Глава 3. Плиний

«Только гость я, гость случайный

На горах твоих, земля»

«Там, где вечно бродит тайна», Сергей Есенин

Но долго сокрушаться не пришлось. Горло моё сдавило, и из лёгких выдавило воздух. Перед глазами пронеслась разноцветная рябь. Помутневшим взором я сумел рассмотреть неслышно вошедшую в зал Всадницу. И тут же мне почудилось, что тысячи ярких серебряных искр с её святящихся дымчатых волос полетели мне навстречу, словно я стал мишенью, законной добычей. Каждая искорка обожгла моё тело, как маленький горячий уголёк. Кожа немилосердно нагрелась и нестерпимо заныла. Мне захотелось броситься на пол и кататься по нему в тщетной надежде унять кошмарные ощущения.

Я было взвыл, но карлик сжал кулаки, поднял вверх и покачал головой, мерзко ухмыляясь, отчего мне в рот словно вставили невидимый кляп. От нестерпимой боли и головокружения я упал на одно колено, но горбун резко взмахнул левой рукой в сторону, отчего волна горячего воздуха подняла меня и слегка подбросила в воздухе. Я снова стоял на том же месте, в той же позе, но это было так болезненно, словно все мои мышцы порвали в мелкие клочья и оставили зарастать как попало. Умоляюще посмотрев на карлика, я опёрся рукой о стену, ожидая, что он снова взмахнёт рукой, заставив вернуться в прежнее положение. Вместо этого горбун крутанулся на месте и кивнул Всадникам головой. Троица очень медленно, одновременно начала поднимать руки вверх, и когда они наконец застыли в одном положении, стало происходить нечто странное.

Всё вокруг меня внезапно увеличилось в размерах, как будто на городской ярмарке я смотрел на мир через колдовское стеклышко мага, притворяющегося шутом.

Но мне пришло в голову, и я уверен, что так оно и было: не мир вокруг увеличился, а я уменьшился. Стал уже меньше грубо сколоченной лавки, возле которой недавно стоял, небрежно опираясь на неё коленом. Рядом со мной высилась дурно пахнущая горка, и до меня дошло, что это крысиный помёт. Неужели меня решили наказать за дерзость и всё-таки убрать за никчемностью и ненадобностью? Сейчас карлик наступит своим грубым башмаком, и мокрое пятнышко от меня не придётся даже вытирать, настолько оно будет мало и ничтожно.

Я закрыл глаза, покоряясь своей участи и в тоже время пытаясь охватить разумом то, что удалось понять за это время. Приходилось признать, что от разгадки природы Всадников я всё также бесконечно далёк. Покину этот мир, так и не разобравшись с тайнами изменений.

Но тело, которое было остыло, снова начало нагреваться. Неведомая сила оторвала меня от пола. Поспешно открыл глаза и понял, что стремительно лечу по направлению к Всадникам. Карлик дико загоготал и широко открыл свой отвратительный рот, из которого незамедлительно потянуло гнилью. Неужели я лечу в него? Неужели буду переварен желудком несносного горбуна?

Но направление движения изменилось, и я вскоре понял, что меня несёт в один из зрачков великана. В один из тех самых зрачков, что втягивали в себя тьму перед рассветом. В неведомую чёрную дыру: ужасающую, непонятную и тем не менее манящую. Я попытался закричать, но из моего рта не вылетело ни звука. Достигнув зрачка, легко преодолел это препятствие и погрузился в кромешную тьму.

Неожиданно я обнаружил себя в келье с высокими потолками. Тело продолжало чесаться и болеть, но мне было уже не до того.

На коленях, спиной ко мне, пред ликом Незыблемого молился писарь. Келью освещали пять небольших свечей, пламя которых боязливо затрепетало при моей робкой попытке приблизиться к монаху, чем выдало меня с головой. Писарь перестал бить земные поклоны, внимательно посмотрел на свечи и медленно повернулся назад, глядя прямо на меня огромными чёрными глазами. Роба из грубой ткани болталась на его худом теле. Длинные редкие волосы спутанной копной падали на лицо. Острые черты лица придавали облику писаря сходство с монастырской тощей крысой, случайно превращённой в человека, но всё портили глаза. В них плескались неземная мудрость, несвойственная монахам гордость, отравленная горечь и странно контрастирующее с этим смирение.

«Они послали меня к сумасшедшему», – промелькнула шальная мысль и тут же скрылась под напором других, более важных. «Мне впервые дали серьёзное поручение. Кем бы он ни был, не важно! Я должен сделать то, для чего меня сюда послали».

