Я в жизни не встречала таких привередливых едоков, как трое его друзей. Они, словно школьницы, отказывались от глютена, а потом вмиг забывали о своем правиле, если на глаза им попадалось аппетитное блюдо. Под их запрет попадали то углеводы, то сахар, то кофеин, то мясо, то молочные продукты (хотя «чуточку масла никому не повредит»). Они сами нарушали свою диету и потом еще жаловались. Уминали выпечку Дедули и при этом сокрушались, что в ней слишком много сахара.

– Они не заслужили этот кекс, – пробубнила я с набитым ртом. – И не смогут его оценить так, как мы. Может, лучше отправишь кусочек Голубке? Экспресс-почтой.

– А она знает, что вы печете? – спросила Мейбл.

– Я, наверно, пару раз об этом упоминал.

– Стоит ей только разок откусить – и она будет вашей навеки.

Дедуля покачал головой и рассмеялся.

Мы с Мейбл уже наелись и, довольные, собирались послоняться по улице, как вдруг пришел Джонс – один из тех самых приятелей Дедули. В одной руке он держал свою «счастливую» карточную колоду, в другой – трость.

Я задержалась в дверях, чтобы перекинуться с ним парой слов.

– Во вторник у Агнес снова операция на руке, – рассказал он.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да нет, не нужно. Саманта возьмет несколько отгулов в салоне.

– Тогда, может, я просто загляну поболтать.

Саманта – дочь Джонса и Агнес. Она была очень добра ко мне все те месяцы, что я прожила у них. Мне тогда было восемь лет, и Дедуля лежал в больнице. Саманта отвозила меня в школу и забирала домой, и даже когда Дедуля вернулся, все равно продолжала нам помогать – следила, чтобы он выполнял предписания врачей и чтобы у нас была еда в холодильнике.

– Она будет тебе рада.

– Хорошо, – сказала я. – Мы пошли на пляж. Постарайтесь не продуть все свои денежки.

* * *

Мы с Мейбл прошли четыре квартала до пляжа, сняли сандалии там, где начинался песок, а потом поднялись по дюне и поплелись по островкам песколюбки^[7] и зелено-рыжего ледяника^[8]. В конце концов мы уселись на безопасном расстоянии от воды. Серо-белые песчанки что-то выискивали на берегу.

Поначалу казалось, будто мы совсем одни, но я знала, что нужно просто подождать, и вскоре в самом деле их увидела: вдалеке парочка серферов уже взбиралась на доски, чтобы поймать волну. Мы неотрывно смотрели на их взлеты и падения на фоне горизонта. Так прошел целый час; мы то и дело теряли их из виду, а потом вновь отыскивали в океане.

– Я замерзла, – пожаловалась Мейбл, когда на пляж спустился туман.

Я придвинулась ближе, почти прижавшись к ней. Она протянула мне руки, и я принялась растирать их, пока мы обе не согрелись. Мейбл хотела домой, но серферы все еще были в воде. Мы продолжали сидеть. Наконец они приблизились к берегу и взяли под мышки доски, сиявшие золотом и бирюзой на фоне мокрых гидрокостюмов. Я ждала, не узнает ли кто-нибудь из них меня.

Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли.

– Привет, Марин, – сказал мужчина.

Я помахала.

– У меня для тебя кое-что есть. – Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. – Клэр такие очень любила, – добавила она, положив ее мне на ладонь.

Затем они двинулись дальше в сторону парковки.

– Ты так и не спросила, о чем я пишу, – произнесла Мейбл.

Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это – подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку.

– Джейн Эйр^[9]. Флора и Майлс^[10]. Почти все персонажи «Милосердия»^[11]. – Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: – Сироты.

* * *

Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое.

Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь.

На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких – полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке.

О моем отце вспоминать нечего. Он путешествовал по миру и укатил куда-то в Австралию еще до того, как мама сделала тест на беременность. В детстве я иногда расспрашивала о нем Дедулю, но он всегда отвечал одинаково: «Если бы он узнал о твоем существовании, ты стала бы его сокровищем».

Для меня горе было чем-то простым. Тихим. Фотография Клэр висела у нас в коридоре. Иногда я замечала, как Дедуля рассматривает ее. Иногда я сама по несколько минут простаивала перед снимком, разглядывая мамины лицо и фигуру. Искала в ней свои черты. Представляла, что в ту секунду я была где-то поблизости – играла в песке или лежала на пледе. Гадала, буду ли я в двадцать два года улыбаться хотя бы с долей ее обаяния.

Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери.

– Память об ушедших – наш единственный путь к исцелению, – сказала она.

Глаза Дедули потухли, губы сжались.

– Просто напоминаю, – произнесла воспитательница уже тише и отвернулась к экрану компьютера, чтобы продолжить разговор о моем прогуле.

– Сестра, – сказал Дедуля низким язвительным голосом. – Я потерял жену, когда ей было сорок шесть. Я потерял дочь, когда ей было двадцать четыре. И вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить?

– Мистер Дилейни, – ответила она, – я правда сожалею о вашей утрате. Об обеих утратах. Я буду молиться об исцелении вашей души. Однако сейчас я беспокоюсь о Марин и прошу только одного – делитесь с ней воспоминаниями.

Я замерла. Нас вызвали поговорить о моей успеваемости, хотя училась я на сплошные четверки и пятерки и с меня могли спросить только за несколько прогулов. Теперь я осознала, что на самом деле эту встречу устроили из-за моего сочинения – истории про девочку, которую вырастили сирены. Сирены чувствовали вину за то, что убили маму девочки, и потому рассказывали о ней истории, стараясь сделать ее как можно более реальной, – но в девочке все равно оставалась пустота, которую они не могли заполнить. Она не переставала думать о матери.

То была просто сказка, но сейчас, в кабинете воспитательницы, я поняла, что этого стоило ожидать. Надо было написать о принце, которого вырастили волки после того, как его отец погиб в лесу, – или что-то в таком духе, что-нибудь менее прозрачное, потому что учителя любой пустяк воспринимают как крик о помощи. Особенно такие молодые и приятные, как сестра Жозефина.

Я поняла, что надо сменить тему разговора, иначе она расскажет о сочинении.

– Мне правда жаль, что я пропустила уроки, – сказала я. – Это было глупо. Я слишком увлеклась общением с друзьями.

Воспитательница кивнула.

– Обещаешь подумать над своим поведением? – спросила она. – У тебя есть личное время до школы и после нее. Во время обеда. По вечерам. На выходных. Бо́льшую часть дня ты можешь проводить там, где захочется. Но на уроках мы рассчитываем…

– Сестра, – вдруг громко произнес Дедуля, как будто не слышал, о чем мы говорили. – Уверен, на вашу долю тоже выпало немало бед. Даже брак с Иисусом не может полностью защитить вас от жестокости жизни. Сделайте одолжение и припомните те ужасные события. Я напоминаю вам, чтобы вы о них помнили. Ну как, чувствуете себя исцеленной? Может, поделитесь с нами? Ведь вам теперь гораздо лучше? Вас переполняет любовь? Радость?

– Мистер Дилейни, прошу вас…

– Может, расскажете нам сказочку о спасении?

– Хорошо, я поняла…

– Или споете песенку о радости?

– Простите, что расстроила вас, но…

Дедуля встал и выпятил грудь.

– Да, – сказал он. – Я веду себя неподобающе. Почти как монахиня, которая смеет высказываться о смерти моих супруги и ребенка. Марин получает великолепные оценки. Она прекрасная ученица.

Воспитательница откинулась в кресле с непроницаемым лицом.

– И Марин, – продолжил он торжественно, – пойдет со мной!

Дедуля повернулся и распахнул дверь.

– До свидания, – сказала я извиняющимся тоном.

Он гневно вылетел из кабинета, я – следом.

Поездка домой превратилась в театр одного актера: Дедуля вспоминал анекдоты о монашках, я смеялась в нужных местах, а большего ему и не нужно было. Когда он закончил свой монолог, я спросила, получал ли он сегодня что-то от Голубки.

Он улыбнулся:

– Пишешь два письма – получаешь два письма.

Я вдруг вспомнила, как сестра Жозефина прослезилась, когда я зачитывала сочинение на уроке. Как она благодарила меня за смелость. Ну ладно, может, это была и не просто сказка. Может, сирены дарили девочке ракушки, которые заполняли ее подводную комнату. Может, я написала эту историю, потому что действительно хочу знать о маме больше – или хотя бы иметь настоящие воспоминания, а не домыслы.