Глава первая.
Оружие, отданное врагу

Шром, дитя прохладных бухт рода ар-Бахта, расположился подобающим образом: на носу корабля, хвостом по ходу движения. Стоял он не просто так, с должной боевой выправкой. Напружинены все десять пар кривых жестких лап под мощным хвостом. Три пары передних, по сухопутному обычаю именуемых руками – вооружены. Усы топорщатся чешуйчатыми хлыстами, скручиваются и снова расправляются, шелестят негромко, предупредительно.

От выра в боевой позе исходит явная угроза, особенно зримая, когда главные глаза находятся на высоте в полную сажень над палубой, а головогрудь выпячена вверх с опорой на изогнутом хвосте.

«В бассейне ар-Бахта никогда не вылуплялось трусов и неумех», – упрямо твердил себе Шром. Пусть он не помнит настоящих глубин, он явился миру семьдесят восьмым в общем счете рода после начала новых времен. Но Шром ар-Бахта рьяно бережет честь рода. Согласно канону, он присягнул вылупившемуся на два номера раньше Боргу, хранителю бассейна ар-Бахта. И принимает его интересы, как свои. Эти интересы и привели сюда: брат сказал, что имеется за родным бассейном долг, что надо оплатить.

Круглые тусклые глаза на длинных стебельках поникли, хлысты усов опали. Трудно сохранять веру в свой бассейн и безупречность его личинок. Он-то, Шром, бережет честь и помнит заповеди глубоководья. Но брат Борг дал худшее место из возможных. Словно в насмешку… Хотя разве можно такое представить: родственная насмешка? Теперь, когда их в главном зале бассейна собирается на церемонию пересчета – трое, Шрон-то не приплывает… Но даже если и его учесть – все одно, выров ничтожно мало. Полнит душу отчаяние от осознания конечности жизни рода. Отчаяние, прежде казавшееся пустой угрозой высохших в своих панцирях стариков, для которых вся жирная рыба и сладкие водоросли – в прошлом…

Но если не насмешка – то что? Он, Шром, – боец, родился таким. Совершенный, неущербный выр, один из немногих подобных. Его спинной панцирь прошел полное испытание булавой и тяжелыми стрелами. Он выдержал неравный бой на каменной осыпи у края мелководья, отправив на корм рыбам двух взрослых опытных ар-Багга, с которыми род ар-Бахта был в натянутых отношениях. Хвост Шрома могуч, он позволяет выру плавать быстрее многих столичных курьеров. Чего уж прятать в донный ил заветное… Да, он мечтал о карьере при главном бассейне, о славе покорителя мятежников с глубинной суши, наконец. Увы, всему конец. Он стоит неподвижно и угрожает. Кому? Ничтожным кандальным рабам из числа людей. Отныне такова его участь, и ничего иного в жизни не случится. Ни хорошего, ни плохого… Потому что брат, страшно признать это, все же обманул и предал.

Хуже – некуда. Или есть? А вдруг не насмешка этот приказ стать надсмотрщиком? Вдруг породили его пузыри страха и лжи, вздымающиеся из недр сознания Борга. Все это сознание подобно гнилой лагуне, оно кишит червями ничтожных дел берега…

Силы панцирных лап Шрома хватило, чтобы в честном поединке отправить на корм рыбам трех бойцов личной стражи хранителя главного бассейна, кланда Аффара ар-Сарны. Достало бы мощи и на взлом жалкого подобия спинной защиты Борга, ведь брат неполноценен от рождения, слабо развит, к тому же он полупанцирный, с голым хвостом…

Шром вздохнул. Подумать только: одно движение отдает тебе все: замок, а с ним и власть в землях и водах ар-Бахта. Но так подло поступил бы лишь мелководник, для которого корысть выше преданности бассейну. Гнилой выр жаждал бы стать властным хранителем. Гнилой бы убедил себя: это – по праву, чего уж там, вполне даже по праву! Неущербность теперь редкое качество для выра.