– Да хранит тебя Суровое Незыблемое, незнакомец, – глубоким, хорошо поставленным голосом обратился ко мне писарь, не поднимаясь с колен. – Присоединишься к моей молитве?

Странно, ему бы проповеди читать таким голосом. Свитки переписывать могли и те, кто не обладали таким врождённым очарованием. Куда смотрит настоятель? Хотя я никогда не отличался особенной склонностью к учению Незыблемого, после обращённой ко мне речи монаха мне захотелось оставить все свои земные дела, в том числе разгадывание Знаков, тайн Всадников, а главное, фокусов, которые вытворяла реальность, и посвятить себя служению до конца моих дней.

– Во веки веков! Храни Суровое Незыблемое всех нас! – я поспешил ответить, как умел.

Никогда мне не удавалось достойно, а главное, правильно, в соответствии с канонами произнести все эти религиозные формулировки. Постоянно путаясь, что и в какой последовательности следует говорить, как и на что отвечать, я предпочитал обходиться обычным светским приветствием. Благо, горожане на соблюдение формальностей смотрели сквозь пальцы. Но сейчас я в монастыре, и к молитве меня приглашал писарь-монах. Если я продолжу вести себя также небрежно, он без труда распознает во мне пришлого чужака.

На первый взгляд, правила казались очень простыми. Самого Незыблемого, творца всего Сущего, поминать всуе в светском обществе считалось дурным тоном, а среди монахов – смертным грехом. К Незыблемому взывали в особых случаях. Отчаявшиеся родители, сидящие у постели тяжелобольного, умирающего ребёнка, осуждённые на смерть преступники перед казнью, старики, стоящие на пороге вечности, могли обратиться «напрямую».

Но не только неминуемо маячившая пред очами смерть служила поводом для обращения к «самому». Считалось, что если благонравная, блюдущая свою честь девица полюбила парня истинной любовью, и цель её благая и праведная: создать семью, нарожать ребятишек, то молодая могла молить самого Незыблемого, но только один раз. Если всё же пара не нашла общий язык, просить о другом женихе уже не разрешалось. Ведь всем известно, свет истинной любви загорается только в самый первый раз.

В этом случае обратиться можно «уровнем ниже»: к Суровому Незыблемому – так теперь называли царство Незыблемого.

Освещённое благодатью своего небесного создателя, раньше Незыблемое служило пристанищем верным Крылатым созданиям, на которых в мудрости своей опирался Незыблемый. В царстве том не было болезней и смерти, мучений и страданий, голода и боли. Любовью и нежностью дышали каждый новорождённый листочек, каждая травинка, о счастье и свободе пели птицы и вздыхал ветер. Благоухающие цветы на деревьях уже к обеду становились сочными плодами, вода в роднике оставалась чистой и прозрачной, а на вершинах гор лежала манна Незыблемого. Дороги к большинству вершин были легки и доступны, преодолеть их мог даже ребёнок. Наградой же становилась манна Незыблемого, которая принимала именно тот вкус, что жаждал её вкусивший.

Когда-то среди Крылатых созданий, купающихся в любви Незыблемого, среди цветущих садов в долине, окруженной горами, можно было заметить и Шатаруса. Нет в мире созданий более красивых, чем Крылатые, но Шатарус выделялся даже среди них. Совершенство линий его лика поражало. Огромные бездонные глаза принимали то цвет бескрайнего неба, то игривой травы, то жесткой коры деревьев. Сам Незыблемый нет-нет да улыбался, глядя на неподражаемого Шатаруса. Ему дозволялось сидеть на ступенях невидимого трона, в то время как темнота и свет встречались, преломляясь друг в друге, дабы явить миру сияющего во мраке Незыблемого.

Но шло время, и обласканный своим небесным господином Шатарус так возгордился своим особенным положением, что дерзнул бросить вызов Незыблемому. Выглядело это так, словно отломанный кусочек ногтя с руки человека покусился на своего хозяина. Шатарус и сам не заметил, как оказался за воротами. Милостивый Незыблемый лишь тяжело вздохнул. Он не тронул глупца, сохранил ему его презренную жизнь, всего лишь выставив из своего царства, оставив навсегда болтаться между Небом и Землёй.

