Так вот, именно в армии я впервые столкнулся с таким явлением как коноплекурение вообще и в вооруженных силах в частности. Курили через 1.5 ПЭТ бутылку. «Бульбулятор», – объясняли на задержке дыхания знающие толк в это деле старослужащие. Возражать я не стал. Курили, по словам вкушающих, «Краснодарку». Организм принимал с трудом малознакомое еще ему запрещенное в легальном обороте вещество. Сильно кашлял, до слез, разрывая горло на части, и, тем не менее, не останавливался. Рота располагалась на третьем этаже. Поднявшись, я чувствовал себя как обычно. Совершенно никаких изменений. «Дрянь», – подумал я. Никакого мало-мальски, слышанного из рассказов невольных очевидцев и непосредственных участников, эффекта я не ощущал. Во время подобного рода размышлений, рука моя коснулась ручки двери с надписью «12 рота» и я вошел. Переступил. С этой мыслью я и шагнул в другой мир. Казарменный мир. Мир псевдотических иллюзий, сдобренный крепким портяночным амбрэ, прошибающим до костей. Это было похоже на волну, которая тебя внезапно окатила, ударив в первую очередь по нейронам и аксонам бритой головы. Все случилось, как если бы резко замедлить нормальное течение времени. Люди, ходившие в казарме довольно таки бодро, односекундно, как по какой-то невидимой команде, стали плыть. Движения их стали плавными, размеренными, как и мои. И я влился в этот кисельный ритм. Я проплывал мимо людей, обтекая их, стараясь не задеть. Голоса их слились в один монотонно приятный приглушенный гул, который заполнял каждое место окружающего меня пространства казармы, обволакивал своей рыхло-ватной мягкостью. Это звучало как музыка. Такая приятная. Такая расслабляющая. Я легко доплыл до своей двухъярусной железной кровати с серой прикроватной тумбочкой, которую еженедельно проверял сержантский состав на наличие запрещенных к хранению предметов. Остановился. «Что же я хотел? – металась в голове мысль – Ведь что-то я хотел, если пришел, а что? А хотел ли вообще? Но ведь пришел, значит, чего-то хотел! А чего? Чего пришел? Чё приперся-то, а?» Мысли нагромождались одна на одну как снежный ком, летящий с горы, медленно превращаясь в лавину, сметающую все на своем пути. Ух! Сердце толкнуло порцию в виски и в голове поплыло и загудело. Ух ты, бля! Присел на табурет и стал медленно осматривать окружающих: «Зверинец, какой-то, сборище животных. Люди-животные. Кентавры. Как вы живете? Разве так можно жить? Это ж скотство!». Мелькали какие-то сцены казарменного насилия. Внимательно всматривался в лица и понимал, что половина – имбицилы. «Мутанты», – как говорил товарищ сержант. Ух, зараза! Состояние алкогольного опьянения поблекло в лучах новых казарменных переживаний. Гениальные мысли прервал приступ дикой жажды. Скорее к воде. Поплыл к умывальнику классическим стилем, разгребая волны людей текущих навстречу. Повернул ручку крана и вместо ожидаемой бодрой струи, вода потянулась одной большой каплей. Я смотрел на это как завороженный. Простая вода, а как красиво. Я набрал ее в ладони, и, подняв их над раковиной, раскрыл: большая капля, медленно меняя одну причудливую форму на другую, парила в воздухе, отблескивая и искрясь светом дневных ламп. Какой восхитительной красоты полет! Капля тихо плюхнулась на дно раковины, превращаясь в пленку толщиной в одну молекулу, и вновь, какая-то неведомая сила собрала ее и потянула в слив. Она исчезла. Ее поглотила пучина лабиринта канализационных труб. Я снова набрал в ладони воду. И снова. И снова. Игра эта казалась мне бесконечно интересной. Я играл как в детстве, когда открываешь для себя какие-то новые вещи. Здесь была обычна вещь, только я нашел в ней для себя новое качество, взглянул в глубину, почувствовал силу простой красоты, которая была скрыта от меня. Это как нырнуть на морскую глубину с аквалангом, чтобы увидеть то, что есть, и только скрыто под толщей воды. Я чувствовал себя аквалангистом-первооткрывателем, постигающим новую, небывалую для него глубину, глубину переживаний, бездну новаторских ощущений. Я играл. Как в