Неожиданно сотней голосов галдящие-поющие пернатые замолкли. Как, по поговорке: в рот воды набрали. Как будто кто предупредил. На полянку пришла тишина. Даже комариный гуд над ухом показался гулом реактивного самолета.
Что случилось? Кто дал команду вышивальщицам звуками замолчать?
Я рассудил так: что ни говорите, надоедает иногда и любимое занятие. Как бы ни был, одержим чем-то, отдохнуть надо. Необходимо. На зуб тоже что-то надо положить. Вот славящие весну и объявили обеденный перерыв. Зеленый май шагает не день, и не два. Разве выдержишь без отдыха?
Это только сердце не знает перерывов. Оно, и только оно, не зная что такое “покой”, трудится и день, и ночь, и день, и ночь. Трудится от начала и до конца.
Кроме комариного писка слух уловил чей-то еле слышный стон, жалобу. Сквозь заросли кустарника двинулся в ту сторону. Вышел к ручейку.
– Уф-уф – встретил, вздыхая, ручеек шириной с палец.
– Что с тобой, что?
– Или ослеп? Разве не видишь? Уф-уф…
– Нет, ничего не заметил.
– Так и есть: бельмом затянуло твой глаз.
– Ну, ты уж, ну не груби…
– Глянь по руслу. Да-да, вон в ту сторону.
Посмотрел.
Действительно, чуть поодаль виднелась нечто на подобие свалки. Ржавые жестянки, банки, бутылки, битое стекло, бумага… Стоит ли все описывать? Кто не знает, кто не встречается с такими следами “отдыха” “образованного и культурного”?
– Вы чаще языки точите о безотходных производствах, а на деле.., – продолжил мое “просвещение” ручеек с чистыми глазами.
Язык онемел. Не знаю, что и сказать.
– Ну, ыдь, – наконец-то пробормотал что-то невнятное в свое оправдание, глядя на жалующегося.
– Ты и сам не знаешь, что мелешь, – прожурчал или пробурчал ручеек, сердясь на меня, – Не юли, не лисица, говори правду. Разве не знаешь, в чем дело?
Мне стало стыдно.
Уф-уф… – вспомнились предсмертные, последние вздохи матери.
Дети дерева – листья. Для него все они равны, все родные. Это так. Но от судьбы, сколь не крутись, не спрячешься. Одни “дети” на свет божий появляются в одном месте кроны, другие – в другом. С одной стороны юг, солнышко, с другой – полуночная сторона с её суровым дыханием. Судьба…
Кому где привольнее?
Ль-ль-ль… – задрожали-заплакали листья осины.
Порыв ветра, на кого-то серчая, проскакал сквозь сеть ветвей. Первыми потрепал листья с той стороны, откуда он подул. “Удар” приняли крайние. Досталось и другим, но не так. “Жители” противоположной стороны кроны лишь расшевелились. Некоторые из них даже косо поглядывали на первых. “Чего они лопочут, чем недовольны…”
Ветер умолк. Кто-то из “тыловиков” закричал на весь лес: “Мы все равны, мы все равны, мы всегда вместе!”
От этих слов, услышанных мной, или ещё отчего-то, небо затянулось густым слоем темно-мрачных облаков и средь бела дня опустились сумерки.
а глаза попала, с горошину, капелька. Она сверкала на листе всеми цветами радуги. Метала она, словно кого-то дразнила, красные, синие, зеленые искры.
Но вот стебелек травы отчего-то вздрогнул, и похожая блеском на ртуть капелька упала. Была – нет. Пропала. А мысль? И она тоже: зародится нежданно-негаданно и тут же исчезает. Назад, снова, если не успеешь сделать о ней заметочку, уже не оживишь. У каждого за годы жизни нарождается и умирает их бесчисленное множество. Философски глубокие, легковесные, что мякина, светлые, темные, злые… Останутся на сите более крупные и, как желуди, ядреные. Но с “мукой” через мелкие ячейки могут проваливаться и золотом сверкающие бисеринки. Надо и об этом помнить.
Потому с почтением, с великой благодарностью отношусь к собирателям слов-мыслей. Они находили и клали свои находки в красивый и несказанно ценный туесок. Его, этот туесок, кто-то из мудрейших назвал Книгой.
Сильнее многих-многих Рим рухнул от трех бед: разбои-грабежи покоренных народов, лень и мотовство, аморальность знати.
Зачем, казалось бы, поднимать толстый слой пыли ушедших веков? Что это даст? Зачем, какой толк – оживлять мертвые времена?
