– Мне угрожает опасность? – брови доктора полезли на лоб.

– Пока вы молчите и строите из себя дубовую чурку – с вами ничего не случится. Это тело верните обратно, а вот два других я вам разрешаю сжечь. Некромантское тряпье сохраните. И упаси вас Бог до утра субботы пообщаться с Лазарем.

– Я постараюсь.

Они раскланялись, и Юлиус немедля покинул дом Хехта. Без малого десяток лет назад, когда вчерашний студент-практикант Тома Хехт в старом залатанном пальто и с саквояжем появился в Ротебурге и искал работу, граф Ротмунд оказал ему протекцию и помог закрепиться здесь. Родители Тома были из соседней Лиции, из Косса. Когда родился Тома, в Лиции шла война, и они с маленьким сыном перебрались через Кергамол и Довнеле в столицу королевства Эрбенгот – Лот-Лореан. Некогда Эрбенгот слыл сильной империей, простиравшей свои владения дальше страны камров, но времена былого могущества миновали. Войска ушли даже из пограничных Нобера и Лиции. В голодный 1281 год, год засухи и пожаров, горели Зоссер, Довнеле и Лот-Лореан. Тома только-только зачислили в Университет, он, радостный, ехал сообщить родным, но вся его радость оказалась унесена ветром вместе с пеплом на еще горячем пожарище, оставшемся от их дома. Брандманн пожал плечами и покатил водовозку, запряженную тощими пегими клячами, к соседнему, пылающему во всю, строению…

Тома задумчиво гляделся в свое отражение, намыливая руки и нещадно натирая их пемзой. За эти годы его юношеское округлое лицо осунулось. Челка черных волос больше не падала на по-мышиному бисерные глаза. Теперь он коротко стригся. Совсем коротко, и походил на солдата. Он и был солдат среди бесконечных уличных драк и вооруженных конфликтов, резни в кабаках, пьяных побоищ. Он чувствовал себя иногда кукольным мастером. К нему приносили поломанные игрушки, он зашивал их, ремонтировал, что можно было починить, ставил на ноги, и они возвращались в свой игрушечный, заводной мир. С вдовушкой Мартиной они выезжали по воскресеньям на пикники, она уже давненько уламывала его жениться на ней, но он молчал и смотрел в небо. У нее было отличное приданое, великолепный дом с садом, а Тома совершенно не умел распоряжаться деньгами. Она и уговаривала, и требовала, Тома отвечал: 'да-да', обычно думая в этот момент о своих пациентах. Он часто спрашивал ее, почему они не могут народить детей просто так, без вступления в брак, без свадебной церемонии, гостей, угощений, священников? Она или начинала плакать и заявлять, что он ее не любит, либо делала большие глаза и называла еретиком. Очаровательная простушка! Тома избегал всего, что касалось божественного культа, не без оснований полагая, что храмы и церкви – еще один вид рабовладения, самый изощренный, потому что забирал в плен не тело, но сознание. Насквозь лживый институт по добыванию денег, бедняки, жертвующие на храм последние крохи, в надежде, что Бог поможет, – все это Тома ненавидел. Соседи привыкли к его поведению и списывали все на его иноземное происхождение. Жить вместе, рожать и воспитывать детей – это с удовольствием. Но быть почему-то за это обязанным Церкви – Хехт отказывался понимать. И воспринимать подобную идею всерьез. В нынешнем, 1299 году, ему исполнялось тридцать шесть, вполне зрелый возраст, а он все еще не был женат, не обзавелся семьей. Доктор угрюмо посмотрел на себя в зеркало, высушивая тщательно омытые руки расшитым звездами полотенцем (подарок вдовушки). Вспомнил обещание, развернулся к трупу в черном балахоне, надел форменный коричневый плащ, кожаные перчатки и птичью маску, переложил неудачливого гробокопателя на носилки, позвал слугу. Рыжий прыщавый малый из Тюрига отозвался не сразу. Тома нетерпеливо двинул грубым ботинком в дверь. Та с грохотом распахнулась настежь, слуга вскочил, что-то бормоча, и, босой, выслушал поручение. Бесшумно и споро нарядился в коричневый плащ, нацепил маску, и они потащили носилки во двор, погрузили труп на скрипучую повозку.