детстве. Люди, находившиеся в тот момент рядом, смотрели на меня и лица их принимали странное выражение, выражение пустоты, глаза не выражающие ничего. Я говорил им: «Смотрите, как красиво!» Но они не слышали меня. Они не видели этой красоты. Им не было дано. Не интересно им было. Скоты. Им были интересны только они, а не то, что вокруг них. Нашелся только один сочувствующий, который с завораживающей улыбкой и блестящими узкими, слегка увлаженными глазами с огромными черными зрачками, смотрел на мой водный аттракцион. Только он меня понимал в тот момент, в умывальнике, наполненном стадом. Да и понимал он меня и улыбался мне только потому, что тоже жадно пил воду и орошал лицо. Коллега! После водных процедур стало легче. Выйдя в коридор, взору моему предстали многие смешные люди. Они вызывали во мне смех. Они были такие забавные. Они радовали меня только лишь тем, что они были. Мир без людей был бы скучен. Представить на секунду: ты просыпаешься рано утром, как обычно, слегка почесывая определенную часть тела, располагающуюся чуть ниже спины, потягиваясь и позевывая, подходишь к окну, открываешь его, чтобы в комнату ворвались миллиарды звуков. «Что за хрень?!». А над городом-то тишина, не ездят машины, не дымят фабрики, не ходят люди. Не ходят потому, что они просто исчезли. Их нет. Ты остался один на этой планете. И что ты будешь делать? Вначале тебя охватит радость от ненаказуемой вседозволенности: магазины открыты, дома открыты, машины открыты, все двери открыты. Алкоголь. Наркотики. Порнография. Видеоигры. Жратва. Косметика (для девочек). Одежда. Машины. Парфюм. Пользуйся! Только нет телевидения. Нет нета. Нет радио. Нет газет. Нет информации. Нет коммуникации. Нет общения. Не с кем. Не кому. Не в кого. Что делать? Риторически вопрошал в свое время господин Чернышевский. И был прав. Скоро тебе станет скучно. Тоскливо. Невыносимо. Стаи обезумевших домашних животных наполнят города. Полчища крыс выйдут на свет. Из ближайшего леса придут волки и дикие собаки динго. Ты останешься один на один со своим отчаянием среди всей этой дикой флоры и фауны заполонившей твою естественную среду обитания. Выход? Можно покончить с собой. Можно окончательно сойти с ума. Или можно сойти с ума и покончить с собой. Только никто этого даже и не заметит. Потому как никого нет. Ты один. И твое висящее в петле грязной бельевой веревки мертвое тело с незакрытыми, красивыми глазами, открытыми в небо, будут клевать большие черные птицы-вороны. Пройдет еще немного времени, и на запах прилетят зеленые и черные, разнокалиберные мухи и превратят тебя в свой инкубатор. Ты займешь свое достойное место в кормовой цепи. Животным ты еще пригодишься, и твоя смерть будет замечена только ими. Но они ничего не смогут тебе сказать. О чем можно говорить с инкубатором? Быть может, они что-нибудь подумают. Только я не знаю что. Я не могу читать мысли животных. И на земле будут властвовать они, а не люди. Потому что людей нет. Да и по жизни людей очень мало. В основном животные. Кто-то думал о высоких материях: красота, справедливость, а тут армия! Везли нас четверых часа четыре-пять. В РАФике. Сопровождал нас майор с изможденным алкоголем лицом, покрытым усталой щетиной. У нас вид не многим был лучше. Сказывались проводы в армию: застолье, куча неприглашенных, водка, водка, водка, потасовка, женщины, сумбурное соитие на посошок, военкомат, слезы бабушки, напутствие родителей. Дорога. Ехали в основном молча, изредка перекидываясь фразами. Прибыли в большой город на перевалочный пункт. Заставили оставить сумки с заботливо уложенным домашним провиантом. Привели в помещение. Сказали раздеться. Если кто желал, мог отправить свои вещи домой, если нет – то они бросались в общую кучу. Куча была высотой метров пять: куртки, брюки, кроссовки, ботинки, шапки. Гора человеческой одежды. Гора человеческих надежд. Прапорщик, переодевавший нас в форму, орал что было силы, отвечая на наши вопросы и запросы. Крик его, с бешено выпученными глазами, перемежевывался с какой-то материнской