом виде»⁸⁹. Позже в полк было отпущено 234 штуцера Сестрорецкого завода, но они быстро вышли из строя и их пришлось заменить Литтихскими^[9] винтовками. А при этом в подготовке рекрута старались прежде всего обучить «порядочно стрелять, сделать его ловким в рассыпном строю»⁹⁰⁹¹ – сказывался опыт боев в Крыму.

Штаб командующего войсками, оставшимися в Петербурге и его окрестностях, ген. А. Ф. Арбузова, торопил с подготовкой рекрутов, ведь возможность нападения на столицу была реальной. Один из планов ее обороны предусматривал возможность прорыва противника даже к Васильевскому острову. Комитет по защите Петербурга под руководством наследника-цесаревича планировал создание линии обороны от Старой Деревни до Охты и от Екатерингофа до Александро-Невской Лавры⁹². Каждое воскресенье офицеры учебных команд лично отчитывались перед командующим. При подготовке отказались от чистки ружей «под блеск» и резко сократили ружейные приемы и шагистику. Результаты были хорошие, все отмечали высокий уровень подготовки рекрутов⁹³. Но реалии николаевской России расходились с представлениями о них Обручева, изложенными всего лишь в 1853 году! Русской армии с избытком хватало славы, но недостаток пороха, свинца, ружей и пр. был страшным и действовал гнетуще. Экономика России не выдерживала соревнования с Англией и Францией. Через десять лет Обручев напишет: «Не Крымская ли война обнаружила наше богатство? Но союзники, в особенности Англия, не успели еще развернуть всех своих сил, как мы должны были уже сознать свое истощение»⁹⁴.

Между тем ситуация с вооружением была сложнее, чем казалось. Армий, полностью вооруженных штуцерами, в Европе не было ни в Крымскую войну, ни даже в первые годы по ее окончанию. Исключением была Швейцария, крохотная армия которой получила винтовки в 1850 году⁹⁵. В России пехота была вооружена ружьем образца 1808 года, который был немного изменен в 1828-м и в 1832 годах⁹⁶. Во Франции самая многочисленная часть пехоты была вооружена «образцом 1777 года» (или различными его вариантами, изменения происходили и в 1816-м, и в 1822 году, при этом срок службы ружья вплоть до 1840-х равнялся 50 годам⁹⁷, после Крымской войны гладкоствольные ружья переделывали в нарезные, с которыми французская армия вышла на войну с Австрией в 1859 году⁹⁸).

В Пруссии в строю по прежнему находился «Потсдамский мушкет», принятый на вооружение приблизительно в то же самое время, что и его французский аналог. Наиболее распространенное ружье английской армии – «Браун Бесс», появилось в 1730-х годах, продержалось в войсках до Крымской войны и даже до восстания сипаев 1857–1958 годов. Возглавлявший британскую армию с 1827-го по 1852 год герцог Веллингтон не считал необходимым менять что-нибудь в созданной им во время войны с Наполеоном машине. Правда, примерно с 1842 года в Англии началось постепенное перевооружение пехоты. Все началось с того, что вместо кремневого замка в ружье вводился пистон или капсюль⁹⁹. Введение этих новшеств шло повсюду и повсюду вызывало критику и сопротивление противников преобразований¹⁰⁰.

С начала 1840-х годов во Франции начались эксперименты по модернизации штуцеров, которые позволили бы упростить их заряжание до уровня гладкоствольного, сохранив преимущества нарезного оружия. Огромное значение приобретало введение новой формы пули, в том числе и конической – системы Минье¹⁰¹. В Пруссии в 1841 году была запатентована игольчатая винтовка Дрейзе, которой в 1848 году были вооружены фузилерные батальоны 32 линейных полков. В 1849 году для егерских батальонов был введен штуцер Дрейзе (перевооружение винтовками в Пруссии прошло в 1855–1857 годах)¹⁰².

