– Ох, и хорош у тебя сыр, – похвалила Солодуха, перестав плямкать. – У матери твоей Варвары, царство ей небесное, всегда был лучший сыр. А у тебя еще лучше!

Армия достала из кармана четвертинку хлеба. Пахнуло так, что Мурка подняла голову, шумно втягивая воздух ноздрями. Женщины замерли. Северина положила ладонь на живот коровы. Мурка простонала завистливо и уронила голову.

– Сев, а Сев, – сказала шепотом Солодуха, – ты заметила, сколько я на коленках стою? И ничего! Давеча так навернулась у колодца, думала – кости уже не соберу или замерзну насмерть, пока кто хватится. И подняться ведь боюсь – все кружится каруселью. А потом стала на четвереньки и потихоньку, потихоньку доползла до дома. Вот какие коленки у меня теперь. А с прежними-то никогда бы не доползла. Спасибо, душа-девица, дай бог тебе мужа уникального, какого ни у кого нет!

– Какого мужа? – прищурилась тетка Армия.

– Уникального... – уже не так уверенно повторила Солодуха.

– Где ты слово-то такое откопала, – покачала головой Армия. – Вот ведь всегда по жизни как скажет что – хоть стой, хоть падай! Уникального! Нет, чтобы пожелать доброго да здорового, чтобы умел и с оружием любым справиться и погладить между ног так, чтобы...

От толчка Солодухи в плечо Армия замолчала и закрыла рот ладонью. Солодуха не удержала равновесия и завалилась набок.

– Солодуха, сколько тебе лет? – спросила Северина.

– Вроде, восемьдесят, – ответила та, оставшись лежать, привалившись к Армии. – Я крестины твои помню, – она опять толкнула Армию кулаком в бок. – Не пискнула, когда тебя в купель сунули! Отец-то ее мальчонку хотел. Сказал тогда, что бой-баба вырастет. Вот уж, прости мою душу грешную, вырослотак выросло. А из меня какая крестная – двадцать лет было...

– Не может такого быть, – категорично заявила Армия.

– Говорю – двадцать!

– Не может быть, чтобы мне уже шестьдесят стукнуло. Поэтому – замнем для ясности. Пробуйте хлеб.

Солодухе Армия выковыряла мякиш и полила его подсолнечным маслом из бутылки. Остаток поделила с Севериной. Теперь Северина набила рот теплым хлебом и покачала головой – как вкусно! Доели сыр.

– А как на ровном береш-шку я пасу коровуш-шку... – тихо, почти шепотом, затянула Солодуха.

– А моя коровушка – девушка-молодушка... – поддержала ее тихонько тетка Армия. – А за ей пришел бычок – неказистый мужичок. Он сердитый и лихой, у ево зуб золотой... Ох, мамушка родная, не отдай за подлова-а-а...

Они затихли, думая о своем.

Северина спит, свернувшись калачиком на телогрейке. Спокойно и мощно дышит корова, ее живот поднимается-опускается, покачивая прислонившуюся Северину. Пахнет коровьим навозом, подсолнечным маслом и совсем чуть-чуть свежим хлебом.

– Замерзаю, однако, – подала голос Солодуха.

* * *

Северина открыла глаза и ничего понять не может – будто в мешке лежит. Кое-как руками разгреблась и увидела над собой Мурку: стоит, смотрит спокойно, без боли в глазах. Сама Северина лежит в козьих шкурах – четыре насчитала. Пошла в дом. Обнаружила спящих за столом тетку Армию и Солодуху: лежат головами к пустой бутылке. Пили из чашек с синим ободком с позолотой – мамин чайный сервиз. Северина чашки вымыла, картошки начистила, поставила вариться. Сама – начеку, все прислушивается. Отнесла Мурке пойло. Корова пить не стала, стоит и слушает себя – что внутри.

Картошка сварилась. Северина полила ее маслом, нарезала мелко лучок с чесноком и посыпала сверху. Поставила на стол. Вкусный запах пошел на весь дом. Зашевелились женщины за столом. Головы подняли, посмотрели на кастрюлю с парком над ней, потом – друг на друга, как первый раз видят, потом – на Северину и быстро очнулись.

