Нитль, замок Файен, хрустальная восьмица
Лето от осени отделяет хрустальная восьмица48, время прозрачной легкости и хрупкого, но нерушимого мира стихий и сил. Луна высоко взбирается на небо и подолгу улыбается солнышку, её оттенок обманчиво близок к серебру, свойственному молодой весне. Холодная синева осени почти не заметна: она выявится позже, во вторую-третью восьмицу. Небо такое глубокое и кристальное, что запутавшиеся в волосах ветра паутинки издали видны всякому, а не только вальзу, наделенному даром духа.
Свет утрачивает ослепительную жесткость, жара не дрожит полуденным маревом над крышами и темными скалами. Тени лишены мрачности, лес дремлет в неге тепла, смешанного с сиреневыми туманами прохлады. Буги и иные твари, крупные и мелкие, кочуют к югу или усердно роют зимние логова. Деревья умиротворенно шелестят, напоенные влагой последних летних дождей – согретые солнышком, отмытые от пыли, они широко развернули бронзовеющие листья. Корни замерли в покое, занятые предосенним делом: пока есть время и силы, выступающие над почвой наращивают толстую зимнюю кору, а подземные – поглубже прячут нежные молодые побеги. И нет им дела до людских троп, и стоят без трещин самые глубокие подполы.
У людей хрустальная восьмица – праздник. Летние заботы завершены, сонный лес дает возможность и слабым свободно передвигаться от селения к селению даже ночами, имея в охране всего-то одного посредственного вальза. Дети безбоязненно бегают в чащу и собирают орехи, нагребают шишки для растопки, вяжут в охапки хворост. Самые отчаянные шепчутся с ленивыми корнями, уговаривая подарить сухой алый цвет49, уже высеявший семена. Угольщики кланяются старым деревьям, испрашивая разрешения взять для дела сухостой.
Не удивительно, что именно в хрустальную восьмицу на лугах близ замков вырастают шатры осеннего торжища. Пестрят и колышутся ленты, хлопают пологи. Светлый дым костров, накормленных сухим листом, вьется прихотливо и узорно. Он послушен воле вальзов, украшающих праздник и в кои то веки склонных забавляться, исполнять прихоти детей.
Черна распродала дикий мед, добытый из вершинных дупел, еще в первый день. Второй извела на покупки. Она в единый миг выбрала себе новую рубаху и до заката прочесывала все ряды, присматривая гостинцы знакомым и заодно ревниво косясь на работу пришлых кузнецов. Третий день, последний свободный, девушка приберегала для вдумчивого и восторженного изучения самородного железа. Обычно хоть малую толику его привозили с севера, из болотистых земель близ замка Хрог. В минувшие два сезона оттуда снялись и ушли семь селений, испросив права обосноваться в более благополучных землях. Железо, и прежде не составлявшее предмет торга, теперь сделалось чем-то полулегендарным.
Единственный тощий рудник50, на вид изможденный и обтрепанный, сидел в сторонке от торга, у самой опушки. Он дремал, пережевывая лепешку. Или притворялся? Пойди их пойми, тех, кто с людьми говорит раз в год и сам уже так с болотом сросся, что пахнет мхом, тиной и рыбой.
Белёк судорожно вздохнул, помялся, привычно страдая за широкой спиной приятельницы. Он с первого дня в замке мечтал стать ангом, не скрывал намерений и ужасно, мучительно переживал неудачи. Ростом не вышел, в кости тонок, колено в пятнадцать повредил и с тех пор прихрамывал, вопреки безмерному своему усердию в разработке попорченных жил.
Еще с весны истинный клинок сделался для Белька навязчивой и недосягаемой последней надеждой на обретение равных с Черной прав на испытание. Парень плохо спал и похудел за лето, что почти невозможно при его природной сухости тела. Тэра Ариана, конечно же, глупости ученика ведала, но до поры не вмешивалась, наверняка полагая: перерастет. Но накануне торжища пригласила в каминный зал, усадила у живого огня и долго молча смотрела в лицо. Затем так же без слов созерцала недра хрустального шара, появившегося в этом зале невесть откуда – ни одному слуге не ведомо, как.
