В музее было пусто. Никто в десять утра не торопился идти рассматривать коллекции засушенных бабочек и чучела млекопитающих. Отец был в зале с флорой и фауной степных районов. Сидел на стуле рядом со смотрительницей, держал ее руку в своей и что-то проникновенно говорил в застывшее лицо пожилой женщины. Увидев сына, старший Мамонтов встал, поцеловал руку и еще погладил женщину по голове. Феликс занервничал. Последнее время он стал замечать за отцом некоторые странности. Конечно, по сравнению с тем, что он видел в детстве, эти странности можно было отнести к очаровательным особенностям поведения старого ловеласа, не более, но смотрительница выглядела расстроенной.

Отец и сын обнялись (кстати, еще одна «очаровательная» особенность – Феликс-старший после шестидесяти стал обниматься, целоваться и рассказывать об увлечениях юности всем подряд).

Отец отвел Феликса в небольшую комнатку со столом, старым диванчиком и множеством цветочных горшков. На маленьком столе стояли телефон, электрический чайник и вазочка с печеньем. И Феликс понял, что смотрительница – не случайная знакомая, отец знает ее давно, она предоставила свое дежурное помещение, и ему стало легче. Они уселись, соприкасаясь в тесноте коленками.

– Чем ты только что огорчил даму? – спросил Феликс.

– Сказал, что скоро умру, и мы, наконец, будем вместе.

– Наконец? – уточнил Феликс, намеренно игнорируя тему близкой смерти.

– Мы знакомы с детства. Это Феофания.

Феликс задумался. Он сразу понял, о ком говорит отец, но тянул время, чтобы определиться со своей реакцией.

– Феофания... не помню.

– Ну как же, я столько рассказывал о ней вам с матерью. Дочка дворника, которая оживляла насекомых и мелкую живность. Ну?

– Да... – замялся Феликс. – К вам на Новый год прилетали мадагаскарские бабочки.

– Ну вот, молодец, – заулыбался отец. – Это Феофания, уж извини, я тебя с ней ближе знакомить не буду, на то есть основания. – Мамонтов-старший задумался. – Да. Как раз насчет этих самых оснований мы сегодня и встретились. Сам понимаешь, почему – здесь. Здесь безопасно, а я человек...

– Ты выбрал место, в котором нас не смогут прослушать.

– Да, и не надо иронии!

– Я совершенно серьезно, – Феликс, как мог, изобразил на своем лице нечто вроде готовности к борьбе и обороне.

– Феликс, мне шестьдесят девять, мои возможности существовать в этом мире исчерпаны. И физически, и эмоционально. Я стал совершенно безразличен к удовольствиям, подвигнуть меня на передвижения или какие-то поступки может только раздражительность, злость или желание настоять на своем, даже если это старческий маразм. Не перебивай. Наш разговор сегодня касается не меня, а тебя. Ты ждешь ребенка?

Феликс опешил. Он несколько секунд рассматривал лицо отца, его руки, чтобы справиться с детским чувством неуверенности и страха, которого не испытывал с тех пор, как стал жить отдельно.

– Ребенка?.. – выдавил он, наконец.

– Значит, твоя женщина тебе не сказала?

– Женщина?.. Э-э-э... которая?

– Прекрати, что ты мямлишь, как маленький! Ко мне пришла твоя женщина, сказала, что она, возможно, беременна и должна хорошо представлять себе будущие условия вашего совместного существования. Собственность, имущество и все такое. Очень деловой подход, учитывая, что вы с нею не женаты.

– Как она... выглядела? – продолжал «мямлить» Феликс.

– Это некая Алина Фейсак, я потребовал показать паспорт, – пришел на помощь отец. – Я знаю, что у тебя есть и другие женщины, но это дела не меняет. Важно только, хочешь ли ты стать отцом.

– Подожди, что ты ей сказал?

– Я велел ей сделать аборт и не беспокоить меня больше подобными визитами до появления в ее паспорте штампа о замужестве.

Феликс откинулся на спинку стула и расставил ноги пошире. Теперь колени отца оказались между его ног. Две плотно прижатые друг к другу коленки, на них – ладони со вспученными старческими венами. Феликс поднял глаза.