– Что? – удивилась Северина.

Ощупала голову, а платок пуховый весь в сене. Было заботы потом выковыривать, когда гости ушли. А ушли они сразу как пристыженные, и бутылку пустую унесли, и еще тетка Армия напоследок сказала, что посадит Солодуху на старости за поганое пойло. Так что Северина одна ела. Часов пять она в доме убирала да бегала к коровнику и обратно. Потом села и затихла. И вдруг представила слонов. Целое стадо. Идут не спеша и важно через их речку, а на берегу пасется корова Мурка, и слоны ее вежливо обходят. Хорошо стало Северине. Спокойно. А там и Любава со своим сожителем прикатили на санях. И ветеринара Колю привезли. Сани знатные – полозья спереди загнуты завитушкой, дерево отполировано, а на сиденье настоящая медвежья шкура лежит. Хозяин саней набросил на своего жеребца одеяло и пошел в дом картошку есть – еще теплая была, потому что Северина кастрюльку хорошенько укрыла. Любава побежала домой к матери Елке, которую не видела с понедельника, и еще баньку протопить – мужикам обещала. А ветеринар отдал Северине тулуп, сам пошел в коровник. Закатал там рукава, надел резиновый фартук, расстелил на лавке сумку-разворотку с инструментом страшным-престрашным и еще шприц заготовил. Мурка стоит как вкопанная – не шелохнется, а дышит часто. Ветеринар Коля послушал ее живот эндоскопом. Он Северине два года назад все инструменты показал, перечислил их названия и для чего нужны, потому что прочил ей по жизни ветеринарное будущее, но Северина запомнила только эндоскоп. Ветеринар Коля эндоскоп убрал, налил себе на руку из большого пузырька масло, как тетка Армия ночью. Потом подмигнул Северине и сказал:

– А завари-ка мне, девочка, чаю покрепче. Пачку моего грузинского на пол-литровую банку. Возьми в чемоданчике.

И Северине сразу стало хорошо и спокойно, как будто слоны прошли.

* * *

Феликс после посещения музея ночью не спал. Только глаза закроет, как тучи бабочек начинают кружиться над головой, засыпая его пыльцой. Тошно становилось и дышать нечем. Феликс стал «отстреливать» их взглядом – бабочки падали одна за другой, Мамонтов-младший уже в дреме представил мозг бабочки – не больше рисового зернышка... Дернулся и очнулся.

На рассвете, совсем измученный, он подошел к балконной двери, потому что голуби прилетели и начали гундеть. Стоял и с гримасой брезгливости на лице смотрел на пару голубей, постоянно гадящих на перила, которые с наступлением тепла приходилось драить металлической щеткой. Присмотрелся к голубю покрупнее. Птицы, вероятно, заметили человека сквозь стекло, затихли и уставились на него – каждая одним глазом. Феликс попытался представить себе мозг голубя, даже вспомнил строение птичьего черепа. Голубь покрупнее покачнулся, его глаз затянулся голубой пленкой, и птица комом свалилась на балкон. Второй голубь сразу улетел. Феликс открыл балконную дверь, с шумом отодрав при этом утеплитель с липучкой, и плохо соображая, уставился на валявшуюся без признаков жизни птицу. Выставил ногу и потрогал голубя шлепанцем. Закрыл балкон, не в состоянии оценить происходящее. Побрел в кухню, зевая и вздрагивая от воспоминания заплывающего пленкой птичьего глаза.

Пришлось позавтракать – в желудке начались странные спазмы, и голова сильно кружилась. Феликс решил, что это от недосыпания. Сделал гренки, порезал сыр, сварил кофе. Потом, удивляясь самому себе, достал еще яйца и вчерашнюю колбасу. Яичницу съел со сковороды, еще и куском булки вытер ее напоследок. Осмотрев стол с грязной посудой, Феликс решительно направился в ванную. Внимательно – сантиметр за сантиметром изучил свое лицо. По утрам он всегда ограничивался только чашкой кофе. Непонятный приступ голода навел его на размышления о переменах в организме. О грядущей полноте – его знакомые одногодки почти все сильно увеличились в объеме. Феликс гордился подтянутой стройной фигурой и как минимум раз в неделю созерцал себя голым в большом зеркале. Зеркало его пока не огорчало.

