Чувствовал разложение, деградацию, распад мозга, пока по улице шли великаны текстов, трубя в трубы, поблёскивая смартфонами, идя на границе реальности, выпадая в вымысел и неся флаги красного цвета, образуя Сбербанк, водонапорную башню и Кандагар.

«Это же не Европа, это Россия, где человек каждый день сражается с животным в себе, бьёт его по позвоночнику табуретом, вывихивает суставы, ломает руки, ноги и рёбра, кричит, заливаясь водкой, переносится на родину Тютчева, стреляет у неё сигареты, курит, приставив палец к виску, смотрит Сигарева, потому что это добротно, слеплено из слоёного теста, из крови, мяса и жил, нарисованных девочкой на асфальте, выбитых на стене в её школе, в которой она учится третий год, не переставая удивляться слову "Карамыш", застрявшему у неё в горле как куриная кость».

Получил письмо от издательства «НЛО», отказ печатать мой роман «Баренцева весна», посвящённый Ван Гогу, моему альтерэго, думающему, живущему, сражающемуся за меня – под землёй, разумеется, где он находится, живёт, рисует, страдает, пьёт, громоздит за картиной картину, не смиряясь с тем, что он мёртв.

«Женщина не заметила появления радио, телевизора, интернета. Всё это она видела ещё до мужчины. Пользовалась и знала».

Думал, соображал, понимал невписываемость моего творчества в сознания людей, которые уменьшились, расползлись, забились в дома, машины, телевизоры и компьютеры, обрезали всё ненужное, сев в лодки и оставив корабль тонуть.

«Если меня издадут, то будет взрыв, книжные магазины взлетят на воздух, но мои книги должны продавать не в них, а во всех остальных местах».

Отошёл от подоконника, откуда тянуло холодом, присел на диван, посидел, пошёл варить кофе, греться у плиты, стоять у неё, возвышаясь, сжимаясь, сутулясь, чуть ли не крича:

– Россия для русских!

Но молчал, смотрел на турку, поставленную на огонь, работал воображением, представляя томик своих стихов, читаемых нараспев, знаемых всеми, так как они дошли до людей через души, умы, подключённые к интернету, где вращалась моя поэзия, вступая, впадая во всё человечество, минуя издательства и журналы.

«Сталин ни разу не произнёс имени Гитлера вслух, потому что всегда говорил его про себя. Он знал его изнутри».

Я написал записку, что меня не будет несколько дней, вышел из дома, поймал маршрутку и двинулся на вокзал. Там купил билет и поехал в Чечню, где головы созревают в полях как арбузы:

– Потому что головы есть арбузы. Мы съедаем красную мякоть, а семена выплёвываем. Это сгустки сознания, они должны прорасти, стать новым мышлением, кровью и яростью.

Я доехал до цели. Вышел в городе Грозный. Зашагал до гостиницы, полетел, побежал, то есть поехал в такси, как рисовал Ван Гог.

«Мой мозг разводит реальность на тексты».

Чеченцы ходили по улицам, переговариваясь автоматными очередями.

«Их слова – словно пули».

Вершины гор были отрезаны, а из ран сочилась вода.

«Мясник погулял на славу».

Передо мной чеченец упирался в дом, толкал стену, шагая на месте, обжигал, быковал.

«Он так и будет идти, он не сдастся. Материя должна расступиться, пропустить его. Так и надо. До́лжно».

Я вошёл в отель Nohcho-Star. Оплатил за три дня и поднялся в свой номер. Включил холодную воду и сполоснул лицо. Врубил телевизор. Шли мужские бои. В зале, где пропасть мест. Выступали чеченцы. Били, сгорали, жгли.

«Это мясо и дух. Они дерутся сами с собой. Прибивают к стене. Выжигают всё лишнее, будто они напалм».

Я смотрел, впиваясь глазами в экран, выдувая ими звёзды и кровь, которые вылетали, сгорали, ударялись о плазму, отскакивали от неё, выливались вином.

«Вот здесь происходит история, возникают горы, массивы, глыбы, составленные из людей. Вылитые из них».