– Ты ведешь за мной слежку?

– Иногда. После твоих проблем с закупкой в Польше подержанных иномарок я прошу своих бывших коллег... Короче, у меня сохранились кое-какие связи... – Отец замялся, но потом выпрямился и открыто посмотрел в глаза сыну. – Это не то, что ты думаешь. Меня интересует только возможность твоего размножения.

– Возможность чего?.. – не поверил своим ушам Феликс.

– Ты должен быть очень осторожен при решении завести ребенка. Для этого я тебя и позвал. Ты должен знать о последствиях.

Феликс положил свою ладонь поверх ладони отца.

– Я не намерен в ближайшее время, как это... размножаться. Я не готов стать отцом. Может, это тебя успокоит, и мы пойдем в кафе выпить кофе с коньяком?

– Нет ближайшего или отдаленного времени для рождения ребенка. Есть только факт наличия у тебя дееспособной спермы.

Феликс убрал руку, а отец сжал свои ладони в кулаки, запрятав внутрь большие пальцы.

– Когда тебе было десять лет...

– Я помню. – Феликс перебил его, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. – Ты ходил по квартире с ведром на голове, в ведре были проделаны дырки для глаз. Но потом оказалось, что через глаза тоже можно посылать особые лучи в мозг человека, и ты стал надевать очки с зеркальными отражающими стеклами, и даже спал в очках. Правда... без ведра.

– С пятьдесят восьмого года я наблюдался в строго засекреченной лаборатории биоинформации. Меня обследовали на предмет возможностей мозга сканировать и мысленно отдавать приказы.

– Ты двигал предметы, – кивнул Феликс, не открывая глаз. – Но это ты умел и до пятьдесят восьмого. Твои фокусы на мой день рождения – ложки ползут по столу к вазе. Почему ты стал носить ведро на голове?

– После опытов. Я реально боялся возможностей собственного мозга. Я должен был защитить вас от воздействия моих мозговых импульсов!

– А ребята во дворе говорили, что тебя в дурку определят. Замолчали только, когда ты молнию поймал.

– Ты помнишь? – оживился отец.

– Да. Протянул руку, и молния вошла в твою ладонь. Ты сжал ладонь в кулак, как сейчас, – большим пальцем внутрь, и убрал ее в карман. Больше со мной во дворе никто не разговаривал – боялись. Мы скоро переехали...

– Феликс, я не оправдал ожиданий ведомства, которое потратило на меня больше двадцати лет работы и массу дорогого оборудования. Из меня не получился сканер.

– Сканер?

– Была поставлена конкретная задача. Я должен был считывать информацию из любого другого мозга. Облом начался уже на мышах. Они впадали в коллапс от контакта со мной, но информация в их мозгах была категорически неопределима. Более того, я тоже впадал в коллапс от контакта с ними. Только представь! Животные мыслят не так, как люди! Не образами! Они гораздо развитей нас.

Отец в радостном восхищении посмотрел на сына. Феликс как мог изобразил ободряющую улыбку. Отец от такой его улыбки потихоньку затух глазами.

– Есть и положительные стороны, – вздохнул он. – Я выучил пять языков и досконально знаю историю, экономику и военные возможности многих зарубежных стран. Закрыв глаза, я могу представить улицы Парижа шестьдесят девятого года. До номеров домов, до мелочей! Тысячи метров кинопленки... А выехать никуда не могу. Даже сейчас. Зачем я тебя позвал... Мой дед был картежником. Отец мне рассказывал. Весь свой капитал дед заработал игрой. Перед смертью признался – он читал мысли игроков. Видел их глазами. Но только в моменты сильного напряжения и концентрации. Еще от страха. У отца ничего такого не наблюдалось. У меня – частичные намеки на сверхъестественные способности. Скажу честно – я мечтал о цирке. Лучше всего я обращался с огнем и электрическими разрядами. Я не просто ловил молнии. Я мог носить их, фигурально выражаясь, в кармане, а потом выпускать в любое место. Я мог стать самым известным фокусником, повелителем огня, но первое же сканирование мозга сильно уменьшило эту мою способность. Из меня готовили разведчика. Знаешь, жизнь, оказывается, такая нелепая штука... Она лишает человека возможности выбора, что бы там ни говорили на эту тему астрологи. И ведь как хитро лишает! Заманивает невероятными посулами, уводит в сторону от самого естественного – детских мечтаний...