Хехт стоял над погребальным костром, провожал взглядом взметавшиеся к небу языки пламени в красных и белых искрах. Он помнил, как гнусно пахнет жареная человечина. Черный смрад пожара 1281 года чудился ему в запахе костра, и вставали в клубах дыма призраки далекого прошлого. Неизвестно, что страшнее было в те часы, пока убитые превращались в обугленные скелеты, – увидеть недвижимую фигуру Хехта в птичьей маске или все же без нее?.. К пяти утра, когда слабенькая заря бледным лучом прочертила восток, все закончилось: в Нолердэне стало на две безымянные могилы больше, а тело некроманта лежало у стены часовни в точности там и в той позе, что и было найдено.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

ЦЕПИ ВЗАИМНЫХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ

Маркус после прихода Лазаря закрыл ворота, закрыл двери часовни, закрыл ставни. Потом спрятал в чулан кувшин кваса и достал со вздохом бутыль самогона. Налил, поморщился, выпил. Поколебавшись, отставил кружку. Сидя за столом, перебирал бусины четок, прокручивал разговор с Посланником. Сами собой всплыли полустертые воспоминания о первых годах жизни в Ротебурге. Маркус был родом из крошечной деревушки около Цвилига. Там же он прожил до совершеннолетия, принял постриг и уехал в древнейший монастырь страны, в городе Атру, где проявил похвальное рвение к изучению богословских дисциплин. Острый язык и прямота взглядов не только помогли ему завоевать уважение, но и вызвали зависть и опасение, что молодой провинциал становится слишком близок престарелому Главе Церкви. Освободившийся пост настоятеля в приходе Ротебург оказалось как нельзя кстати, чтобы отвязаться от конкурента. Честолюбивый молодой священник Маркус проклинал братию атрусского монастыря весь нудный путь через горы, реки и леса до Тюрлагена. От Тюрлагена до Ротебурга он уже не матерился, забился в угол омнибуса и предался созерцанию Хольфштаттской равнины пополам с мечтами о просветительской деятельности и духовном спасении заблудших детей нации.

Ротебург его приятно удивил. Особенно ему понравился аббат Иверис Проген из Вольфгартена. Тот очень обрадовался приезду молодого, сведущего в науках и теологии Маркуса, встретил как родного сына и надавал кучу советов о том, как лучше общаться с гражданами Города. Горожане отнеслись к молодому настоятелю приветливо, но опасливо – безбородый широкоплечий парень походил на королевского гвардейца больше, чем на монаха. Впрочем, его проповеди были понятны и привлекательны – простые люди видели в них ответы на свои насущные вопросы, образованным льстила тонкая ирония и красочные примеры при толковании священных текстов. Так что довольно быстро Маркус завладел симпатиями всех.

Он ждал, когда к нему явится граф Ульш Ротмунд. С первого дня, когда ему наболтал глупых баек Проген. Ждал долго. С замиранием сердца озирался вечерами на зазевавшихся прихожан. Гулял у замка Ротмунд, задирал голову и смотрел на зубцы двойных стен. Ждал. Слушал сплетни. Ждал. Время шло. Он побывал уже на завтраке у председателя Совета, на обеде у судьи, на ужине у брандмейстера. Начальник налоговой полиции, неуловимый и таинственный, почти мифический граф-вампир, все не приходил. По всем законам жанра, они встретились в тот вечер, когда за обыденными заботами Маркус и думать забыл о навязчивом напряженном ожидании неведомого.

***

Был теплый летний вечер. Солнце село за горизонт, но небо еще горело на западе золотом и багрянцем. Светлые сумерки окутывали сад. Маркус запер ворота и прошел по дороге к келье, занятый мыслями. Он вздрогнул и остановился, краем глаза приметив узкий силуэт на обочине. Легкий ветер шевелил складки черного бархатного плаща. Замеченный, он шагнул навстречу, снимая капюшон. На плечи упали пряди серых волос, и алые глаза захватили Маркуса – всего, разом. Лучистые, пронзительные и мягкие, обворожительно-прозрачные. Глядя в них невозможно лгать. Они были полны спокойствия и безмятежности, внимания и… доброты?.. Маркус непроизвольно отшатнулся, сглотнул ком в горле.

– Добрый вечер, – граф низко поклонился. Маркусу показалось это смешным и старомодным. Он привык, что люди приветствуют друг друга едва заметным кивком или пожатием руки. – Простите, что не предупредил вас, что загляну к вам сегодня… Я – рыцарь Юлиус Ротмунд. Вероятно, вам уже жизнеописали в красках и меня, и историю становления Города, потому буду краток: прошу позволения познакомиться с вами. Горожане вас полюбили, а это многое значит. Я близко общался со всеми вашими предшественниками и, не скрою, пользовался их поддержкой. Мне чрезвычайно важно и почетно поговорить с вами о вас, ваших целях и вашем мнении о Городе. Если вы согласитесь уделить мне часть ночи на беседу – я буду счастлив. Если вам неприятен мой визит, и вы не хотите больше со мной видеться – я вас пойму и больше вас не потревожу.

– Ну, что вы… – засмущался сбитый с толку монах, собирая разбредшиеся мысли. – Заходите, поговорим, конечно…

Они просидели до утра. Не перебивая, Ротмунд слушал, кивал, изредка задавал вопросы. Главное, что его интересовало в новом настоятеле – его отношение к людям, к пастве. Он просил пересказать некоторые моменты проповедей, они обсудили избранные фрагменты святых книг.