Пошатываясь, в коридор вышла болонка. Феликс увидел ее из ванной. Болонка прислонилась боком к стене и странно дергала ногой. Феликс вдруг понял, что она ужасно старая, но, как ни напрягался, не мог вспомнить, сколько ей лет. А если она сейчас умрет?.. Болонка, потоптавшись, направилась в спальню, оставив после себя на паркете темно-желтую лужу. Феликс схватил на тумбочке в коридоре газету, накрыл лужу и проследил за собачонкой. Болонка подошла к резной маленькой табуретке и вскарабкалась на нее. С табуретки – на пуфик в ногах кровати, с пуфика – на кровать, на фиолетовый шелк покрывала. Феликс подошел и наклонился, рассматривая болонку. От нее пахло духами и мочой.

Одеваясь, Феликс задержал дыхание и прислушался. Где-то внутри его тела двигалась кровь, пульсируя толчками в висках. Еще шумело в ушах, бурчало в животе, непривычном к утреннему наполнению. Феликс выдохнул и решительно подошел к кровати. Он не услышал дыхания болонки. Сел рядом в отчаянии от предчувствия смерти, и необходимости прикоснуться к собачонке, и вообще что-то делать с ее тушкой.

Зазвонил телефон. Феликс выждал восемь звонков, не двигаясь. Тишина, потом – все заново. Пришлось встать и взять трубку. Огаров, напарник Феликса по бизнесу, заикаясь, пытался объяснить, как их подставил «Уникум», с которым год назад был заключен договор о поставках.

– Мне по барабану, – сказал странно спокойный Феликс, – если ты меня сдал и скинул им информацию по сделкам. И если не сдал – тоже по барабану. Я через полчаса буду, попробуй успокоиться и придумать варианты выхода из ситуации. Для тебя и для меня.

Феликс сделал пару звонков и узнал, что он банкрот. Ничего не надо придумывать. В этот момент его больше всего волновал вопрос, что делать с болонкой. Странно, но ему казалось, что это гораздо важнее всего остального. Он подошел к кровати и убедился, что собачонка мертва. Она не дышала, из посмертного оскала сбоку рта свешивался кончик языка. Феликс взял болонку за лапы и вынес на балкон. Закрыл дверь, задернул занавеску. Уже сев за руль, он подумал, что похоронить болонку можно вместе с голубем, и даже улыбнулся, представив эту парочку на том свете – птица, летящая над семенящей с подскоками собачонкой.

В офисе его ждал уже изрядно выпивший Огаров. Поговорить толком не удалось. Феликс отобрал несколько папок с документами, остальные бумаги заложил в бумагорезку. Потом они с Огаровым выпили по рюмочке, пригласили Светлану – бухгалтера, юриста и секретаря в одном лице – и выпили еще по одной. Пытались объяснить друг другу, как все случилось, но, в общем, просто по-русски бестолково мусолили два основных вопроса. Кто виноват, Феликса совсем не интересовало. Что делать дальше никто из троицы пока определиться не мог. Кооператив был зарегистрирован на группу товарищей из пяти человек – двое подставных. У присутствующей троицы потери были приблизительно одинаковы. Феликс присмотрелся к напарникам и не нашел в себе никакой обиды на их бестолковость, если все сорвалось из-за их глупости. Не нашел он и злости, если это было подстроено, и желания раскопать все и выяснить, как так получилось, тоже не было.

Зато было сильное желание позвонить отцу и узнать, сколько раз они переезжали. Огаров со Светкой ударились в воспоминания «как все начиналось», Феликс набрал номер отца.

Ему ответил тихий женский голос. Отец в больнице – адрес, номер отделения. Феликс заторопился. Попросил Огарова закрыть аренду помещения, он берет на себя склад. Огаров пьяно предлагал дружбу и сотрудничество, чтобы завертеть еще чего-нибудь. Светлана на прощание молча обслюнявила его щеку. Феликс автоматически отметил, что одной рюмки не хватило, чтобы окружавший его мир совсем обесцветился. Местами все посерело до состояния старой кинопленки, но кое-где просвечивали краски: цвет помады на его щеке в зеркале автомобиля был свекольный.