Что Тэра увидела, осталось известно одной ей. Прорицатели редко делятся знанием без нужды, а что такое «нужда», опять же им решать… Прервав молчание, хозяйка велела позвать Черну. С порога та слышала часть сказанного Тэрой.
– Ты вальз, особенный и вовсе не бездарный, – раздумчиво делилась малой толикой увиденного прорицательница, трогая кончиками пальцев сияние над поверхностью шара. – Такой вальз, что я умолчу о многом… Клинок тебе не в пользу, оружие – не твоя стезя. Однако, отказав в малой глупости, я накликаю куда большую, и обернется она бедою. Ты свихнулся на желании слыть сильным. Хорошо же, слыви – или расстанься с надеждой. Вот Черна, упрямее девки во всем свете нет, что ведомо нам обоим. С подлинным болотным железом она прежде не работала, но жажда её не менее твоей: так и грезит уложить кровь мира под молот и сродниться с готовым клинком. Один он возможен по осени, тут и дара прорицания не требуется, чтобы назвать число… Пусть судьба решит, кому достанется, а кого обойдет вниманием. Вот чего хочу я: вместе идите на торг и возьмете то, что дастся в руки. Оно навек разведет вас. Избранник рудной крови получит многое. Второй будет отринут и… скажу так: после испытания он не останется в замке.
– Так осень на носу, – возмутилась Черна, переживая за приятеля.
– Тебя спрашивали? Тебе дозволяли молвить слово? Или ты сама догадалась испросить о том? – хозяйка говорила ровно, и такой тон прятал большое раздражение.
– Уже высказалась. Теперь помолчу, нечего меня пилить, я не корень.
– Достань уголек, – ласково велела Тэра, щуря тусклые глаза недобро и многообещающе.
Черна сокрушенно вздохнула, встала на колени у камина, как подобает всякому, вознамерившемуся коснуться живого огня. Прошептала несколько слов приветствия и потянулась за указанным угольком. Тэра, расчетливая куда более, нежели жестокая, указала малый и тусклый, в стороне от главного пламени. Но и его держать невыносимо, живой огонь кусает куда злее обычного – он не просто жжет плоть, он пробует подавить и ослабить волю.
Черна держала бурый глазок пламенной жизни, ощущая сперва его жар, затем движение подобия корня, болью пронизывающее руку до плеча, рвущее сердце. Пот застил глаза, крупным бисером копился на лбу. Хотелось выть, но пока что удавалось молчать, прикусив язык.
– Верни его домой, – разрешила Тэра, когда рука с угольком задрожала и чуть опустилась. – И запомни хотя бы на двадцать первый год жизни, кто во всяком замке заговаривает первым: свободные люди. Только они, но никак не носители знака своей старой ошибки.
Черна собрала остатки сил и бережно уложила уголек на прежнее место, не бросая и не роняя. Разогнулась, отдышалась и кое-как сдержала улыбку. Ничто не делает жизнь столь прекрасной, как схлынувшая боль! День теперь светел, а злиться на Тэру нет ни малейшего намерения. Она, в общем-то, права. Почти. Черна поморщилась, проглотила кровь с прокушенного языка и покосилась на хозяйку.
– Что еще? – сварливо бросила Тэра.
– Я тут живу столько, сколько помню себя. Может, даже с рождения. Всегда хотела знать: в чем моя ошибка?
– В том, что ты есть, – очень тихо выговорил Белёк, сморгнул и… очнулся. С ужасом глянул на сожженную руку Черны, сделался белее снега и сполз на пол.
– Особенный вальз, я ведь знала, – Тэра повела бровью. – Забери его, приведи в сознание и успокой. Ему надо совершить немало ошибок, чтобы стать тем, кого и пророку не слепить насильно. Пусть так. Убирайся, я устала.
Черна подтянула на плечо сухое тело приятеля, кое-как заставила себя разогнуться и подняться с колен. Пошатывало изрядно. Нескорый обед вмиг сделался мечтой. Переставлять колоды ног едва получалось.
– Мне с весны занятно, кто помогал тебе таскать уголь столь медленно, – сладким голосом шепнула Тэра в спину. – Разные были мысли, грело любопытство и то, что сфера оставалась темна вопреки моим попыткам всмотреться… или подглядеть. Но последняя ваша выходка слишком уж заметна, даже вопреки шарховой нити в твоем поясе и многослойным манипуляциям с тканью мира, исполненным в стиле южного луча. Ясномогучий анг – существо сложное, движения его души так же плотно затуманены, как и сам образ. Запомни.