Вышел на улицу, двинулся вдоль домов. Мимо машин, танцующих лезгинку, а не пронзающих пространство, разрезая его как нож, чтобы две половины пали, подобные лавашу, и их подобрал чабан, завернув в них хлеб, лук и перец. А ещё синеву.

«Город – это металл, камень, асфальт, почки, желудки, сердца, глаза, губы, мозги, магазины, банки, терминалы, театры, выпечка, арбузы, дыни, корольки, хурма, секс, колготки, шприцы, галстуки, протезы, пистолеты, люди, юристы, студенты, пенсионеры, диваны, столы, квартиры, "Рено", "Жигули", "Пежо". Этим он отличается от страны, где всего этого нет».

Чечня напоминала фильм «Житие Дон Кихота и Санчо», главное кино перестройки, из-за которого рухнул Советский Союз. Повсюду летали стрелы, которые выпускал Фридрих Ницше, люди превращались в зверей, чтобы стать Богом.

«Кобейн – это мясо с кровью, сырое, не варёное, как другие, не пшеница, не хлеб».

Машины сдавали назад, делали виражи, ревели, взрывали воздух, газовали, неслись, круша Сталина в 1944 году, ломая его душу и плоть и врываясь в 1994 год, отбрасывая пятьдесят лет, то есть мешок с мукой и цементом, перекидывая его из рук в руки, прошивая пулями и смеясь.

«Где-то здесь, в горах, среди железных людей, произрастает цветок по имени Бог. За ним следят все. Ждут, когда он распустится. Обещал в январе. В самый лютый мороз».

Смотрел на людей, сжатых, выверенных, точных, вгоняющих себя в жизнь, пронзающих её, проходящих насквозь. Они сидели в кафе, шагали мимо, проезжали на тачках, но во всех было только одно: схватка, накал и борьба.

«Солнце – это гористая местность, по которой трудно идти, так как изнашиваются ботинки, ноги кровоточат».

С гор спускались люди, поигрывая ТТ и блистая айфонами. Они рождались из камня и сходили с небес.

«Чем трагичнее смерть, тем банальней. Тем смешней, веселей».

Я курил сигарету, присев в одном из кафе. Смотрел на железный поток, описанный Серафимовичем, побывавшим в Чечне, рассказавшим её. Всё двигалось, гремело и лязгало. Будто Грозный вступал во весь мир, захватывая его, руша, кроша. Запахи опасности, нападения и убийства кружились в воздухе, опьяняя, маня. Мне хотелось сорваться с места и бежать, лететь стремглав, атаковать, нападать. Ничего не было, кроме бород, чёрных, курчавых, жёстких. Речи поднимались в небеса и обрушивались на землю. Шла война. Изнутри. Запертая в сердцах. Вырываясь наружу. Обжигая меня.

«В редакции нужно идти с динамитом».

Я обратил внимание на детей, они все везли за собой настоящие танки. Огромные машины двигались вслед за ними. Проходя в самых узких местах тротуара, там, где были деревья, толпы, столбы. Такое было естественным. Их вели за руку женщины. Они покрывали головы, прятали лица как клад капитана Флинта, который можно будет найти после смерти целым и неубиенным. Не затронувшим смерть. Обошедшим её.

«Женщина рожает так, как умирает мужчина».

Заказал жижиг-галнаш и тархун, выкурил ещё сигарету, закрыл глаза, втягивая дымок. А когда посмотрел, то увидел в окне Платонова, идущего, неся на руках своих родину. Та визжала, вырывалась и кричала, что никогда его, писателя, она не признает, не напечатает, и что он умрёт безвестным, скомканным и чужим.

«Я вижу страдание, которое умерло в человеке. Труп его разложился, будучи не похоронен, мелькая в глазах, словно в витринах, и порождая запах. Смерти. Она кругом».

В памяти крутился Саратов, моя молодость в нём, как я распылял себя на его улицах, шлялся, пил, не спал по ночам, пропитывал город собой, выплёскивал себя на него, заполнял его недра, бездну и суть, вламывался, врывался, не оставлял ничего, отдавал всё ему, улицам, театрам, банкам, кафе, машинам, людям, умершим и родившимся, то есть белым и чёрным фигурам в шахматах – битве Юга и Севера, Карпова и Каспарова, решавшим судьбу планеты, будущего, всего.

