Я гулял, разглядывая людей, встречая то Пастернаков, то Заболоцких, с разницей смерти в четыре года, то есть видя вечно живых, не умирающих, не уходящих в землю, будто бы по делам, на час или два, но так, чтобы обязательно ждали к обеду, к поеданию супа, хлеба и сыра, поданных верной женой, служащей год, не более, а потом идущей на сдачу, на лом, стоящий не дороже десяти рублей за килограмм, если не брать души.

«Покой наступит тогда, когда человек превратится в дом. А пока он дорога».

Позвонил Светлый, пригласил к себе в гости, на Рахова, где будет ещё один человек, пришедший пешком, чтобы сбросить вес, похудеть. Я думал над ответом, говорил ни о чем. В итоге сказал, что занят, буду с родителями покупать картошку, лук, свёклу, капусту, Австрию и Тунис. Отшучивался как мог, бросал слова, говорил, наступал на лужи, спешил, медлил, обходил людей, совал в рот сигарету, вытаскивал, шёл, ломал расстояния, раскинутые и брошенные, как сеть и ребёнок, созданные одним движением и дыханием, равным танку Т-34, шагающим на Берлин.

«Умирать – это убивать».

Разговор прекратился, а я заметил, что приблизился к дому, потому поднялся пешком, открыл дверь и проскользил в квартиру, похожую на перезрелый томат, который я раздавил. Испачкав одну из ног.

«Остаётся только взять бытие, достать из чулана, где его прячут люди, нарезать тонкими полосами, для чего у меня есть сознание, приготовить на пламени и вкусить».

Никого не было, я взял томик Акутагавы, сигарету и зажигалку. Пошёл в туалет. Покурил, прочитав рассказ. После долго мыл руки, глядя в своё лицо, на Колизей, на Храм Христа Спасителя, то есть на песню Талькова «Я вернусь», текущую от одного уха к другому. Я отмечал худобу, хотя фейс был другим, заросшим, неровным, полным. Он опускался к шее, образуя трамплин, с которого слетел Шумахер, разбившись и став никем.

«Я скачу на коне, то есть на сотне банок, на которых написано "мясо", звон консервов разносится на тысячи километров, навстречу мне летят говядина и свинина, мы врезаемся, смешиваемся, сражаемся, убиваем друг друга, вскрываем жестянки, из которых вылетают пчёлы и осы, жалят меня, низвергают, спускают с небес, превращая в немощного старика, сеющего свои произведения, чтобы взошли великаны, краны, поднимающие землю на небо, где всё иное – Бог».

На кухне погрел воды, налил в стакан, добавив соли, соды и йода, прополоскал зубы и вытер рот, заросший с обеих сторон, похожий на желание Гитлера завоевать весь мир, устремлённый к Мюнхену, слушающий речи, наполненные пивом, брызжущие слюной, летящие к Москве, к Лондону, к Вашингтону, к Пекину – к сладким пирожкам, тающим во рту индийских детей, делающих Бомбей.

«О, я умею проигрывать, я беру свою самую значительную мысль и ломаю её об колено, я выбрасываю обломки, которые продолжают жить, не умирают, превращаются в пламя, вспыхивают, сгорают, а их дым устремляется в небо, превращаясь в облако, идущее стальными дождями. Точками и полосками».

Включил The Eagles, надев наушники, сделал пару движений телом, изображая танец, то есть то, чего нет, разбег, испуг и полёт с горы, будто божий сын, распятый за расхождения слов, за непонимание понятия родины, в которое Иисус вложил всю вселенную, исключая Землю, планету, выдуманную для его отсутствия и изгнания, показанного Звягинцевым, скушавшим перед снятием фильма десять ягнят, двадцать свиней и тридцать коров, чтобы продержаться хоть день, не голодать, не думать о еде, созданной для него.

«Я хочу стать меньше, меня пугают мои собственные размеры, я настолько велик, что не вижу земли, а тем более людей, их дела, их стремления, договор Спартака с Реалом, подпись клерка на чеке, удар пацана по мячу, отдых в Турции и в Египте, секс мужчины и женщины. Мне надо сократиться, если надо, исчезнуть, тогда я стану нормальным. Когда меня не станет, я смогу жениться, завести ребёнка и устроиться на работу. Пустота будет дальше жить».