Феликс смотрел на опущенную голову отца, на круглую плешь в обрамлении седого ежика и с трудом удержался, чтобы не накрыть эту плешь ладонью. Отец в детстве частенько заставлял его закрывать мозжечок рукой или шапкой, чтобы космические лучи не навредили мозгу в период своей сильной активности.

– Ладно тебе... – Он ограничился тем, что потрепал отца по плечу. – Не все так плохо. Зато мы жили, как сыр в масле катались. Черная икра по воскресеньям, спецобслуживание...

– С этой икрой – не поверишь! – оживился отец. – Мне же ее выдавали по разнарядке, когда к нам начальник из лаборатории КГБ на обед приходил! А я тогда сразу звонил сестре, чтобы племянники приходили покушать. Да... О чем это я?.. Ах, да! О тебе и твоем потомстве.

– Ты беспокоишься, что мой ребенок может быть сканером? – Феликс устал и решил двигаться к завершению этого странного разговора.

– Да, – просто ответил отец. – И это самая никчемная и трудная судьба для любого человека, уж ты мне поверь.

– Хорошо, – Феликс встал. – Я все понял и очень внимательно отнесусь к этой информации.

– Сядь! – сказал отец, не двигаясь. – Конечно, ты внимательно отнесешься к этой информации! Мне стоило больших усилий оградить тебя самого от исследований.

И Феликс сел.

– Хочешь сказать, что меня, как твоего ребенка, должны были...

– Хочу сказать, что мы срочно переехали после того, как на тебя напала собака!

Феликс ошарашенно посмотрел на отца. Он не помнил никакой собаки.

– Понятно, – кивнул отец. – Ты не помнишь. А переезд помнишь? Наш первый переезд, тебе было десять?

– Переезд помню, а собаку – нет...

– Хорошо. – Отец кивнул, как показалось Феликсу, с удовлетворением. – Посмотри на меня. В глаза посмотри. Ты шел после занятий из Дома пионеров. Скверик небольшой, на тебя зарычала собака...

Феликс вдруг увидел чахлый фонтанчик в сквере из детства так отчетливо, что вздрогнул. И собаку – большая овчарка с волочащимся поводком. И свои ноги – в сандалиях с дырочками...

– Вспомнил! – воскликнул он радостно. – Я убегал, а потом остановился, чтобы не быть трусом. Отец!.. – Феликс схватил его за руку. – Ты заставил меня вспомнить? Ты так умеешь?

– Ерунда. – Отец взял его ладони в свои. – Это ерунда, такое каждый захудалый психиатр сможет. С задатками гипноза, конечно... Вот заставить тебя забыть тот случай было сложно.

– Собака не напала, она свалилась в обмороке, я помню. – Феликс почувствовал радостное возбуждение. – И день тот помню, лето было, я сделал макет молекулы водорода!

– Собака умерла, никакого обморока. Свалилась, можно сказать в прыжке. Она прыгнула на тебя, это видели прохожие. И хозяин, кстати, видел. Важный чин в министерстве образования. Он пришел ко мне через три дня. Тебе конфеты принес за пережитый стресс, а мне справку от ветеринара. Смерть овчарки наступила от сильных изменений мозга. Он сварился. Чиновник просил не жаловаться, собака, получается, была не совсем здорова, и все такое...

– Подожди. Кто сварился?.. – не понял Феликс.

– Мозг собаки выглядел так, как будто его сварили в кипятке. Приди этот чиновник к другому какому человеку, тот бы ничего не понял. Но я-то уже был лабораторной крысой, я уже знал, как воздействуют на все живое электромагнитые волны. Вот так...

– Ты хочешь сказать, что собака в прыжке получила микроволновый заряд...

– Ее мозг, – уточнил Феликс-старший и постучал себя по голове.