Надо. И вот почему.
Эта пыль – компас. Стрелка его показывает, каким настанет завтрашний день обитателей Земли. Неужели позорно-гадкие дела правителей Рима не урок и для нешних? В те сквозь густой туман видимые годы распадались и возникали государства, страны, исчезали и рождались народы. А теперь? Теперь перед угрозой разрушения стоит земная цивилизация.
Интересы, устремления человека – поесть, поспать и плодиться – за истекшие тысячелетия почти не изменились. Никак не насытится! Никак не может себе сказать: всё, хватит! Вот беда человека, и эта беда ведет его к погибели. Свои животные потребности удовлетворяет из, как оказалось, несметных запасов кладовых Солнца. Выдаивает природу, которую, не слыша голоса сердца, успел уже назвать окружающей средой. Выдаивает, не задумываясь о завтрашнем дне. Потому и висящий над нами, над всем человечеством, топор опускается с каждым днем всё ниже и ниже.
Мы, дети Земли, рубим сегодня уже не сук, на котором сидим, а питающие всё дерево корни.
Раздвигая ветви, пробираюсь я чуть примятой, петляющей меж кустов стежкой. Шуршит-нашептывает под ногами старая прошлогодняя листва. Ступаю и не расстаюсь с мыслью: еще шаг – и под моим каблуком оборвется чья-то невинная жизнь – паучка или росточка лесной травы. Откуда, с чего бы эта беспокойная мысль?
Когда я задумываюсь о Красной книге, в которую занесены исчезнувшие и исчезающие виды растений и животных, у меня каждый раз появляется сомнение: так ли уж надежны ее страницы? Можно ли на них полагаться? Где гарантия, что список “усопших” не продолжится?
Еще три столетия назад исчез с лица земли тур, преследуемый людской, не знающей границ, алчностью. Вскоре, вслед за ним, ушла в мир небытия морская корова. Какая потеря для науки, для нас всех! С трудом удалось спасти от истребления бизона и зубра. А ведь охрана нужна не только обитателям лесов и озер. Разве радуга после отступившей грозы, разве мерцание звезд и музыка ветра не нуждаются в защите?
А… языки? Наречия? Народы?
Неужто не опомнимся и не остановимся? Неужели дождемся, к нашему позору, еще одной Красной книги, на языки?
Дорога круто взяла в гору и вывела меня на старую вырубку. Окруженная густым “спелым” лесом, она напоминала теперь огромный зрительный зал под открытым небом. Здесь теплее и весна проснулась раньше.
В этот звенящий от солнечных лучей день в воздухе порхали, словно живые цветки, бабочки, доносился гуд пчел, неустанно гомонили птицы. Звуки: высокие, низкие, звуки переливчатые, писклявые, нежные… Настоящий, управляемый Весной, симфонический оркестр!
С высоты раздавался, впервые услышал, блеющий голос ястреба. Загадывала кому-то долгие годы кукушка. Её альтовое ку-ку разносилось по всей округе.
Я уселся поудобнее на пенек и достал из кармана томик стихов. Уткнулся было в странички… Но до стихов ли, когда вокруг столько поэзии; до них ли, когда каждая птаха, каждый листик с дерева так и сыплют победными метафорами и рифмами жизни?
Не заметив, сколько прошло времени, я снова было взялся за книгу, но тут же отвлек удивительно знакомый с детства напев…
Над куртинкой лилово-синих медуниц натруженно басил крупный, иссине-черной окраски шмель. Сборщик раннего нектара дотошно проверял каждую чашечку цветка, заползая в нее по самую грудь.
Я осторожно поднялся с пенька, сорвал несколько шершавых стебельков и предложил свой букетик шмелю. Угощайся, труженик, авось у меня слаще! Шмель, обследовав наконец-то все колокольца на кулижке, перелетел на… мой букетик. Браво, старина! Не стесняйся.
Вдел я свои медунички с живой брошкой в прорезь нагрудного кармана и выпятил грудь. Чем не кавалер!
Сладкоежка-шмель продолжал как ни в чем не бывало самозабвенно копошиться в цветках на моей груди. Трудился он, забыв обо всем на свете. Мне даже почудилось, что он о чем-то добродушно бормотал себе под нос. А может, так благодарил меня? Но вот почистил пожелтевшие от пыльцы лапки и от добычи тяжело взмыл вверх. “Спасибо тебе!” – прогудел, мне показалось, на прощанье.