* * *

В больнице он с удивлением осмотрелся в огромной дурно пахнущей палате. Насчитал двенадцать коек, потом увидел отца и пошел к нему. Странно, но его организм затаился, как недавно возле мертвой собачонки – никаких эмоций. Отец заметил его и слегка растянул рот в вынужденной улыбке, показывая на стул у кровати. Феликс сел и взял отца за руку.

– Что случилось?

– Сердце, – пожал тот плечами. – Печень, почки, суставы, сосуды... Одним словом, старость.

– А что врачи говорят?

– Пока ничего. Изучают анализы.

– Тебя сюда по «Скорой» привезли?

– Нет, я сам... Меня Феофания привезла на такси. И фамилия здесь у меня Скворцов, не удивляйся. У меня по жизни всегда было несколько паспортов.

– Можно тебя перевезти в нормальную больницу?

– Нельзя, – категорично ответил Мамонтов-старший. – Здесь у Феофании знакомая работает, она все сделает правильно. Сиди, не дергайся! – отец цепко захватил руку Феликса, не давая ему встать. – Куда собрался? С доктором беседовать? Что он тебе скажет? Если честный попадется, скажет, что мое тело больше не хочет жить. Если умный и голодный, назначит сумму, за которую меня перетащат в отдельную палату и прицепят к капельнице. Тебе, конечно... удобней изобразить заботу, деньги давать... А мне главное – умереть незаметно. Чтобы не попасть на разделочный стол для последующего изучения. Не дергайся. Завтра похоронишь меня по-тихому, Феофания все подготовит. Она тебе и место на кладбище покажет. Главное, чтобы девять дней мое тело не трогали. Потом все равно, потом – можно, потом – памятник, мое имя на нем... Да! Никаких поминок, я этого не люблю.

Феликс отнял свою руку, откинулся на спинку стула и уставился на отца с любопытством. Ему стало интересно, каким способом тот собирается уйти из жизни.

– Что смотришь? Умру естественной смертью в пятнадцать тридцать, – раздраженно подгадал его мысли отец.

– Почему не позвонил? – помимо воли улыбнулся Феликс.

– Феофания должна была тебе позвонить, как только...

– А попрощаться? – удивился Феликс. – Последнее слово... Напутствие какое-нибудь.

– Вчера в музее попрощались. Ты не заметил?

– Нет, – еще больше удивился Феликс. – Я как раз утром тебе позвонил, чтобы узнать, сколько раз мы переезжали.

– Три, – сразу же ответил Мамонтов-старший. – Ты что, не помнишь?

– Я помню, что переезжали. Я хотел узнать, это из-за меня или... – Феликс замялся.

– Из-за тебя, можешь не сомневаться.

Они замолчали. Феликс покосился на соседнюю кровать. Там совершенно неподвижно лежал старик с закрытыми глазами.

– Не смотри, он мертвый, – спокойно заметил отец. – Я уже нажал на эту кнопочку, должен врач прийти. Здесь то и дело кто-то умирает.

– Папа, почему я не могу провести твои последние часы рядом с тобой и в более приличном помещении? Зачем это показное убожество?

– Сиди тут, сколько хочешь. Только разговаривать нам особо не о чем. Рассказывать тебе в подробностях, после чего мы устраивали переезды, я не собираюсь. Все, что нужно, ты обо мне знаешь. Если хочешь, сам что-нибудь о себе расскажи.

Феликс задумался.

– Наш кооператив рухнул. Нужно искать работу...

– Ерунда, – перебил его отец. – Ерунда то, что ты говоришь. Это все несущественно. Ты даже не представляешь, насколько несущественно. Я тебе назвал точное время смерти, а ты собираешься потратить мои последние часы на обсуждение твоих мелочных проблем. Теперь понимаешь, почему я ничего заранее не сказал?

– А на что ты собирался потратить свои последние часы? – спросил опешивший Феликс.