– Ладно, я понял. – Сын встал. – Ты намекаешь, что я тоже не без способностей, спасибо. – Мне душно в этой комнатке и как-то не по себе. Пойдем на улицу. Хотя, честно говоря... – Феликс посмотрел на часы.

– Мне тоже пора, – отец встал. – Самое главное обсудим стоя. Две минуты – и я уйду. Особые обстоятельства – вот самое главное в проявлениях способностей. Человек может прожить жизнь и не знать, на что способен его организм. Пока он не научится замедлять время.

– Понятно, замедлять время, – кивнул Феликс, уже жалея, что не ушел сразу.

– Страх или сильное волнение заставляет человека лучше ориентироваться в отведенных ему секундах опасности. Многие избежавшие беды в критических для жизни ситуациях и те, кто смог спасти других в этих ситуациях, говорили, что у них было время на реакцию, как в замедленном кино. Они все успевали – уклониться, отскочить, выдернуть из-под машины ребенка, удержать падающую трехсоткилограммовую плиту. И это – люди с ординарными способностями. Что же говорить об особо одаренных!

– То есть – обо мне! – И Феликс перешел к решительным действиям.

Он обнял отца и почти силой вывел его из комнатки в коридор музея. Публики прибавилось, бегали дети.

– Ты должен знать, – сказал устало Мамонтов-старший, – это был не единственный наш переезд...

– Отец, – проникновенно заверил Феликс, – как только я надумаю жениться или размножиться, клянусь, ты узнаешь об этом первым после моей избранницы! Мы все тогда хорошенько обсудим, ладненько?

Ответа он не получил. Отец ушел, отвернувшись. Феликс выдохнул, потер виски и огляделся. У стенда с коллекцией бабочек стояла кучка детишек лет шести-семи. Знакомая отца что-то тихо им говорила, показывая на бабочек. Феликс окинул глазами просевшую к земле фигуру пожилой женщины, вспомнил, что она и отец – одногодки. Отец рассказывал, как в шесть лет его соседка по коммуналке – одногодка Феофания, которую все звали Феней, на его глазах оживила для него засохшую бабочку на чердаке. А самое прекрасное видение отца – это девочка Феня в речке, тем же летом, с расставленными в стороны руками, вся в сверкающих стрекозах. Они сидели на руках, голове, на растопыренных пальцах и, что его особенно поразило – на крошечных сосочках плоской груди, и Феня кривилась от цепких стрекозьих лап, но терпела, чтобы поразить его наповал.

Феликс невольно улыбнулся, столь отчетливо вдруг представив себе смотрительницу шестилетней, и замер. Феофания открыла стеклянную дверцу и что-то спрашивала у детишек. Одна из девочек показала на самую большую бабочку с фиолетовым свечением крыльев. Мальчики спорили, показывали на другую. Феофания успокоила их, выставив перед собой ладони. Феликс задержал дыхание, предчувствуя что-то необычное. Феофания вытянула губы трубочкой и подула на фиолетовую бабочку. Потом – на другую, со сложным разрезом крыльев. Бабочки... пошевелили крыльями. И взлетели! Открыв рты и запрокинув головы, дети смотрели вверх, на их полет, и Феликсу стало тошно до слез. Он готов был заплакать. Сделав круг по залу, бабочки вернулись на стенд. Дети захлопали. Феофания приложила указательный палец к губам, призывая их к тайне. И в этот момент Феликс покрылся мурашками от страха – он отчетливо вспомнил то происшествие с собакой – овчарка сзади, с оскаленной мордой, и ему не убежать, это уже понятно. И тогда он остановился и замедлил... время. Прыжок стал тянуться... тянуться... собака зависла в воздухе...

– Вам плохо? – спросил кто-то рядом.

Феликс очнулся, провел по лбу рукой, вытирая ледяной пот, и заспешил к выходу.

– Спасибо, все в порядке.

Феофания закрыла стекло на стенде с бабочками. Дети окружили ее молча, с ожиданием следующего чуда. Она улыбнулась. Две молоденькие учительницы, которые привели детишек, болтали о чем-то неподалеку.

– Мыши-полевки, – сказала Феофания, показывая рукой, куда идти. – Удивительные существа! Умеют танцевать. Не верите?