“Счастливого пути!” – я пожелал ему в ответ и подумал: не только люди откликаются на добро добром, на доверчивость доверчивостью, не только люди…
Посередине просторной поляны возвышалась вековая сосна. Под пологом ее раскидистой густой кроны – узорчатый, песчано-желтого цвета ковер. Соткан он из опавшей хвои, мха и травинок.
На хвойном подстиле – ёкнуло сердце от удивления и радости! – мерцали синие огонечки!
На коротких, не больше карандаша, цветоносах перемигивались между собой какие-то небесно-лиловые цветки.
Дома, заглянув в определитель, я узнал, что это знаменитая сон-трава. Та самая, которую в древности считали колдовской. Собирали ее с различными наговорами и обрядами. Сорвав, опускали травку в холодную воду и держали в ней до полнолуния. Когда же она начинала в воде шевелиться, ее тут же доставали и клали под подушку. Ночью должен был присниться, верили люди, вещий сон.
“Спит она по ночам, головку клонит, тяжелеет от росы…” – вспоминается сказанное о ней Константином Паустовским.
На вечерней заре, когда ночная прохлада успеет заполнить лесные поляны, сон-трава складывает лепестки и, прикрывшись зеленым платочком чашелистиков, закрывает синие глаза. Засыпает она и спит, пока солнечные лучи поутру, словно теплые руки, не коснутся ее. Проснувшись, она умывается студеной росой и раскрывает, словно глаза, лиловые бутоны.
Первая встреча с одним из красивых подснежников, как называют в народе сон-траву, была для меня праздником. Одно тревожило, и тревожит по сей день – крайне редко она встречается, нуждается в добродетели со стороны “хозяина”, в охране и уже занесена в Красную книгу. Разве это не знак беды?
После той памятной встречи прошло несколько лет.
Приехал в знакомые места в улыбчивый погожий день – День Победы. Не мешкая, отправился в лес.
И лучше бы не ходил!
Полянку не узнал. Не застал ни вековой сосны, ни окружавших полянку кустов. Будто смерч, цунами прошел. Может вместо них сам дьявол устраивал пляски смерти? Прежний уютный лесной дом был варварски разрушен.
Дождемся ли мы, сегодняшние, светлого дня Победы над собственным невежеством? Когда настанет это время? Не будет ли слишком поздно?
И заснула сон-трава беспробудным, то и гляди, сном. Заснула оттого, что двигало чьими-то руками, ненасытными желаниями ума сонное сердце.
Проснется ли чудо-трава? А совесть с ответственностью?
Снег сошел. Солнечно и сухо. В лесу светло и просторно. Этот период недолгий. Так бывает лишь в пору появления крохотных листочков на кустах и деревьях. Скоро они по-настоящему накинут на плечи зеленые платки и хозяйкой во владения Вирьавы войдет жидкая сумеречная темень.
Шныряем меж кустов подлеска, ветвей, деревьев: ищем весенние грибы – коричневоголовые сморчки. Шуршит под ногами стелющаяся ковром прошлогодняя листва. На “смиренную охоту” собрались вдвоем: я – сын Инешкипаза и она – носящая на шее золотой крестик. Чья она дочь, какого бога, народа какого?
– Нашла! – крикнула любительница сморчков. – Иди сюда!
Ничего не скажешь: мастак она искать грибы. Никак не пойму, как она их находит, укрытых кошмой подстила? То ли по запаху, то ли еще как.
Слушая шорох, направляюсь в нужную сторону. Шагаю осторожно. Оглядываюсь, шарю взором по спрессованной снегом листве. Искать-то ищу, но найти, видеть ничего не вижу. Перед глазами, в голове и груди картины надруганного, тяжко вздыхающего леса. Крест-накрест лежащие, гниющие и почти свежие, даже с листьями, верхушки деревьев, сучья, распотрошенные моховые одеяла, пни…
Только называется “грибы собираю”. В голове от увиденного – “каша”, раздумья о делах и деяниях самого-самого “умного”, того самого, кто храм превратил в мастерскую. Подумал-поразмыслил и слово о божьем его предначертании взял в кавычки.
…Вирьава, где, где ты?! Приди, глянь, что стало с дитём Инешкипаза после того, как на его шею напялили крест! Помоги ему и его дому выбраться из дышащего запахами гнили топкого болота. Открой ему глаза, верни совесть. В твою пору, когда ты, справедливости дочь, была владыкой леса, без твоего ведома спилить дуб, сосну или липу считался тяжким грехом, без твоего дозволения в лес входивший веточку не ломал. Уважали, чтили тебя, Вирьава. Теперь же…
О проекте
О подписке