Но мысли о мятеже никогда не проникали под вороненый панцирь головогруди Шрома. Сердца, все пять, бьются рокотом боевой доблести. Это правда. Но, видимо, Борг слышит лишь свои три, наполненные сомнениями подлеца-недомерка. У него не хватает пары верхних лап, усы позорно коротки. И мысли его протухли. Иначе нельзя понять нынешнее место. Увы, догадаться следовало раньше, в порту, еще раздумывая над правомерностью длительного контракта. До приложения пальцев нижней правой руки к сургучному озерку на пергаменте…

Никогда ар-Бахта не нанимались в прибрежный флот. Это удел низших родов, слабых, запятнавших себя позором уклонения от боя. Сколь мерзко стоять на палубе, с тоской смотреть на сияние моря, дышать целительным запахом терпкой теплой соли… И сохнуть под неумолимым солнцем. Терять гибкость и силу, подвергать панцирь угрозе растрескивания и шершавленья. Полдень горит над затылком, вынуждая плотно сомкнуть лепестки век спинного глаза. Полдень казнит неущербного Шрома волей и умыслом брата. Здесь, на палубе, жизнь выра сокращается вдвое по сравнению с естественными условиями её течения. Борг послал на смерть. Обрек родича просто так, из страха ничтожного торгаша. Из зависти слабого к сильному.

Зачем все это? Шром опустил усы, осел на утомленных лапах. Хвост хрустнул и выбил пару щеп из досок палубы. Зачем корабль и рабы, зачем груз и дела? Зачем деньги чужой чеканки, суета портов и волокита досмотров? Весь мир народа выров, весь смысл жизни, не существования, а полноводной жизни – уходит в прошлое. Необратимо умирает без надежды на возрождение… И никто из хранителей бассейнов не шевельнет усом, чтобы изменить судьбу.

«На наш век хватит», – эти слова принадлежат людям. Выры прежде иначе говорили и думали, гордость и доблесть вели их по жизни: нет такой глубины, которую нельзя покорить, вот девиз древнего кланда, глубоководного, мудрого. Впрочем, теперь такая глубина есть – неодолимая… Жалких тридцать, в некоторых местах сорок саженей туда, под глянцевый полог поверхности – и начинается область неизбежной и скорой смерти. Проклятие всего рода выров и погибель его…

До чего дошло! Выра, рожденного плавать и жить в восхитительной морской воде, выра, созданного двоякодышащим – можно утопить. Такова позорная казнь, введенная двадцать лет назад, единая для людей и выров: утопление с камнем. Для людей казнь не особо мучительная, они захлебываются мгновенно, жалкие существа созданы природой не для моря… А выры страдают несколько дней, потому что желтой мутью низовых течений нельзя дышать. Она – яд и смерть. Медленный яд и верная, неодолимая смерть.

– Не устал? – лениво уточнил капитан, с презрительным интересом изучая сухой панцирь надсмотрщика.

Это тоже часть оскорбления со стороны брата. Капитан корабля – человек. Он, Шром, единственный выр на борту. Его ненавидят с редким единодушием и рабы, и их хозяева. Его одного – за все грехи и ошибки народа… И за само проклятие, желтой мутью отравившее воды.

Когда глубины стали недоступны, вырами пришлось выйти на берег и занять здесь, в неуютной сухости чужого мира, место, достойное славного народа. Выры правят сушей уже пять человечьих веков. Правят неукоснительно и повсеместно. Но – не на этом корабле. Здесь творится бунт, оплаченный братом. Полдень жжет панцирь, но никто не вытащил даже одной бадьи с водой, чтобы сделать необходимое: смочить панцирь, промыть жабры. Шрома сознательно убивают, вот так и обстоят дела… Более не приходится сомневаться.

– Налегай, прибавь ход, – гулко приказал помощник рыжего наглого капитана.

Кивнул барабанщику. Тощий мальчишка в заскорузлом ошейнике раба, скорчившийся под бортом у самой кормы, вздрогнул, шевельнулся. Задал более плотный ритм гребли. Рабы обреченно загудели. Выр им – самому странно и подумать такое – посочувствовал. Он осознал, как горят спины у мягкотелых. Как жжет их, разорванные кнутом, невыносимое солнце. Точно так же плавится его тело под сухим панцирем.

Ветерок принес свежий запах соли и усилил мучения, жесткой щеткой обдирая с панциря остатки влаги. Усы позорно стукнули кончиками по палубе. Бой на мелководье труден? Глупости, он – наслаждение и праздник. Предательство брата и этот пожизненный позор – вот пытка.

Шром снова хрипло вздохнул. Зачем он верен бассейну? Есть ли смысл в преданности теперь, когда у рода нет будущего? Можно уйти на пустынные отмели дальних островов и влачить существование отшельника. Бессмысленное, он сам так говорил брату Шрону, любимому и неущербному, окончательно покинувшему замок рода три года назад. Не понимал тогда Шром выбора старшего. Был, как теперь выясняется, глуп. Тот, кто всегда умел помнить заветы глубин, и на поверхности нашел свободу. Единственную свободу, доступную выру в мире, лишенном глубин и заполненном гниением людских интересов.