«Секс – это немецкие самолёты, сбитые их врагами во время Второй мировой войны».

Представил себе пожилого мужчину, к которому я зашёл в гости, говоря про бессмысленность жизни без любви, про песни, посвящённые ей, книги и фильмы, объясняя её ему, стоящему равнодушно, перевязывающему стопку газет, ищущему очки, отвечая:

– Да так. Поживи без неё. Где же мой карандаш? Надо взять на заметку.

– Что?

– Ничего. Пустяк. Строчку Василия Розанова.

– Умершего?

– Весьма.

Вспоминал сон, давний, про самолёт, севший на Волгу, покачивающийся на её волнах, никуда не спешащий, облачный и пустой.

«Грек Зорба не только замечательно танцевал сиртаки, но и написал немало работ: Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Платон, Аристотель, Цой».

Снова пришло ощущение вскрытости головы, связи её со всем миром, каждая мысль о ком-то вступала с ним в диалог, я не мог просто так подумать, сразу же получая обратную связь, слушая отовсюду:

– Мы будем рубить человеческое мясо на всех площадях страны.

– Мы уплотнились и сжались, чтобы хлынуть, рвануть и занять всю территорию России.

Я пытался успокоиться, не слушать, не думать, но не мог, сознание работало, как грузчик, разнорабочий, рассылая сигналы и получая их, будто телефон и антенна, вросшие в мою голову в результате операции, но не просто, а спец по уничтожению бандформирований, залёгших в её глубине, в её лесах и горах.

«Сердце – это бомба. Оно не стучит, а тикает. Отмеряя часы до взрыва. До свободы и вечности».

Не понимал, почему так вышло, что только журнал «Дарьял» остался со мной, не отверг моих стихов после дурки, остальные же замолчали. Чувствовал себя сосланным на Кавказ, на вечное житие, чтобы вздыматься горой, шуметь рекой, спускающейся с вершины, клокотать речью, вскипающей в горле и бьющей в лицо врага.

«Но я не могу писать слово Бог с большой буквы. Не просите меня, не надо. Это запрещено».

Две тонны Галича обрушилось с небес, но никто не заметил. Упали гитара, инфаркт, пиджак и портвейн. Люди шагали мимо, куя ботинками мостовую, шлифуя её, оставляя следы размером с историю, написанную Хоренаци в угарном бреду, когда он закинулся колёсами и понюхал кокос.

«Воюют только те, кто боятся смерти».

Поел, расплатился, отдал российские деньги, пропитанные Чечнёй, будто смолой, и равные шпалам, на которые легли рельсы, ведущие в Казахстан, в степи, в антонимы гор, раз чеченцы захотели сражаться, не сдаваться, а красить себя в закат, чтобы была ночь, густая чёрная кровь, хлынувшая из горла воинов Шамиля.

«Книга должна быть такой, чтобы её читать всю жизнь. Она должна сопротивляться, не даваться, кусаться».

Народ бушевал, кружился, нападал, настигал, чёрные сгустки сходились, образуя чёрные облака, обещающие чёрные дожди, громы и молнии, двигающиеся на Русь, чтобы её покрыть, заластать, всех разогнать по домам, а самим царствовать, пировать, громить и рождать. Новые небеса.

«Когда у тебя нет ничего, кроме слов, они становятся всем. Но сначала – деньгами».

Зашагал до гостиницы, не глядя на лица, бросающиеся остротой, жгучим перцем, роющие тоннели в глазах встречного человека, доходя до души, выхватывая её из постели, давая пять минут на сборы, сажая в машину и увозя на расстрел.

«Это когда футбольная команда ложится спать и умирает от остановки сердца, общего, одного, настолько игроки стали единым организмом, сыгрались, громя врага. Так они стали целым. При жизни и вне её».

Люди, вспаханные и возделанные Муцураевым, исчезали, оставляя после себя листву, тяжёлую, как бетон. Вокруг темнело, становилось мрачно, легко, возвышенно. Летели гудки, сигналы, шумы, рёвы, всплески и Рахманинов, бьющий по пианино, падающий огнём. Жизнь кипела ввиду отсутствия живого, только машины и железо по имени Человек окружали меня. Я рвал, и метал, и жёг. Дымился, шагая в полночь. Дворцом и хибарой шёл.