– …Я стараюсь быть наставником для горожан, донести до них слова великих истин, воспитать в них смирение и веру в будущее.

– Прежний настоятель предпочитал стращать их картинами Конца Света.

– Нет, ни в коем случае! – горячо запротестовал Маркус. – Страх – оружие Врага Господа. Любовь – путь, ведущий к спасению!

– Председатель Совета был у меня вчера в гостях. Он заставил меня поклясться, что я непременно навещу вас. Но он сказал больше – вы наделены свободомыслием. Местные жители склонны узреть в свободомыслии признак порока. Вы считаете себя порочным?..

Маркус не был готов к такому повороту беседы. Неожиданно, он густо покраснел.

– В частных рассуждениях вы оспариваете догматы веры. Вы отмечены здравым рассудком, пытливым и бунтарским. Вы не признаете двуличия в том, что ваши слова, обращенные к простым ремесленникам и солдатам сильно разняться с тем, что от вас узнали председатель Совета и судья?..

Молодой священник задумался, как бы половчее ответить. Наконец, медленно выговаривая слова, возразил:

– Я стараюсь дать людям то, чего они более всего нас свете желают получить. Чернь тянется к свету истин, она слепо верует, а знатным горожанам, прежде всего, необходимо доказать необходимость веры.

– Ах, как складно! – неестественно восхитился Ротмунд. Впрочем, это могло и показаться Маркусу: в прозрачных глазах гостя не прятались ни ложь и ни язвительность. Улыбаясь, он плотно сжимал губы, вероятно, по привычке скрывать острые клыки. Потому мерещилось, что он улыбается по принуждению.

– Вы считаете это обманом? – осторожно нащупывал почву, вдруг ускользнувшую из-под ног, Маркус.

– Нисколько, – продолжал раздирать в улыбке бледное лицо граф. – Ведь вы действуете во благо?.. Ведь вы просто доступным языком растолковываете постулаты Веры?..

Маркус спросил себя, а так ли это на самом деле. И нашел разом в себе и оправдания, и упреки.

Ротмунд предугадал замешательство. Возможно, он даже рассчитывал на такой эффект. Он тут же поднялся, откланялся:

– Спасибо, что смогли перебороть себя и подарить мне этот чудный разговор. Если вы не против, я приду еще?..

– Да-да, конечно…

И начальник налоговой полиции ушел, оставив после себя страшный погром в мыслях и чувствах аббата.

Да, он вернулся на следующей неделе. И они вновь провели ночь в беседе о трактовке священных текстов, о праве указывать верующим их ошибки, об искажениях и неточностях, неизменно вкрадывающихся в речь и в восприятие речи слушателями. На этот раз Маркус был вооружен лучше, бойко отражал атаки, словно школяр, выучивший урок. И опять попал впросак к окончанию беседы. И снова обдумывал и взвешивал, оценивал свою недельную работу.

Маркус ожидал прихода графа как явления строгого экзаменатора, а предрассветного исчезновения – как знака, что ему отведена еще неделя на исправление ошибок. В какой-то мере, Маркус передал Ротмунду привилегии совести.

Эти беседы и развлекали, и пугали, но не могли оставить равнодушным. Они безжалостно рассекречивали изъяны и вытаскивали их на поверхность, исследовали и оставляли там распространять кричащее укором зловоние. Их нельзя было забыть, похоронить, их обязательно надо было исправить. Поначалу было трудно. Маркус с удивлением обнаружил, что атрусское учение превратило его в ленивого схоласта, и вновь вдохнуть жизнь в дряблое тело церковных постулатов, не повредив чистоте их изначального смысла, удавалось не всегда.

Однажды, два месяца спустя, Маркус завел речь о нравственности и границах общепринятых норм. Полуприкрыв веки, граф Ротмунд слушал его, ничем не препятствовал развитию мысли. Даже не задавал вопросов.

Маркус слышал отзвуки собственной болтовни и терялся в собственных предчувствиях. Он и не осмеливался быть откровенным до конца, и навредить завязывающемуся покровительственно-дружескому тону отношений, и нечаянно обмануть себя, выдав желаемое за действительное. Он осекся на середине нового предложения. Промямлил:

– Вы служили в армии. Вы должны знать.

Ротмунд светло улыбнулся после долгого молчаливого разглядывания лица Маркуса.

– Да, я помню… 'Любовь вместо войны'. Эта песня, кажется, до сих пор популярна?..

Маркус окончательно смутился. Проклял жадность души человеческой и тщательно избегал, обходил эту тему в дальнейшем. Да, до годовщины своего приезда в Ротебург.