– На разговоры с Феофанией, конечно, – уверенно ответил Мамонтов-старший. – Ее сейчас нет, потому что она поехала в квартиру за моими вещами.

– Ты что, вообще не собирался мне ничего сказать? Завещание, последняя воля... я не знаю... в конце концов, это дико! – рассердился Феликс.

– Завещание мое найдешь в квартире или узнаешь у нотариуса, воли у меня больше никакой нет, потому и умираю. Напутствий тебе я давать не имею права, если доживешь обычным человеком, буду рад, если нет... Уж чему быть, того, как видно, не миновать. На этот счет я тебе записочку оставил.

– Записочку? И где она? – разошелся Феликс.

– Тут, – отец открыл ящик тумбочки и достал свернутую бумажку.

Протянул сыну.

Феликс несколько секунд тупо смотрел на свое имя, написанное чернилами. Развернул бумажку. Семь цифр.

– Что это? Номер телефона?

– Точно, – кивнул отец. – Если заподозришь у себя некоторые странности, испугаешься сделанного или захочешь резко изменить свою жизнь... В общем, лучше позвонить туда, чем попасть в психушку.

– Вот спасибочки, папа, – съерничал Феликс, вставая и кланяясь.

– Вот уж не за что, сынок, – серьезно сказал Мамонтов-старший.

* * *

В половине третьего Феликс сидел в коридоре на стуле и неотрывно смотрел сквозь стеклянную стену в палату. Койка отца просматривается плохо, зато хорошо видна фигура женщины возле нее. Феофания в черном, и платочек на седых волосах – черный, кружевной. Феликс иногда начинал заваливаться на стуле, потом встрепенется и дико осматривается, приходя в себя. Он устал до полного бесчувствия и не в состоянии объяснить самому себе, что здесь делает. Ждет половины четвертого?.. Чтобы – что? Допустим, он настоит и заберет отца домой, если тот не умрет... Домой – это куда? Допустим, в квартиру отца. И что дальше? Жить вместе они не смогут. Завалившись в какой-то момент совсем низко, Феликс почти упал, едва успел упереться ладонью в пол.

Он встал и прошелся по коридору. Абсурдность ситуации его уже не забавляла, он решил принять какое-то решение. Например, ограничить себя во времени. На круглых больничных часах было три двадцать. В три сорок – решил Феликс – он уйдет по делам, а потом после пяти еще раз заедет сюда и обсудит с отцом, куда тот хочет поехать. Три двадцать три. Феликс выбрал удобную позицию и смотрел сквозь стекло на профиль отца – изголовье кровати поднято, отец полусидит и внимательно, с напряженным лицом слушает Феофанию. Феликс вздохнул: что можно слушать с таким вниманием в шестьдесят девять лет? Женщина по ходу разговора с легкой улыбочкой протягивает к лицу отца свои руки – почему-то сжав их в кулаки. Открывает правый, и Феликс вздрагивает – у нее на ладони он отчетливо видит зеленую изящную ящерицу, дергающую тонким игольным хвостиком. Ящерица быстрым скользящим движением забирается... в ноздрю отца.

Феликс закрыл лицо ладонями, потом отхлестал себя по щекам. Отдышался, осмотрелся и понял, что пропустил второй фокус – обе ладони Феофании уже были пусты. Она гладила отца по щекам, а потом тем же спокойным и ласковым движением опустила его веки. Феликс невольно улыбнулся, и только когда женщина встала, понял, что отец умер. Помимо воли, рефлекторно, он посмотрел на часы. Три часа тридцать минут. Феликс вошел в палату, низко наклонился над отцом, прислушиваясь. В лице Мамонтова-старшего ничего не изменилось – тот же напряженный интерес. Подошел врач, потеснил Феликса, осмотрел тело и накрыл лицо отца одеялом.

– Не надо, – нервно и громко воспротивился Феликс. – У него ящерица в голове. Зеленая. Не надо закрывать лицо.

Врач захватил его запястье, с ходу нащупав пульс.

– Вы – сын?

– Сын.

– Пили с утра?

– Что?.. Нет, это не то, что вы...

– Выпейте еще.

И ушел.

* * *

Феликс