Музыка кончилась, я устал от неё, не ощутив энергию и не устроив балаган, разборки и голод, не срезав десятка роз из сада мадам Тюссо, из фильма «Дом восковых фигур», танцующих мазурку и вальс, приглашающих к себе, в бытие, в онтологию, в царство Ницше и Вагнера, двух друзей, которых рассорила манная каша, приготовленная Саломе Лу и вылитая в унитаз, чтобы она не досталась никому, а она сама, то есть женщина, вышла замуж за генерала Ланского, высеченного из гранита и стоящего на берегу Невы, текущей к ногам Дюма. Так всё и вышло: я бросился на диван и лежал не менее получаса, пока не пришла сестра и я не пошёл пить кофе.

«Все живут так, будто времени нет, потому что время есть всё: сапоги, ладони, поцелуй, девушка, машина, клубника, лопата, компот».

Поговорили о книгах, вспомнили Бротигана, писавшего образами, совавшего палец в огонь и капавшего пламенем на страницы, вдыхавшего ароматы пивных бутылок, сжигавшего тысячи калорий в день, сбежавшего от сорока тысяч невест, жившего в четырёхстах городах и снёсшего себе полчерепа выстрелом из ружья, чтобы последняя книга была дописана и воробей клевал хлеб за окном, разбитым ударом ветра, пришедшим с улицы, где прошли детство и юность мальчика из романа «Чтобы ветер не унёс всё это прочь», написанного гениально, то есть коряво, густо, однообразно, насыщенно и сжато, бросаясь словами, мыслями, домами, цирком, театрами, ресторанами, кузнечиками, сусликами, женщинами, пылесосами, мерседесами, жонглируя ими так, как стреляет танк и как рубит мясо мясник.

«Главная книга та, которая быстро перемещается по полю и забивает голы».

Поставил на пламя суп, перемешал его ложкой, поперчил, посолил, захотел томатного сока, но не пошёл за ним, хоть он и стоил всего тридцать рублей, немного, если брать размеры вселенной, где человек растёт вместе с её познанием, погружением вглубь, открытием новых планет и звёзд, ласкающих душу людей, врываясь в тюрьмы, в которых открываются тайны космоса, творения, потому что баланда и чёрствый хлеб – это Сириус и Юпитер, сам Млечный путь, неотличимый от камеры, набитой битком людьми.

«Жизнь – это путь жука, хомяка, кабана, коровы, слона, медведя, пингвина, крысы и муравья. Но ясно, очевидно, что из всего этого надо вырваться, хоть это и накрывает с головой, хоть и не продохнуть, потому что в один из дней 1999 года девушка помочилась между пятым и шестым этажом моего подъезда, пока я стоял у лифта и курил свою первую сигарету, пахнущую Москвой».

В комнате, сумрачной из-за маленького окна, писал, набрасывал текст на смартфон, немного, издалека, приближаясь к настоящему, вклиниваясь в него, сбоку, со стороны, требуя пропустить, чтобы я смог проехать, влиться в поток машин, состоящих из повседневных дел, заключения договора, распития пива, приготовления завтрака, отдыха у реки, перевода денег, чтения книги, глажки белья и просмотра фильма «Сид и Нэнси», где герои путешествуют по Кавказу, едут в Чечню, но попадают в плен в Грузии, к сванам, которых осталось немного, потому они агрессивны и злобны, горячи и дики, требуя независимости, высоты и кареты для Чацкого, чтобы он укатил в Иркутск.

«Сид Вишес плотно сидел на наркоте, разъезжая по Лондону, заказывая пиццу на каждом углу, размазывая скинхедов взглядом, выступая в клубах, кидая пальцы, уводящие к телу, тощему и худому, сыгранному в фильме после того, как оно кончилось и превратилось в жирный ком колбасы, висящий на прилавке, вызывающий слюноотделение и шевеление червяков в животе у грязных покупателей, изваянных из шлака и пота, кошельков и умов, стёртых, раздавленных, выпитых, съеденных дифтеритом, забитых гвоздями в стену, умерших через сон, который равен повешению, идущему нарасхват».