«В больших мегаполисах жизнь не затихает и ночью. Так и смерть должна отступить. Уступить своё место. Если подвинут сон».

В номере стоял запах порошка. Я включил свет и бросился на кровать. Закрыл тяжёлые вежды. Будто море кукушат окружало меня, несло к берегам Австралии, шумя и требуя есть. Разевая клювы, пища́. Меня поднимало и опускало, я плыл, говорил, молчал, втыкая в розетки спички, чтобы они вспыхивали маяками, ведущими корабли из золота в серебро.

«Солнце освещает землю батончиками. Баунти, сникерс, марс летают в воздухе, не даются в руки, дарят тепло и свет».

Так я уснул, не раздеваясь, под стук копыт, несущий Цоя из воздуха в океан, из степей на Таймыр, убивая, рожая, ломая и строя, как Синяя Борода открывает банку тушёнки, ковыряется в ней ножом, берёт в руки вилку и ест, работая челюстями, как рабочие на стройке мешают раствор и умирают каждую секунду, предвкушая Ташкент. Видел во сне Кобейна, кричащего в мегафон:

– Документы должны проверять священники, а никак не полиция.

Проснулся, отлил, сполоснул лицо, почувствовал себя словно озеро по весне, очнувшееся от мороза и льда. Пошёл на ресепшен.

– Человек или говорит, или пишет. Только что-то одно.

– Можно петь.

– Никогда.

Двинулся погулять, побродить, помечтать. Купил газету, в которой значились убийства, открытки, конфеты, столы, огурцы, Македонский, революция, Африка, Магадан. Сунул её под мышку. Перешёл дорогу, чуть не попав под машину, задымил сигаретой, думая о вине, красном, крепком, большом. Ударяющем в голову, унося человека в Гренландию, на снега, на мороз, к белым медведям, несущим ему свои шкуры, чтобы он не замёрз, и убегающим массивами мяса, льющими в небо кровь.

«Истинный христианин делает себя жертвой, умирает или садится в тюрьму, чтобы кайфовать над злодеем, наблюдать мучения своего врага, который попадает в ловушку, радуясь и смеясь».

Обратил внимание на чеченца, играющего в теннис со стеной, в руках у него был айфон, им он бил мяч, кружащийся и летящий, как ядро в стан врага, сея смерть, боль и ужас, разбрасывая вокруг себя солёные грибы, огурцы, помидоры, брызжущие маринадом, крича о невыносимости человеческого бытия, лишённого войны, радости, секса, несущих людям покой, «Тошноту» и «Стену», о которую бьётся мяч, плача, рыдая, ржа и упиваясь фильмом «Небо над Берлином», показывающим дырявый сапог, которым старик вычерпывает из своей лодки море.

«Я переписал всего Маяковского, от первых стихов до самоубийства. Оно заняло сто страниц».

Повернул на улицу Хампаши Нурадилова, пошёл, разглядывая окрестности, похожие на мотылька и танк, врезавшиеся друг в друга, как Первая мировая война во Вторую, чтобы Хемингуэй лечился электрическим током и разнёс своё тело выстрелом из ружья, оставив нетронутой голову, сотканную творцом.

«Безумие – когда голова превращается в сахарную вату, граничащую с космосом, то есть не видящую разницы между ним и собой».

Зашёл в парикмахерскую, где никого не было, попросил остричь мои волосы, коротко, просто так, чтобы они сыпались на пол, происходящий на костях бывших людей, ставших тленом и прахом, ничем, другими словами, телефоном Lenovo, принадлежащим Ричарду Бротигану и рассылающим тысячи SMS в секунду, будоража умы поклонников писателя, читающих его всегда, в любую погоду, похрустывая свежими яблоками, данными им змеем из библии, написанной обезьяной, в которую вселился человеческий дух, зашептав ей слова, распрямляя её тело, надувая её душу, делая её большой и ранимой и стремящейся в небо.

«Надо постоянно говорить, иначе место речи займут, и из твоих уст будут вылетать только "му" и "гы"».