– Достойный ар, – в голосе капитана почудилась издевка. Словно крючок рыбака, подло спрятанный в наживке. – Ваш договор включает исполнение моих особых поручений. Хочу озадачить вас именно таким.

– Попробуй.

Все, что Шром смог себе позволить в ответ – «тыкать» капитану и не именовать его никаким титулом. Жалкая месть проигравшего…

Говорить больно. Дыхательное горло, предназначенное для воздуха, высохло и хрипит. Тонкая щель носа изначально не создана для человечьей речи, выталкивать чуждые звуки непросто, тем более теперь, в изнеможении, близком к полному пересыханию. Но – надо держаться. Выр не станет унижаться.

Капитан сладко улыбнулся, шевельнул мягкой человечьей рукой, лишенной панциря – и не нуждающейся в увлажнении. Всякое качество имеет спину и брюхо, силу и слабость… Шром осел на хвост и позволил себе опереться о палубу нижней из трех пар рук, ведь именно так люди именуют его верхние конечности, сейчас вооруженные клинками. Шром решил, что от капитана и его особых поручений не стоит ждать добра. Значит, надо приготовиться к бою или хотя бы прекратить расходовать силы на никчемную показуху.

Из трюма донесся звякающий шум, дополняемый скрипом и стуком. Шром удивился, даже раздул ушные полости, повышая чуткость к звукам. На этом корабле трюм мал и тесен, отведен только для пресной воды: гребная галера прибрежья работает на коротких расстояниях, её удел – перевозка рабов. Они обеспечивают подвижность судну и служат товаром. Шром взошел на борт перед самым отплытием, страдая от постыдного одним своим видом ожога, отметившего панцирь багрово-бурым пятном согласия на найм. Шром почти опоздал, но все же подобное невозможно: ему не сказали о наличии живого груза в трюме. Надсмотрщику! Это тем более странно, поскольку шум создают колодки и гиря. Такой набор достается самым опасным преступникам, мятежникам из дальней срединной суши. Их следует опасаться в первую очередь. Собственно, только они и есть враги, прочие мягкотелые на борту – ничтожества, корм для рыб.

Носитель колодок своим видом полностью подтверждал мысли Шрома. Огромный – ростом не ниже самого выра в боевой позе угрозы, то есть – сажень! Заросший диким грязным волосом до глаз – серых, холодных и спокойных глаз настоящего опасного врага. Руки хороши, – отметил Шром, любуясь редкой для людей ширококостностью в сочетании с сухостью мышц. Двигается раб мягко, силу бережет. Ее осталось в теле немного, как и у самого Шрома. Но – есть, еще есть. Не вся высохла, хотя гнилых ран видно немало.

Раб с усилием протащил свою гирю до места, указанного помощником капитана. А как не тащить, если под горло вдели крюк и рвут мясо? Шром мрачно повел усами. Он себя чувствовал, странно сказать – точно таким же каторжным невольником. Солнце рвало сознание крюком боли.

– Мордой в доски, раб, – тихо и ласково, совсем как Шрому недавно, велел капитан. Обернулся к надсмотрщику. – Вот мое распоряжение, ар. Этого раба следует казнить и выбросить на корм рыбам, таков приказ знатного ара, хранителя бассейна города Синги. Само собой, голову мятежника мы сохраним, она стоит на редкость дорого. Я смогу снарядить еще один такой корабль, новый, с полным составом вёсельников и грузом белой тагги, вашего любимого напитка… Я выбрал казнь. Вешать скучно, топить и того скучнее. Хочу, чтобы ты запорол его насмерть. Усами. Исполняй!

Шром замер в недоумении. Так его не оскорбляли ни разу в жизни. Полдела, что на «ты» и без вежливого обращения ар. Усы – оружие честного боя, славного сражения равных на мелководье… Усы – знак неущербности и чести. Использовать их для пытки и казни? В угоду ничтожного человечку, возомнившему себя всемогущим кландом на этом корабле? Чудовищно! Не может капитан не понимать, что, сказав подобное, проживет самое большее несколько мгновений.

Из тесного трюма, в котором полагается хранить лишь запас воды, выскользнули два наемника. Оба – со взведенными игломётами. Шром заинтересованно прошелестел порослью окологубных ворсинок. Он не ошибся в брате, хоть и распознал его гниль слишком поздно. Казнят теперь – двоих! Голова раба оплатит капитану новый корабль. Хвост выра с родовым узором и гравировкой герба ар-Бахта – кто знает, во что он оценен… Видимо, брат не поскупился на посулы, затевая гнилую игру.