Отвлёкся, вздохнул, думая о ганджубасе, о временах, когда я его курил, пил водку, ездил на велике, тормозил, разгонялся, падал, теряя равновесие, совесть и страх, данные человеку бульдозером, роющим котлован, чтобы Вощев возвёл здание, где поселятся комары, кошки, собаки, люди, вылепленные из воска, из фраз типа «я старик Ашхабад», «у меня начались месячные» и «я хочу жить с дождём».

«Темури Кецбая едет по ночному Стамбулу, смотрит на проституток, курит сигару, вспоминая свою клубную карьеру, когда он играл за "Барселону" и "Челси", выбегал на поле, обрушивая в ворота голы, уничтожая противника, чтобы теперь быть мафиози, контролировать рынки, ходы, вырытые умами бизнесменов, прячущих свои деньги от глаз, рубящих бабло и сидящих в дорогих ресторанах, поедая хамон, выпивая ликёр и беря начало в Валдае, выпускающем их поить города и входить в Каспийское озеро, полное нефти и страсти, баксов, любви, огня».

Вышел на балкон, где курил, разгонял прохладу, слушал шум листьев, становился собой, ящиком с инструментами, головорезом из Штатов, психом из Костромы.

«Атомные бомбы пали на Японию, как Адам и Ева на землю».

Записал в телефон:

«Игорь Тальков снялся в фильме "Северные Тауриды", забежал на секунду в кафе, выпил горячий кофе, крикнул на ломаном греческом о том, что он поднял штангу весом в 250 килограмм, после чего покорил Россию, выступил с десятком концертов в крупнейших городах страны, пел песни про возврат к язычеству, танцевал и кружился, ломая взглядом людей и глядя глазами волка, убившего лося, впившись клыками в горло и насытившись кровью, как до него Вьетнам».

Чувствовал свои ноги лопатами, которыми я не шёл, а копал землю, тяжело и мучительно, чтоб посадить картофель, тёплый, сырой, живой.

«Я бросаюсь на землю и разбиваюсь об неё с высоты в один сантиметр».

На кухне поставил на плиту сковородку и высыпал на неё семечки, начал их жарить, помешивая ложкой и читая книгу на телефоне, потому что что-то одно мне тяжело было делать. Сознание не выдерживало, разбегалось, рассеивалось, потому его надо было держать в узде.

«Мой мозг работает словно поршень. Вверх и вниз по периметру черепа».

Я смотрел из окна. С неба летели перловка, рис, гречка, пшеница. Падали гибнущие лёгкие, счастливые почки и раненые сердца. Их собирали люди, а я барабанил пальцами по подоконнику, будто по пианино, и спокойно дышал.

«Комедия – это горы трупов и ни одного смешного момента. Это война и мир».

Грыз семечки, высыпав их на газету, смотрел фильм «Папаши», но не то чтобы сильно, а поглядывая время от времени на экран, который рожал каждую секунду изображения и звуки.

«Чарли Паркер вгонял в себя героин, то есть свинью, поедающую собственных детей, петуха, топчущего кур, и самого себя, плачущего над книгой. Он ездил по Нью-Йорку, выглядел на 50 лет, сидел в психиатрической больнице, жевал капустные листья, дышал канализацией и сканировал мозг аудитории, пришедшей на его концерт, где он выдувал из своего саксофона Луи Армстронга, обнажал его, отправлял собирать деньги у толпы, выпивал, раздувал свою печень и выпускал её попастись. Так продолжалось до тех пор, пока на неё не напали и не убили, всадив в её тело нож».

Решил приготовить салат, взял 200 граммов Кафки, отварил 300 граммов Толстого, нарезал 100 граммов Есенина, всё это смешал, полил сверху Ахматовой, заправил чесноком, солью, перцем и внимательно съел.

«Человек может стать изюмом или вином. Вот два пути, ведущие в старость. Третий путь – это смерть».

Вымыл посуду, дождался схождения мыслей с головы, ломающих всё на своём пути, падающих на пол, на котором оставил грязные следы Курт Кобейн, идя, уходя к мировой славе, которая ему никогда не надоест, потому что это драйв и адреналин, потенция, рвущаяся из штанов, гитары, героин и поклонники, несущие цветы, секс и открытки, подписанные ими, приглашающие к себе на вечеринки, вырастившие всю американскую молодёжь, вспоившие её, дав ей любовь и кровь.