На улице вытер платком лицо, поправил кепку, прошёл мимо пацана, отрабатывающего удары по воздуху, стонущему и рыдающему от них, грозящему позвонить некому Рамзану Ахмедову, который приедет и поставит обидчика на место, пустое, согласно песне Queen, как и другие места, задающие один и тот же вопрос:

– Кто убил Куприна?

Задымил папиросой, связывая увиденное воедино, лепя тесто из бетона и камня, из людей и машин, чтобы приготовить из него оладьи, начинённые бытием, кусками его, фрагментами, читающими нараспев тексты Розанова, пляшущие над костром, будто тени и дым, идущие над страной, покрывающие её, исходя из величия и замыслов Русастана, коих нет, а есть пенсионеры, получающие в месяц гроши, восемь тысяч рублей, и гоняющие на «Мазерати» и «Бентли».

«Жизнь коротка только по одной причине: потому что она длинна».

Возникло желание рубить Анастасию Кислицыну топором, не давать ей жить и распространять себя, свой уклад и еду на весь мир, то есть Страну Советов, брызжущую на планету перегаром и табаком, их запахом, плотью, сутью, похожими на БелАЗ.

«Чемпионат мира по футболу в 2018 году проходил в США, так как он был в России».

Я зашёл в книжный, начал листать всё подряд, Бунина, Рассела, Кафку, везде было одно, дважды два – четыре, а не сто, тысяча, миллион, миллиард, всюду была простота, ясность, логичность, но не было картин Дали, напечатанных в прозе и изданных, вбитых в стихи, пробившихся через них, растущих, шумя листвой. Поезд, пущенный на странице пять, доходил до страницы десять, не поднимался в воздух и не уносил на Сатурн.

«Чечня – это фронтмен Кавказа, врезающегося, вгрызающегося, врубающегося в двадцать первый век, выпирающий у него из штанов».

Приблизилась продавщица:

– Если вы возьмёте две книги, то на третью будет скидка.

– Какая?

– Наполовину.

Я начал думать, как собирать с пола деньги, рассыпанные не мной.

«А надо подбирать звёзды с небес».

В итоге вышел, ничего не купив, а унося с собой аромат свежих книг, запах Ахматовой, то есть месячных, льющихся рекой, падающих с высоты, будто бы водопад.

«О, я способен создать текст из мусора, возвести памятник и скульптуру, увековечить миг, который сейчас наполняет меня, упав раскалённой каплей на мою голову, безумие, силу, – так пытали в Крестах и в Бутырке, делая из человека героя, горы и небеса».

Думал о литературе, о себе и о них.

«Я сдираю кожу со своих предложений. Мои мысли обнажены. Мускулы, мясо, кровь».

Двигался, уходил, настигал невидимый образ, являющийся взрывом домов в Москве, пеплом, убитым людом, превратившимся в точки в конце предложений, написанных рукой учительницы в дневнике первоклассника, съевшего два яйца.

«Церковь, синагога и мечеть берутся за руки и ведут хоровод только в одном случае: если в центре них атеист».

Представил на секунду дерево, на ветках которого висело мясо: баранина, свинина, говядина. Огромные куски, созревающие под солнцем, ждущие рук, рвущих их и складывающих в корзины, несомые на базар. Так в моей голове кончились страдания домашних животных, остался только их срок службы, данный заводом-производителем, расположенным в КНР.

«Рембо – первый реалист, он описал мир таким, каким видел, а видел он его всегда через призму Харрара, сквозь будущее, глядя на всё двумя золотыми монетами, вставленными в глаза».

По противоположной стороне улицы прошёл гигантский Вейнингер, окружённый чернокожими, женщинами и евреями, они бежали вокруг него, хватали за рукава, за штанины, кричали, вопили, требовали шоколадных конфет, Торы, соития, вуду, а он отмахивался от них, кривил края губ, смотрелся живым Маяковским, размахивал книгой, громко трубил в африканский рог и прибавлял скорость, впадающую в него, как река в океан.

«Этого не может быть, я сплю, я во сне, Чечня мне только привиделась, она – нож, вскрывающий консервную банку, или моё сознание, чтобы извлечь и съесть».

Отто увидел меня и закричал:

– Иудаизм – женское начало! Я был прав.