– Исполняй, – еще раз повторил капитан. – Я жду.

С рабских лавок поднялись четверо, лениво стряхнули фальшивые ошейники. Пошарили у палубы, зашелестели звеньями толстых цепей с шипастыми шарами на хвостах. Шром припомнил: кажется, это оружие зовется кистенем и запрещено законом кланда… Мятеж, явный и подлый!

Люди, по своей обычной мягкотелой беспечности, прямиком зашагали к Шрому, высохшему в горячем шершавом панцире, уже неопасному. Они шли след в след по узкому проходу, пихая сапогом то одного, то другого раба – тесно, мясо вы рыбье, отодвиньтесь… Шром чуть шевельнул нижней парой рук, добавил движение средней. Досадливо вспомнил: люди не знают языка жестов, принятого у боевых выров. Но сероглазый раб понял совет в точности и без промедления исполнил: стал сгибаться, падать лицом в доски.

Высохший обессиленный выр – уже не боец. Люди это знали. Только он еще не настолько сух, и даже если настолько… Это последний бой, и дать его – надо. Не зря подбирал незаметным движением хвост, не зря копил остатки сил.

Удар пружины хвоста выбросил тело Шрома вверх на полную сажень, закрутил! Усы свистнули, выходя в боевое положение. Правый срезал на излете голову капитана, распределяя зажатое в четырех верхних руках оружие между прочими людьми, явно виновными в мятеже. Левым усом Шром безжалостно пожертвовал, сознательно выламывая его из гнезда в панцире и используя, как копье. Ведь нападающие шли один за одним… и ус прошил их, нанизал на себя, как на вертел…

Весь бой – неполный вздох человека. Последнее усилие сухого тела, рвущее его и лишающее надежды выжить. Кто даст воды – здесь?

Когда выр стал рушиться на палубу, прогибая доски и хрустя сухим панцирем, сероглазый раб уже не лежал. Он, кажется, без удивления поймал пару длинных клинков, брошенных ему умирающим выром – оружие нижних рук земноводного. И отправил оба иглометчикам, продолжая то же движение, мягко и стремительно. Ненадолго затих: сил едва хватило на один рывок. Потом человек стал упрямо подниматься. Собрал себя в сидячее положение, к колодкам. Выпрямил спину, осмотрелся, морщась от боли. Гримаса приобрела некоторую веселость, когда в поле зрения раба оказалась голова капитана, лежащая у борта. В навсегда застывшем взгляде читалось недоумение.

– Советовали тебе, придурку: убей сразу, не играй, – прошипел сероглазый. Закашлялся смехом. – Но я в тебя верил до последнего.

Раб пополз к телу капитана, мучительно преодолевая сопротивление колодок, ослабевшего тела и гири. Справился, деловито позвенел ключами на связке при поясе трупа, обшарил сам пояс. Отомкнул свой ошейник. Содрал, снова сухо хохотнул. Снял запор с колодок. Жадно рванул флягу у мертвого капитана, напился. Поднял к небу бледное лицо, подмигнул полуденному солнышку.

– Давно не виделись, рад.

Пообщавшись со светилом, человек уделил внимание рабам-вёсельникам. Пересчитал их одним коротким взглядом. Сел поудобнее, упираясь рукой в палубу.

– Кто на этом корабле капитан, рыбье мясо?

– Ты, – первым сообразил пожилой темнокожий здоровяк.

– В целом разумно, – похвалил сероглазый. – У меня есть правило. Я договариваюсь обо всем на берегу. Будем считать, сейчас и здесь у нас и есть берег: вы пока в оковах, таков ваш последний причал. Плаванье начнется, если вы станете командой. Итак, условие. На корабле я принимаю решения. Кто оспаривает их, сходит на берег там, на дальних отмелях. Или прямо здесь…

– Одно условие? – удивился тот же здоровяк.

– Тебе больше нравится договор с сургучом? – хохотнул сероглазый. – Одно. Не знаю, надолго ли нас связал случай. Не верю никому из вас и не прошу многого. Но предупреждаю: приняли правило – значит, разделились на живых наемников, соблюдающих мой договор, – и мертвых бунтарей. Еще можно выбрать третье: малую лодку. Но только сейчас.

– Нас много, – весело оскалил щербатый рот молодой парень в первом ряду. – Ты один, и ты на труп сильно похож, как мне кажется.

– Многим казалось и раньше, – окончательно развеселился сероглазый. – Итак, начинаем делить вас на свободных людей, вежливо именуемых брэми – и прочих, кого мне лень именовать.