«Болезнь связана с космосом. Здоровье – это Земля».

Лёг, чтобы спать, дымиться, подниматься наверх, на шестой этаж, на седьмой, заглядывать в постели, нарушать секс и сон, ломиться на крышу, впитывать в себя звёзды, капающие вниз, сочащиеся от перезрелости, треснувшие и лопнувшие, исходя жёлтым соком, пляшущим в темноте.

«Меня обходят стороной по одной причине: все думают, что я буду жить вечно. Он подождёт, говорят люди, у него тонны времени, а мы спешим: мы умрём».

Захотел онанировать, делать то, чем занимался крайне редко из-за таблеток, снизивших влечение и потенцию, включил соитие на смартфоне, но не пошло, член упал, еле поднявшись, устаканился, лёг.

«Родители должны быть друг с другом. По отдельности отец и мать вызывают вопрошание и недоумение. Кто это, говорит их ребёнок. А вместе они окружают своё дитя, лишая его кислорода и космоса. Голода и ума».

Во сне видел рынок Сенной. В нём бушевал пожар. Но в нетронутых пламенем местах стояли торговцы, смеялись, показывая золотые коронки, и продавали хурму, мандарины, мёд. Утро, как и всегда, принесло холод, коробку с карандашами, ручками и ластиком, то есть комнату, привыкшую к моим выходкам, нападкам, попрёкам, связанным с её однообразием, замкнутостью, оторванностью от мира, съеденного на завтрак Теофилем Готье.

«Утром время идёт быстрее, чем вечером».

Взял корм хомяка, пошёл кормить птиц. Всё равно дома его больше некому есть. Ничего особенного и плохого. Голуби за секунду уничтожили то, что неделю впитывал бы в себя маленький желудок трепетного существа.

«Я выписался из школы, я выписался из вуза, я выписался с работы, чтобы никогда не выписываться из жизни».

Покурил, чтобы развеяться. Осмотрелся кругом. Ни облачка. Ни дуновения ветра. Только машины, похожие на Токио начала двадцатого века, в котором жил Акутагава, обросший щетиной, сплином, тоской. Ездил на поездах, жил в отелях, ел говядину, пил веронал и покончил с собой.

«Точка, которая болит у меня в организме, представляет собою солнце. Зарождение дня».

Позвонил Автандил. Он тоже лежал, где я. Чаще. Намного раз. В трубке зазвучал его голос:

– Я сейчас в Солнечном, в лицее, на выступлениях по штанге, по жиму лёжа.

Я обещал прийти. Полез в карты. Нашёл нужное место. Закурил. Зашагал.

«Цой – это внутренняя политика государства, Кобейн – это внешняя. Агрессия и захват».

Через десять минут дошёл. Дали бахилы. Проводили до зала. Было много людей. Судьи поднимали флажки. Атлеты тягали штанги. Автандил поднял руку. Я подошёл. Поздоровались. Он был в борцовском костюме. Для него эти соревнования являлись схваткой с живым человеком, самбо, дзюдо. Он верил в одушевлённость предметов, в их душу, тревогу, жизнь.

«Мой мозг – это кладка яиц крокодила. Скоро они начнут вылупляться и стремиться к воде. К мясу и к нападению. Они будут сражаться за каждую мысль».

После выступлений гуляли. Ходили внутри посёлка и встали вблизи ларька. Взяли горячий кофе. Пили и говорили.

– Домой?

– Нет, в семь часов награждения. Надо будет пойти.

– Можно зайти ко мне.

– Да. Но сначала кофе.

– Это само собой.

Двигались, жили, шли. Зашли через час ко мне. Посидели немного.

– Брат, мне надо идти. Допинг-контроль сейчас.

– Хорошо.

– Ну ты как?

– Меня в наручниках везли в дурку.

– Меня полумёртвым. Душили, чтоб я остыл.

Мы шли вдвоём. Я провожал его. Остановились в буфете, что на базаре, пили душистый чай. Сидели на лавочке, за которой лежала собака. Внезапно она завыла. Вскочила и убежала. Мы молчали и пили. Думали ничего. Походили на гол сборной Португалии в ворота французов на чемпионате Европы по футболу, то есть ошущали своё глобальное одиночество, которое дал Эдер.