В 1844 году французскому правительству был представлен вариант штуцера, который, после доработок, был принят на вооружение стрелковых батальонов в 1846–1848 годах. Он был тяжелее и дороже гладкоствольного ружья и уступал ему в скорострельности (четыре против пяти)¹⁰³. В 1851 году в английской армии начали вводиться и винтовки новой, усовершенствованной формы, позволяющей использовать пули системы Минье¹⁰⁴. Одновременно начались эксперименты по введению винтовки уменьшенного калибра. Первоначально остановились на 5,777 линиях (14,681 мм). Разные виды винтовки такого образца были приняты на вооружение в 1852-м и в 1853 годах¹⁰⁵. Большая часть британских войск, отправленных в Крым, получили их только перед погрузкой на корабли и смогли впервые опробовать их только во время стоянки на Мальте¹⁰⁶.

В результате в Крым французы пришли с линейной пехотой, вооруженной гладкоствольными ружьями, зуавы и гвардия имели нарезные ружья, а стрелковые батальоны – штуцеры, примерно такая же картина была у сардинцев (у них на роту линейной пехоты полагалось 30 штуцерников, берсальеры также были вооружены штуцерами), и только у англичан и линейные, и стрелковые части, и гвардия были вооружены нарезными ружьями¹⁰⁷. Это был результат процессов, которые шли во всех армиях, не исключая и России.

В 1840 году в русской армии для стрелковых батальонов был введен штуцер по английскому образцу, а в 1845-м – ударная система для прочего солдатского огнестрельного оружия по французскому образцу¹⁰⁸. Штуцерами были вооружены стрелковые батальоны, постепенно росло количество штуцерников в линейной пехоте. В 1854 году их было 26 на батальон, в конце 1855 года – 26 на роту. Проблема была, в частности, и в том, что стоявшие на вооружении в России штуцера к началу 1850-х годов уже были устаревшими¹⁰⁹.

Проблема все же не ограничивалась количественными показателями. Модернизация поначалу приводила скорее к увеличению скорострельности, чем дальнобойности ручного стрелкового оружия. В принципе, в мобильной войне того времени, предполагавшей быстрое сближение значительных масс на поле боя, скорострельности придавали гораздо большее значение. Нарезные винтовки, или штуцеры, заряжавшиеся с дула, значительно уступали ружьям по скорострельности, превосходя их в дальности боя.

Количество же «штуцерных» в России перед войной почти равнялось легкой пехоте Франции и Австрии, вместе взятых. Но французам и англичанам не нужно было защищать свои национальные границы – они практически были неуязвимы для России. Союзники смогли безболезненно увеличить количество легкой пехоты в своей действующей армии и, таким образом, достигнуть значительного перевеса над русскими войсками. Так, под Альмой из 34 тыс. русских солдат только 2 тыс. было вооружено штуцерами, тогда как 58 тыс. англо-французов имели 15 тыс. штуцеров¹¹⁰. Недостаток оружия заставил русскую армию рассредоточить свои силы по направлениям возможных ударов.

К сожалению, современники нечасто задавались вопросом, что же значит для России быть готовой к войне. Воспитанные в традициях николаевской системы, многие наследники 1812 года привыкли гордиться военными победами, поэтому поражения в Крыму и сам факт возможного (!) нападения на Петербург потрясли мировоззрение целого поколения. Новости воспринимались только эмоционально.

Можно привести в пример реакцию военных на сдачу Бомарзунда его комендантом генерал-майором Я. И. Бодиско. Слишком необычным был этот случай в русской армии. Солдаты и офицеры гарнизона поначалу отказались выполнять приказ о сдаче¹¹¹. В столице даже начали толковать о предательстве¹¹². «Из всех неудач, которые до сих пор мы испытывали на разных театрах войны, ни одна не произвела у нас такого тяжелого впечатления, как потеря Бомарзунда (4 (16) августа 1854 года. – О. А.). Как-то особенно казалась прискорбною сдача в плен (выделено Д. А. Милютиным. – О. А.) гарнизона крепости, хотя, в сущности, и не было ничего позорного для чести нашего оружия: войска держались, пока было возможно, и отдали неприятелю одни развалины»¹¹³. Следует отметить, что после войны следствие по сдаче Бомарзунда оправдало Бодиско¹¹⁴.