нежностью при обучении наматывания портянок. Портянки – носки русского солдата. Легкий шок. Видеть себя в форме с вещь мешком необычно и интересно. Сержант, в красивой черной морской шинели стал нашим проводником на следующем этапе. Ехали уже вечером на электричке. Вышли на каком-то полустанке. Шел снег. Было тихо, красиво и романтично. Сержант тоже был не очень то и разговорчив. Дошли пешком до ворот части. КПП. Территория. Лозунги: «Тяжело в учении – легко в бою». Подошли к двери двухэтажной столовой. Внезапно она распахнулась, и из клубов пара показались два худых, невысокого роста человека. Одеты они были в грязное, рваное, черно-зеленого цвета с закатанными до локтя рукавами. Тащили они такую же грязную алюминиевую кастрюлю, в которой плескались похожие на блевотину помои, от которых шел сладкий пар. Быстро шаркая не по размеру сапогами, люди удалились в темноте. Прошли через кухню. Повар-солдат бил солдата-дежурного тяжелыми сапогами по ногам, грязно ругаясь на плохо вымытый пол: «Ты, че блидина, так хуино вымыл! Мутант ебаный! А!? Охуел что ли, долбоебина!? Ну-ка, на хуй, еще раз прошелся тряпкой, мразина, бля!», – сопроводив последнюю фразу мощным подзатыльником и ударом в грудь. Солдат, став на корточки, начал водить по полу липкой на вид, отвратно-говенного цвета тряпкой. Нас напоили холодным, несладким чаем. Предлагали еще холодную кашу похожую на застывший клей. Отказались. Казарма встретила нас кислым запахом. Трое крупных парней с голыми торсами занимались на штанге. Один военный упражнялся в ударах на хлипком теле дневального (младшего дежурного), который молча сносил побои, стоя на тумбочке. Подъем в шесть утра. Отбой в десять. Режим. Маршировали до кровавых мозолей. В ленинской комнате, засыпая, читали устав гарнизонной и караульной службы. Тех, кого заставали спящими, отправляли на говно, т.е. чистить сортиры. Грязная работа. Были даже специалисты в этом деле. Стоило забиться очку в сортире, как дневальный громко и во всеуслышание оповещал: «Рядовой Кожеватов – к тумбочке дневального!». Кожеватов – это человек легенда. Прототип стихотворения С. Я. Маршака «Чем пахнут ремесла». Своим умением он поражал всех. Он изумлял даже видавших виды старослужащих. Имел он особый инструментарий: палку с намотанным на конец рукавом шинели. На вид это было похоже на факел. И вот, значит, этим факелом, Кожеватов продавливал засор, налегая всем своим весом, а если это не помогало, то закатив рукава, он черпал вручную. Отважный малый. Перед таким мастерством – солдатское дерьмо трепетало. В санчасти же все болезни лечили активированным углем, витаминами, мазали горло зеленкой, а если не помогало, били кулаком в грудь (пробивали фанеру) или в голову через подставленные пациентом ладошки в виде рогов (пробить оленя). «Помогло?», – спрашивал массивный медбрат с чубом на голове, потирая слегка покрасневшие костяшки кулака, после очередного мануального воздействия. «Помогло», – вздыхал больной и уходил тихо страдать в расположение роты. Эффективный метод. Действенный, я бы сказал. Привыкание к новой кухне опять же. Перестройка организма. Слово перестройка очень подходит, в данном случае к политике М. С. Горбачева: первые три дня – запор, следующие три дня – понос. Постоянное чувство голода не покидало даже во сне: снился прием пищи – сладкие солдатские грезы. Те же, кому посчастливилось идти в наряд по столовой, наедались до полуобморочного состояния, а после возвращения в течение всей ночи из них шумно выходил газ, отчего в казарме становилось невыносимо тепло и невкусно пахло. А поскольку на дворе был декабрь, то окна не открывали, отчего становилось еще грустнее. Сержанты ругались, однако голод все равно брал верх. Новый год встретили по-армейски: накрыли длинный стол на 120 человек. Из угощений вялые яблоки, разноцветный трансгенный лимонад и булочки. Сержанты пили водку. Некоторые курили марихуану. Бой курантов слышен не был, поскольку телевизор был неисправен, поэтому ориентировались на ручные часы и команду