– Я желаю помнить лишь то, что сказал он, – выговорила Черна, морщась и прикидывая, получится ли второй раз вытянуть уголек больной рукой. – К тому же я все еще здесь, и мне дурно от мысли, что я вроде твари на хозяйской сворке.
– О, если бы дело обстояло столь просто, – натянуто рассмеялась Тэра. – Спорить не стану, высказывать суждения тоже: ты крепко уперлась. А когда ты упираешься, слова делаются бессмысленны, ты не поверишь самым прямым доказательствам. Иди.
– Заранее предупреждаю: с Бельком ради хозяйской потехи я драться не стану, не по мне противник.
– Разве ты обрела дар прозревать истину? Или я указала твоего противника в испытании?
Черна тяжело вздохнула, нехотя покачала головой, признавая свою исключительную бесталанность к дарам духа.
За спиной сошлись створки двери. Постояв у стеночки, подпирая её плечом и дождавшись, покуда дурнота схлынет, Черна зашагала в сторону кухни. Повара не изуверы, сколько раз им требовалась помощь в поиске диких трав или прессовке топочного торфа! Пусть-ка возместят жирным куском.
Белёк шевельнулся, застонал. Полежал еще немного мешком на плече и попросил спустить его на пол. Всю дорогу до кухни парень молчал, сосредоточенно и грустно хмурясь. Теплый бульон принял так же, даже не поблагодарив повара. И свежий хлеб, выделенный сердобольным пекарем, взялся крошить в варево, как труху…
– Всякое железо изберет кузнеца и воина, – наконец, Белёк высказал боль вслух. – Иди одна к северному руднику. Нечего нам делить. Да и не желаю я мечтать о том, что не мое ни по силе, ни по чести.
– Позже обсудим, – пообещала Черна, выпив свою порцию через край, не студя.
И вот – обсудили… Белёк сдался нехотя, на торжище пошел нога за ногу, спотыкаясь. Он и теперь мотается за спиной вроде заплечного мешка с дикой травой: и веса нет, и помеха изрядная.
Северный рудник – если верить его виду, человек пожилой – на прибывших не глянул. Вздохнул, погладил траву, льнущую к его руке и норовящую обнять запястье. Сощурился на солнышко.
– Одна корзина не пуста, она выберет себе человека, – голос, неожиданно для столь тщедушного человека, оказался сочным и низким. – Решил я так, и будет так: думать не допущу, сразу тяните к себе, что сочтете своим. Прямо теперь!
Черна нащупала плечо Белька и рванула парня вперед, роняя носом в корзины, более похожие на гнезда, нескладно сплетенные из мелкого прута. Сама тоже потянулась, наклонилась, выбирая на ощупь, а глядя по-прежнему на рудника. Будто бы падая и утопая в зыбкой зелени его некрупных глаз, двумя омутами блеснувших из-под кустистых бровей. На душе сделалось тревожно, твердая почва под ногами поплыла, вынуждая сгибать колени и через силу удерживать равновесие. Рудник был – теперь Черна не сомневалась – настоящим, а вовсе не из числа селян-посыльных, в прежние годы доставлявших железо и самозабвенно игравших чужую роль.
– Все люди огороженных селений ушли от Хрога, – догадалась Черна.
– Слабые ушли, чужие и лишние, – безмятежно согласился рудник. – Так оно и должно, мир очищается. Как пена схлынет, так и дойдет до готовности варево нового. Скоро уже, я вижу, как бурно кипят болота.
– Но ведь они, ушедшие, и есть люди, – снова шепнула Черна, ощущая, как по спине бежит холодок. – Для кого же чистить мир?
– А я кто, по-твоему? Я коренной, а сухостой да труха пусть вымывается да в перегной уходит, в дальний, окраинный. Выбрала корзину?
Черна кивнула, плотнее сжимая ворох веток и понимая с растущим недоумением: пусто, легко… Не далась в ладони вожделенная болотная кровь!