– Боюсь!.. – поверила одна девочка.

– Они же сушеные! – успокоил ее мальчик. – И за стеклом.

* * *

Северина проснулась ночью от крика Мурки в коровнике. Забегала по комнате, причитая:

– Мамочки, что же делать?.. Еще целый день, она же обещала подождать!..

Кое-как одевшись, девочка выбежала на улицу. Включила фонарь, который ей приладила тетка Армия как сигнал в случае опасности. Побежала в коровник.

В тусклом свете засиженной мухами лампочки под потолком она увидела лежащую Мурку. Подняв голову, корова издала утробный крик. Северина бросилась к ней и приложила ладони к огромному раздутому животу.

– Нет-нет-нет, – прошептала она, – подожди, маленькая, подожди, солнышко... Рано еще, подожди чуток... – Она легла на горячее брюхо щекой.

Мурка подняла голову и посмотрела на девочку полными боли глазами.

В коровник зашли Солодуха с теткой Армией.

– Я как чувствовала, – мрачно сказала Армия. – Мы с Солодухой у меня ночевничали. В карты играли.

– Я спросила, наточен ли нож, – кивнула Солодуха.

– Где нож? Какой нож? – подняла голову Северина.

– Если не растелится, резать будем, пока корова жива. Чтобы хоть мясо продать можно было, – разъяснила Армия. – Уж больно живот большой. Никогда у Мурки такого огромного пуза не было.

– Она растелится! Она подождет до завтра! – закричала Северина, глотая слезы. – Плевала я на ваше мясо!

Дверь коровника открылась, впуская Бугаева. Он осмотрелся, кивнул женщинам и спросил:

– А что у нас будет завтра?

– Завтра пятница, – объяснила Армия, – хахаль Любавы доставит ее на санях с работы. Севка заказала ветеринара. Обещали привезти.

Бугаев подошел к корове сзади и тщательно ощупал промежное место. Вытер руку о солому.

– Это какой хахаль? – спросил он. – У которого вороной жеребец с завода?

– Ну, – кивнула Армия.

– Мясо кому продавать будете? – спросил Бугаев, усаживаясь на перевернутое ведро.

– Никакого мяса! Мурка подождет ветеринара! – глотая слезы, крикнула Северина.

– Я к тому, что можно его разделать и заморозить. А весной – на рынок. Все дороже, чем на мясокомбинате.

– Убирайтесь немедленно, – приказала ему Северина, – а то я передумаю вам телочку продавать! А она крупная будет, такую телочку еще поискать надо!

– Телочка... бычок. Кто знает, чего там? – пробормотал Бугаев, но ушел.

Северина легла рядом с коровой на левый бок, стараясь как можно дальше просунуть левую ладошку под вспученный живот. Правую она положила сверху на брюхо Мурки.

– Ты это... Того... Не ложилась бы так близко, – предупредила ее Солодуха. – А ну как дернется – встать захочет, придавит насмерть.

Тетка Армия оголила свою правую руку и смазала ее маслом до локтя.

– Ну чего, Севка? Посмотрю, как там телочка идет? Отползай.

– Нет! – уверенно сказала Северина. – Не идет она. Затихла.

– Мало ли – затихла! Мурка уже подтекла.

– Нет! – повторила Северина.

Мурка стала дышать спокойней. Судорожные подергивания задних ног прекратились. Женщины прошлись по коровнику.

– Чего, так и будешь тут лежать? – спросила Солодуха.

Северина осторожно вытащила левую руку, правой поглаживая живот коровы. Встала, вышла из коровника. Женщины переглянулись. Армия пожала плечами. Северина быстро вернулась. Положила возле Мурки побольше сена. На сено – принесенную старую телогрейку. Села на нее и достала из кармана кусок домашнего сыра в белой тряпице. Развернула. Разломила сыр на три куска.

– Угощайтесь.

Армия села рядом на телогрейку. Взяла масляной рукой желтоватый кусок сыра, больше похожий на прессованный творог. Солодуха стала на колени и отломила немного. Положила в рот и начала мять его языком. Тетка Армия откусила много и набила рот, жуя с закрытыми глазами и покачиваясь от удовольствия.