старослужащих. Вот тебе и новый год. Телевизор все же смотрели: сержанты рассаживали всех на табуретки вдоль прохода и требовали от нас фантазировать, глядя в черный экран. Сеансы длились часами. Просто сидели. Так в нас вырабатывали выдержку. Конфликтовал с пьяными офицерами, за что был сослан в далекий Хабаровский край. Ехали весело. На большом военно-транспортном самолете. На поезде. Снова на поезде. Голод не давал уснуть. Организм требовал калорий. Воровал ночью у гражданских пассажиров печенье, хлеб и прочее съедобное. Ночевали на перегонных пунктах: спали в шинелях, подложив вещмешок под голову по 5 (пять человек) на двух сдвинуты кроватях, просто на сетке, без матрасов, в сапогах, чтоб не мерзли ноги, в полупустых воинских частях среди тайги и больших аэродромов, где было всего личного состава человек 100, тогда как положено 500. Пьяные офицеры, сопровождавшие нас, по ночам, припив в местном трактире и нарвавшись на местный характер, подняли нас по тревоге, среди ночи, и, построив, хотели повести на разбор. «Разъебем пидоров!!!», – кричал в умат пьяный старший лейтенант, еле держась на ногах. Второй, более трезвый, его кое-как успокоил, и поход перенесли на утро. Военные – народ озлобленный, склонный к причудливому насилию. В безымянной в/ч, куда нас в очередной раз приткнули, наблюдалось буквально следующее. Возник легкий конфликт между мной и местными, которые утверждали свое право и положение на вверенной им территории. Оно и понятно. Я не претендовал, но и не прогибался. Это их разозлило. Схема дала осечку. Один, во время диалога, занимаясь глажением формы, слегка разгорячившись, предложил мне альтернативу: «А если я тебе сейчас по ебалу утюгом!?», – прищурившись и замахнувшись, спровоцировал один. «Пробуй», – ответил я. Тот криво усмехнулся. «Смелый что ли!?», – процедил он, накидывая отглаженный китель. «Если хочешь», – ответил я. «А ну», – и направился к выходу. Я последовал. За мной вслед еще один. Зашли мы с местными для выяснения в клозет. Навстречу нам, завидев нас, поспешно туша окурок, выходил кто-то из нашей пересыльной группы. Местный, доставая сигарету из пачки, остановил его твердой просьбой и рукой в грудь: «Дай прикурить!». Тот судорожно начал шарить в кармане. «Нет, – остановил он его поиски – дай прикурить от своего бычка», – сказал он, указывая на струящийся из грязной урны дымок. Тот ответил, помотав головой из стороны в сторону, и предложил зажженную спичку. Местный сухо ответил: «Я хочу от твоего бычка», – и, не дождавшись ответа, начал проводить серию из жестких отточенных ударов. Наказание последовало за неисполнение прихоти. Бил сильно, аккуратно со спокойной жестокостью в глазах. Раздача шла полным ходом. Видя такой разворот событий. Я приготовился к худшему, к тому же местных было двое. Второй с безучастной тоской тоже периодически прикладывался к потерпевшему. Синхронное выступление завораживало и настораживало. Они буквально втаптывали человека в бетонный пол, но по лицу не били. После чего один резко повернулся ко мне, по моему телу проскочила искра, и, протянув руку, он представился: «Сергей». Второго звали Магомед. Они, слегка разрядившись, успокоились, и тон их сменился на дружелюбный. Покуривая сигареты, мы говорили о службе, кто, откуда. Смеялись. Нормальные люди, если сбросить со счетов недавнюю расправу. Сергей дал совет: «Нужно быть аккуратнее. Смелость бывает фатальной. Был у нас тут один смелый в первом призыве. Днем то он одолел, а вот ночью, старые сняли дужки с металлических кроватей и сонного смельчака превратили в отбивную. Того отвезли в госпиталь, так она там пока и отдыхает. Уже полгода прошло. Поэтому нужно подипломатичнее». Взял совет на вооружение. Помогало. Армия. Разрыв шаблона. Особая среда. Закрытый мужской коллектив. Прообраз тюрьмы. Тоже режим. Тоже ограниченная территория. Отсутствие женщин в казарме, компенсируется присутствием бромсодержащих веществ в ядовито-коричневого цвета чае на дубовой коре, как слабого гаранта крепкого стула. Да…
О проекте
О подписке