Еще более болезненной была реакция на падение Севастополя. Впечатление было очень сильным – в Царском Селе солдаты и крестьяне плакали на улицах¹¹⁵. «Самые черные слухи ходят о положении и расположении нашей армии, – отмечал в эти дни сенатор К. Н. Лебедев в Москве. – Многие считают положение наше в Крыму невозможным. Многие ждут великих поражений до осени»¹¹⁶. Тем не менее, по донесениям австрийских дипломатов, после этого успеха союзников в России не последовало ни отчаяния, ни голосов, призывавших к миру любой ценой¹¹⁷. Эмоциональный шок все же пришел, но в другом виде.

Поражение в войне привело к тому, что у ряда офицеров столкнулись нераздельные до этого любовь к Отечеству и преданность престолу. Главным виновником поражения для общественного мнения стал Николай I. Закономерной была реакция на его смерть. Для некоторых это был шок: «Удар страшный и очень чувствительный, особенно в настоящее время»¹¹⁸. Среди близких ему людей Николай пользовался значительным авторитетом¹¹⁹, он уходил из жизни с редким самообладанием и достоинством, не забыв уделить внимание даже своим слугам¹²⁰. Но все же никак нельзя сказать, что страна была единой в оценке потери монарха. Столкновения между носителями противоположенных взглядов начались сразу¹²¹. Не будет преувеличением сказать, что разногласия были не повсеместны.

Провинция, несмотря на военные неудачи, твердо верила в императора, и его смерть вызвала там чувства, близкие к отчаянию¹²². В Петербурге картина была сложнее. «Когда распространилась весть о кончине Императора, – вспоминал Д. А. Милютин, – когда народ стекался на панихиды и повсюду выражалась скорбь об утрате великого Государя, с личностью которого привыкли связывать понятие о величии самой России – в это же время, в известной среде людей интеллигентных и передовых, радовались перемене царствования, существовавшего дотоле режима, и в надежде на лучшее будущее»¹²³. За два года Крымской войны взгляды Обручева сильно изменились. Без сомнения, он разделял пафос слов Ф. И. Тютчева о Николае I, сказанных в 1855 году:

 
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые, и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки глухие,
Ты был не царь, а лицедей¹²⁴.
 

Сослуживец Обручева по Гвардейскому Генеральному штабу, старший адъютант по части ГШ обер-квартирмейстера свиты Е. И. В. генерал-адъютанта А. П. Карцова – 1-го, штабс-капитан И. Ф. Савицкий¹²⁵ вспоминал о том, как Обручев отреагировал на известие о смерти Николая I: «Безмерно обрадованный услышанной новостью, поспешил к своему коллеге капитану Обручеву. Обручев жил… в штабе (гвардейского корпуса), чтобы сообщить новость. Нашел его спящим. „Николай Николаевич! – начал будить его. – Царь умер!“ – Обручев открыл глаза и удивленно уставился на меня, думая, по-видимому, что шучу, потом сел, что-то зажмурившись промычал и наконец, протерев глаза спросил: не приснилась ли ему в самом деле услышанная весть о смерти императора?

– Правда, – отвечал я, – тело его бездыханное уже во власти тления.

– Ух! Какая же гора с плеч свалилась, какой камень с души спал. Первый раз так легко дышится. Позволь тебя поцеловать за такую приятную весть! Ей, Василий Васильевич! – крикнул он вестового. – Бутылку шампанского, надобно выпить за здравие смерти! – и через несколько минут хлопнула в потолок пробка, возвестив великую скорбь верноподданного»¹²⁶. Можно допустить, что Савицкий, в 1863 году изменивший присяге и ставший на сторону восставших поляков, в своих позднейших мемуарах несколько сгустил краски, но ясно, что служба в резервном корпусе изменила взгляды Обручева. Здесь, полагаю, находятся истоки его временного отката влево, к либерализму и позднейшей близости с Чернышевским.