Маркус любил свою работу, свой приход. Он слыл образцом монашеского служения. Не пьянствовал, не злословил, соблюдал все посты и обеты. Был скромен, тих и прилежен в исполнении обрядов. Народ не нарадовался, так же как и аббат Проген из Вольфгартена. Только вот по Городу упорно ползали слухи, что, ой, не спроста он водит дружество с Ульшем Ротмундом. А, так как ни одна живая душа в Городе не ведала, чем они заняты каждую ночь на вторник и пятницу, плодились самые невероятные истории.

И вот, ровно через год, беседа споткнулась о старый камень.

– Скажите, Юлиус, вы когда-нибудь кого-нибудь любили?..

– Почему вас это интересует? – расслабленно отозвался граф.

– Вы невыносимо загадочны для меня. Кажется, целый год имею приятную возможность обсуждать с вами все на свете, а о вас до сих пор мне неизвестно почти ничего.

Ротмунд согласно закивал, устремив взор поверх глаз монаха, на каменную кладку стены.

– Вы верно говорите. Но мне не хотелось тревожить вас своими тяготами. Каждый человек имеет право не пускать к себе в душу чужие печали, и дело тут не в черствости и сухости, в нежелании понять другого. Вам по долгу службы приходиться ежедневно освобождать людей от коросты грехов. К чему выслушивать еще и мои жалобы?.. Да я и позабыл привычку открывать людям свои думы. Я редко обладаю роскошью общения, вот так вот, запросто, без оглядки на то, что будут неверно истолкованы мои слова.

У Маркуса аж сердце заныло, потому что он чувствовал точь-в-точь то же самое!

– Вы, наверное, желаете насытить любопытство касательно моей частной… жизни? Сравнить услышанное с реальным положением дел?.. – терпеливо и неторопливо, в обычном темпе их ночных бесед, выяснял предпосылки Ротмунд, и его волшебные глаза искрились в свете лампы.

– Да, – не без труда согласился Маркус. – В какой-то мере я постоянно отмечаю, как перекликаются наши с вами взгляды, сужденья, образ… жизни даже.

– Надеюсь, вы не находите в этом ничего дурного?..

– Нет, ну, что вы!

– Спасибо, – поблагодарил с поклоном Ротмунд. – Остановите меня, если я затрону вещи, кажущиеся вам неприличными. Я действительно обитаю в замке Ротмунд более четырех сотен лет. И за все это время у меня не было ни жены, ни наложницы в том смысле, как это понимают люди. Я отличаюсь от обычных людей не только обликом и запретами, установленными природой. Боюсь, мне незнакома любовь в человеческом ее эквиваленте – с ее обязательным половым влечением. Люди любят друг друга, чтобы зачинать детей, чтоб черпать удовольствие от интимной близости. Я не нахожу в соитии ни капли эстетического блаженства. Ко мне обращались многие, и смиренно просили, и угрожали. Я нравлюсь многим в Городе, но их влюбленность я принимаю только в виде ухаживаний и бескорыстной заботы. Мне противна животная слепая страсть. Я ее избегаю. Я не наивен; я смею утверждать, что знаю этот мир. Я говорю, что достаточно насмотрелся на людей, их хитрости и уловки. Не одни только женщины и девушки искали моего внимания, надеялись на взаимность. Некоторые мужчины и юные пажи клялись звездами и солнцем, что лучше умрут, чем услышат 'нет'. Однако, все они вынуждены были смирить свои порывы. Я не зря заговорил об этом, – глаза Ротмунда распахнулись и, просвеченные огнем лампы, поймали Маркуса с поличным. Монах вздрогнул, но замаскировать выражение лица не успел. Ульш мягко продолжил, как ни в чем не бывало:

– Я догадывался о многом. Я выбирал нужное время. Мне кажется, я дождался часа. Говорите.

– Целый год я не решался сказать вам это. Я боялся быть осмеянным и непонятым.

– Теперь вы убедились в моей чуткости?..

– Да. Но я смиренно прошу, скажите, на что я могу рассчитывать?

На этот раз Юлиус размышлял долго. Он сидел недвижимо с закрытыми глазами на каменном ложе. Брат Маркус, спрятав лицо в ладони, стоял в углу, боясь шелохнуться, спугнуть мысли гостя.

– Я не дозволю больше того, что дозволю. Можно целовать меня, трогать, но я запрещаю осквернять мое тело.

От сместившейся грани заповедного стало дурно. Маркус сел на прежнее место, обхватив руками голову, стыдясь посмотреть на благодетеля… или палача?..

– Вы хотели услышать мое решение. Что же вы?..

– Простите, я себе самому кажусь грязным существом и аморальным человеком! – взволнованно начал Маркус. – Как могу я проповедовать, будучи не лучше, а много хуже самого последнего преступника?..