Вот только Шатарус не раскаялся. Кое-как приноровившись к новым условиям, неблагодарный начал собирать силы, чтобы ударить по Незыблемому. Нашлись недовольные сложившимся положением вещей Крылатые, что примкнули к нему, польстившись дерзкими речами.

Предательство Шатаруса сразило Незыблемого. Потемнело небо над царством. Засверкали молнии над горами. Обиженно и в тоже время угрожающе загремел гром. Притихли Крылатые.

С тех пор птицы стали петь тише и неохотнее. Плоды хорошо если созревали к вечеру, а дороги на вершину стали настолько опасны, что преодолеть их едва ли могли самые опытные путешественники. Манна Незыблемого всё чаще оказывалась не того вкуса.

Стало Незыблемое Суровым. Но святости не растеряло, наоборот, только приобрело.

К нему, Суровому Незыблемому, взывают жрецы, монахи, стражники, простые люди, когда нуждаются в защите. Его мы молим денно и нощно. Пред ним преклоняем колени.

Простые смертные всего лишь случайные гости на бренной грешной земле. В свой день и час каждый отправится в Молчащее Незыблемое, приговор этот подписан с самого рождения и обжалованью не подлежит. Оттуда, из страны вечных грёз, покуда никто не воротился. Но Жрецы намекают, что в Молчащем мокро от слёз скорбящих по ушедшим, воздух там так влажен, что одежда никогда не высыхает, солнечные лучи не греют, а только намекают на то, что где-то во Вселенной ещё теплится жизнь. Обитатели Молчащего вечно грезят, но грёзы их горьки, унылы и безнадёжны. Раз за разом несчастные прокручивают в своих головах ошибки, стремятся поступить иначе, да вот только ничего не выходит. Грехи не отпускают, лишь крепче связывают по рукам и ногам. И кажется, что нет просвета. Нет выхода. Нет жизни. Нет забвения смерти.

Но было обещано, что в Судный час распахнутся двери Молчащего. И сам Незыблемый шагнёт из Сурового в Молчащее, чтобы отделить праведных от неправедных. И получит каждый по делам его. Суровое Незыблемое примет достойных.

Суров, ох суров будет тот Суд Незыблемого. Одна надежда, что триединая мать, дочь и душа Славиа вступится за нас недостойных. Да только после предательства вероломного незыблемомерзкого Шатаруса оберегает Незыблемый триединую Славию не только от лишних взглядов, но даже слов.

А потому не стоит произносить имя Славии всуе, ни по поводу, ни без повода. Налетят тучи злые и грозные, испепелят на месте беспощадные молнии. О прощении молить бесполезно.

Была ещё верная спутница и небесная супруга Незыблемого. Но Жрецы скрывали от народа само имя её.

Чтобы занять своё место среди достойных, лучше не забывать повторять как можно чаще: «Храни Суровое Незыблемое всех нас». Раньше добавляли: «Оставь нам место во благости своей». Но позже Жрецы сочли такое добавление эгоистичным и неприемлемым, а потому добавлять его запретили.

Но одной фразой люди сведущие не ограничивались. В зависимости от ситуации, дальше должно было последовать уместное продолжение. А вот какое когда было нужно произносить, я всё время забывал.

– Почту за честь, – совсем стушевавшись под пристальным взглядом хозяина кельи, ляпнул я.

И тут же проклял свой дурацкий язык. Я же не на приёме во Дворце Возвышающегося!

Но писарь словно не заметил моего промаха. Небрежно оправил свою робу и немного подвинулся, приглашая меня присоединиться. Понимая, что выхода нет, я опустился на колени рядом. Прорисованный тёмными широкими мазками лик Незыблемого, умело освещенный стоящими по бокам свечами, с этого места представал ещё более величественным, неземным и недоступным. Я невольно поёжился, и в то же мгновение мне показалось, что достаточно схематично изображенное по всем каноном суровое лицо исказила усмешка.

Моя надежда на то, что монах будет бормотать молитву, а я смирно постою рядом, попросту шевеля губами, провалилась. Писарь пал ниц пред ликом и надолго затих. Когда по моим ощущениям прошло добрых полчаса, ноги немилосердно затекли, а спина взорвалась нещадной болью, я, чувствуя себя очень глупо, переменил положение и тоже бухнулся вперёд, прислонившись лбом к холодному полу. Перемена позы пошла на пользу спине, но не ногам. Тогда я осторожно повернул голову в сторону моего собрата по молитве и с ужасом обнаружил, что тот не дышит. Выпрямившись, слегка тронул писаря за плечо. Ничего! Тогда я вскочил на ноги и затряс монаха уже изо всех сил. Только трупа мне ещё не хватало!