– Ковать не зазорно и сильным, и коренным, – плоская линия губ рудника треснула улыбкой. – Но кровью мира из него же вырезать жизнь – не моги, если чуешь в себе силу. Клинок он – что? Он костыль для хромых и искушение для слабых. Твой друг хромает?
Черна почувствовала, что тонет в омуте недосказанностей. Желая вырваться, она глубоко, судорожно кивнула, а когда подняла голову, рудник уже шагал прочь. Под ноги ему даже в тихую хрустальную восьмицу ложились гладкие корни, а низкие кряжистые сучья виновато поджимали побеги, торя родичу удобную тропу. Словно этого мало, из-за ствола высунул длинную морду дикий буг, улыбнулся всей пастью, неумело ластясь. Со снежно-белых клыков капала слюна, бурая шкура, расчерченная заметными лишь в ярком свете дня полосами и крапинами более темного тона, терлась о кору, а мигом позже уже о руку рудника. Буг выбрался в редкую тень опушки весь, вытянулся в данные ему, могучему, полные три людских роста от носа и до основания пушистого хвоста с острыми костяными кромками. Буг припал к траве, урча и заискивающе подергивая хвостом. Рудник, кряхтя, влез на спину, сел боком, прижмурился и вроде бы задремал: его везли домой…
– Принято думать, что дикий лес опасен и… и все такое, – хрипло прошептал Белёк, не веря глазам. – Что же я видел? Как же так?
– Давно знаю: мы, в стенах живущие, и есть дикари, – Черна фыркнула, отвернулась от леса и уставилась на корзинку, прижатую к груди приятеля. – Хоть кус-то велик? Не то выкую пшик. Вдруг да аккурат сегодня я научусь завидовать? Вроде самое время, мечты мои насквозь проржавели. Ну-ка дай гляну, что ты хапнул.
– Я?
Белек уронил гнездо, пискнул, поджав ушибленные пальцы левой ноги и закачался, стоя на больной правой. Пришлось Черне хватать приятеля за шиворот и поддерживать.
Лишь отдышавшись и освободив руки, лишь нащупав ушибленной ногой почву, Белёк осознал и тяжесть корзины, и свое везение, и непостижимый поворот судьбы, и брезгливый приговор рудника: клинок дается никчемным… Черна влепила приятелю увесистую оплеуху, обозвала пустоголовым. Велела с извинениями поднять драгоценное железо и более не ронять, выказывая ужасающее неуважение к крови мира. Сама она уже мчалась по торжищу, рыча на встречных, без разбора отгребая с пути всех подряд и разыскивая старшего сына покойного угольщика. Полученную из рук болотного человека руду важно до заката согреть и размягчить, перелить в новую форму. Только так свершится полная работа по живой стали! Только так: покуда она помнит волю отдавшего дар – и удачу принявшего. А для толковой ковки требуется свежий летний уголь, выжженный из корней здешнего леса, родного для Белька.
Суета важных дел и сопутствующих им мелочей закрутилась вьюном осенних листьев, запестрила в глазах, мешая учесть время, обманывая усталость и отгоняя мысли.
Лишь в кузне Черна надежно очухалась. Она стояла с малым молоточком в руке, полная усталости и покоя дела, свершенного должным образом. Старший сын угольщика хмурил широкие брови, уверенно целя тяжелым молотом туда, куда указал малый, серебряно-звонкий. Сероглазый пацан – младший мужчина в семье угольщика – сопел и старательно подбрасывал уголь. Белек метался вдоль стены, от волнения едва помня себя и исполняя лишь прямые указания, простейшие: раздуть меха, подтащить новую корзину.
Вечер, будто сговорившись с людьми, разогнал самые малые облака и усердно ворошил закатное кострище, поддерживая тление света, давая завершить дело ковки без нарушения древних заветов.
– Исполнено? – негромко пробасил угольщик, и Черна впервые сообразила, что теперь его надо звать именно так. По смерти отца старший сын законно унаследовал дело. Если припомнить, так и прежде с сухостоем ходил говорить он, прихватив меньшого брата, пока отец суетился и готовил яму для работы… Угольщик вздохнул и улыбнулся. – А ведь так и есть, управились мы.
– Еще нет, – возразила Черна, откладывая молоточек.
О проекте
О подписке