13 июля 1856 года Гвардейский Резервный корпус был расформирован¹²⁷. Штабные структуры были распущены, а его новый командующий ген. – ад. князь А. И. Барятинский вскоре отправился на Кавказ. Поскольку недостаток обученных штабных офицеров остро чувствовался всю войну, военное министерство решило увеличить процент их присутствия в армии путем создания в дивизиях должности начальника штаба¹²⁸. В Гвардейском корпусе начальник дивизионного штаба должен был иметь чин полковника или капитана Гвардейского ГШ¹²⁹ (звания подполковника в гвардии тогда не было). Обручев, сохранив должность дивизионного квартирмейстера уже во 2-й Гвардейской Пехотной дивизии¹³⁰, что было признанием его трудов в резерве, позже займет в ней должность начальника дивизионного штаба.

Карьера Обручева продолжалась удачно: в апреле 1855 года он был назначен исправляющим должность дивизионного квартирмейстера¹³¹, а через месяц с небольшим был произведен в капитаны. С 30 июня по 25 сентября 1856 года Обручев находился на коронационных торжествах в составе сборного отряда Гвардейского и Гренадерского корпусов. Здесь, в Москве, он получает свои первые ордена – св. Анны и св. Станислава, оба 3-й степени, а уже 1 января 1857 года Обручев назначается дивизионным квартирмейстером. Кроме того, во время коронационных торжеств решается и вопрос о назначении Николая Николаевича на кафедру военной статистики в Академии генерального штаба. Загруженный делами Д. А. Милютин был уже не в состоянии работать в Академии, и его заменили полковник Макшеев и капитан Обручев, причем последний был рекомендован начальнику генералу Г. Ф. Стефану Я. И. Ростовцевым¹³².

2 июля письмом из Москвы Обручев сообщил о своем согласии занять место адъюнкт-профессора¹³³. Два года прошло с тех пор, как Обручев окончил Академию, и в сентябре 1856 года он возвратился в скромный двухэтажный особняк на Английской набережной, 32. Поддержка Ростовцева, протежировавшего Обручеву с 1837 года, пригодилась в Академии. В сентябре 1857 года капитан Обручев подал рапорт об отчислении от должности в Академии, горячо и охотно поддержанный Стефаном в донесении на имя начальника штаба Военно-учебных заведений. Однако Я. И. Ростовцев встал на сторону Обручева. В официальном ответе Стефану, в частности, было сказано: «Вследствие отношения Вашего Превосходительства от 17 сего сентября за № 881 Главный штаб, по приказанию г. Начальника штаба, имеет честь уведомить, что по личному Его Превосходительства с капитаном Обручевым объяснению, офицер этот остается в вверенной Вам Академии, чему генерал-адъютант Ростовцев изволит быть весьма довольным»¹³⁴.

На 1857 год выпадает весьма важный этап в жизни Академии. Прием в нее перестал быть ограничен определенной квотой, он обуславливался только научной подготовкой поступавших. Таких оказалось свыше 60 человек¹³⁵. Уже в 1857 году наметилось противостояние «старой» и «новой» профессуры в стенах Академии. Оно проявилось в подходах к преподаванию и, конечно же, в оценках случившегося за последние годы. Драгомиров и Обручев особенно выделялись среди молодой профессуры¹³⁶. «По военной статистике, например, – вспоминал один из слушателей, – ясно и убедительно указывалось профессором (Н. Н. Обручевым), как безусловно необходимо обосновывать ее на подробном изучении производительных сил государства и экономического быта его населения. Вместо перечня цифровых данных и поверхностной ссылки на разные теории западноевропейских ученых получался живой, интересный рассказ, знакомивший с жизнью земледельческих и промышленных классов нашего Отечества»¹³⁷.

Службу в Академии Николай Николаевич совмещал с выполнением обязанностей в Гвардейском Генеральном штабе, который во второй половине пятидесятых годов был, по словам Д. А. Милютина, «главным центром, из которого исходила инициатива военных нововведений»¹³⁸. Особенно активную роль в пропаганде идей военных реформ играл обер-квартирмейстер штаба – генерал-майор А. П. Карцов, бывший учитель Обручева в кадетском корпусе, и начальник штаба граф Э. Т. Баранов. Одним из важнейших направлений их деятельности было основание военного журнала.