Хозяин кельи как ни в чём не бывало открыл глаза и, в свою очередь, разогнулся. С удовольствием потянулся, шумно прохрустев позвонками.

– Благодарю тебя, брат! – с поклоном прошептал мужчина. – Чувствую, что совместная молитва была во сто крат сильнее моей одиночной. Это важно. Незыблемый должен узнать, – пробормотал он совсем тихо, но я услышал, всем своим существом сосредоточившись на странном разговоре.

Я жалел об удивительной способности, которая возникла у меня в ту ночь на площади: мгновенно подмечать мельчайшие изменения. Дар исчез также быстро, как появился. Я даже помнил момент исчезновения: как только присягнул Великой. Но я не собрал бы Знаки, не предугадал бы появление Всадников на площади, если бы не обладал наблюдательностью, терпением и способностью полностью сосредоточиться на интересующем меня предмете или существе.

Во всём мире не нашлось бы ничего, что смогло бы отвлечь моё внимание от писаря. Великолепнейшим куртизанкам, появись у них сейчас нелепая мысль соблазнить меня, пришлось бы с позором отступить. Самым удивительным и несметным сокровищам мира не удалось бы привлечь моё внимание. Я бы даже не взглянул в их сторону. Даже так давно манящие меня тайные манускрипты, готовые поведать мне все тайны нашего бренного мира, остались бы нетронутыми.

Между тем я поклонился в ответ, но монах, казалось, этого не заметил. Опасаясь, что он снова погрузится в долгий глубокий транс, я торопливо произнёс:

– Брат мой! Поделись со мной своей мудростью, драгоценным монашеским опытом. Во имя Незыблемого!

– Мои молитвы простые и известные. Я повторяю их несчетное количество раз, пока они не начинают звучать сами, независимо от меня и происходящего вокруг, – с улыбкой отвечал писарь.

Но как ни старался монах смиренно опустить глаза долу, я заметил в них огонь, блеснувший и тут же погасший. А также то, что в улыбке писаря куда больше лукавства, чем благодушия.

– О, я не об этом! – тело ломило, вдобавок от чада свечей и духоты начала совершенно некстати раскалываться от боли голова, что мешало подбирать слова с осторожностью.

«Помогли бы, Великие!» – мысленно взмолился я, но ни вразумительного телепатического ответа, ни избавления от боли не получил. Впрочем, всерьёз на помощь Всадников я и не рассчитывал.

– А о чём же? – удивился монах, удобно скрестивший ноги и, казалось, не испытывающий никаких телесных неудобств.

– Я видел Знаки, – прямо выпалил я и в ужасе прикрыл глаза.

Головная боль головной болью, но нельзя же так тупо провалить первое полученное серьёзное задание! При чём тут совместная молитва и увиденные Знаки? Неужели нельзя было подобраться к теме поизящнее? Мне даже показалось, что слова вылетели из моего рта не по моей воле.

Но, видимо, это моё подсознание хотело меня как-то утешить, потому что теперь я откуда-то точно знал, что Всадники не вмешивались в наше общение с писарем, по неведомой мне причине для них это было важно.

Писарь вздрогнул всем телом.

– Какие? – требовательно спросил он, пристально взглянув мне в глаза.

В памяти всплыл разговор на площади со Всадниками, обдав меня неприятной волной непоправимости происходящего. Откуда-то я знал, что совершаю ошибку. Но какую, не понимал, потому что вроде бы цель достигнута: монах разговор поддержал. Мне ничего не оставалось, как довести дело до конца и честно ответить на вопрос.

– Герб на Ратуше, – послушно начал перечислять я, – Лоза раньше изгибалась вправо, теперь – влево. Статуя Единорога на площади Семи Лучей. Он рыл землю правым копытом, теперь опирается на левое. Жрецы стали читать проповеди в субботу, а не в воскресенье, как раньше, и утверждают, что так было всегда. Знаменитая речь Возвышающегося про Незыблемое…

– Как зовут тебя, мой юный друг?

– Эллари.

– Эллари, я – Плиний. Так ты помнишь старый герб с лозой, изгибающейся вправо?

– Да, я же так и сказал.

– Понимаешь, брат, я тоже помню старый герб. Без лозы. И без единорога. Со змеёй, обвившейся вокруг разящей стрелы, – тихо закончил он.