«Хлеб крошится потому, что не крошится мясо. В животе они вступают в смертельную схватку. Желудок – место сражения, поле войны. Его создал Марс».

Шагали и удалялись от дома, исчезали, терялись, превращались в щепотку пыли, в ломтик асфальта, в книгу «Стена», в Вильнюс, Баку и Таллин.

«Люди не замечают, как постепенно превращаются в роботов. Робототехника – изучение человека. Его создание, рост и вес. Не органы, а детали, впадающие в себя».

Я возвращался один, глыбясь и возвышаясь, ломая плечами воздух, рассыпающийся и падающий за мной, чтобы его пинали подростки.

«Тетрадь – это велосипед, если книга – машина».

Около подъезда остановился, захотел покурить, подышать синевой, покрутить в зубах сигарету, вспомнить Бориса Рыжего, завещавшего не умирать, держаться, стоять, быть суммой всех самоубийц, бессмертным, вечным, живым.

«Маленький народ может быть тяжелей и прочней большого. Он может быть гранитом или свинцом, отличаясь от воздуха. Всё дело в атомах. В их публикациях в ведущих журналах страны».

Прошла соседка, поздоровалась, сказала, что я обкуриваю весь дом, пожелала здоровья, везения и весны, исчезла, а я остался один, стержнем, который кончился, написав в тетради отличника:

– Иисус был Богом выше пояса, ниже являлся зверем. Иисус – человек. До сих пор и сейчас.

Я просквозил в квартиру, вымыл руки, съел пирожок, облизал палец, запачканный им, переоделся, лёг на диван и начал творить ничто, отдаваться потоку жизни, идущему перпендикулярно моему бытию, входя колом, ломом, железом, выписанным поликлиникой номер 19 города Саратова мне за мою Москву.

«Что такое сознание? Это муравейник. Познание – жертва внутри него. Гусеница, паук».

Никого не было, или все были дома, стояла тишина, если не считать рушащихся небес, Басаева и Радуева, танцующих в моей голове, шутя и смеясь, в бантиках, кружевах, данных человечеству как испытание, как террористический акт, равный акту соития, долбящему в дверь с криком:

– Жена, пусти!

Через час или два я встал и пошёл в туалет, выкурил сигарету, которую я втянул в себя, как топь человека, созданного по образу и подобию Параджанова, чья голова жила отдельно от тела, точнее, работала продавцом в гастрономе, расположенном по адресу улица Космонавтов, 7 в городе Ереван.

«Сталин был Богом, который стал человеком, чтобы умереть. Гитлер – наоборот».

Я прилёг и начал контролировать умом домофон, чтобы никто не подошёл к нему и не позвонил к нам домой, не представился полицейским или хулиганом, велев отворить дверь, впустить его, чтобы он ворвался в квартиру и устроил маленькую Одессу и великий Стамбул.

«США потому изобрели атомную бомбу, что Германия проиграла».

Устал от напряжения, перестал, залез в интернет, зашёл на Озон, начал искать книги, выбрал Бротигана и Розанова, но не смог заказать, номер телефона не грузился. Я откинул смартфон. Включил телевизор. После пары клипов на Муз-ТВ вырубил ящик. Начал смотреть кино, крутящееся в голове. Складывать спички вместо того, чтобы пойти покурить. Нормально вдохнуть аромат табака. Равного Астане.

«Время – это когда ты сегодня хлеб, завтра мясо, а после пшеница, которую ведут на убой, где она визжит, ревёт и орёт».

Смотрел из окна на то, как Ницше набирал обороты, летел по прямой на роликовых коньках, смеялся, задирая голову, зная, что с каждым годом он будет расти, шириться, вчехлять себя миру, докатываясь до глубин, Екатеринбурга, Тюмени, Омска, потому что нет ничего естественней его тома, лежащего на столе, и старухи, ожидающей пенсию, её сына, пьющего день и ночь, Урала, КамАЗа, ВАЗа, поставленного во дворе.

«Да, это бытие, от него не спастись, мы находимся в нём, как плод в чреве матери. Я жду девятого месяца, чтоб нечего было ждать».