Как же был великолепен дьякон! С чем сравнить? Высокий и стройный, как тополь, с византийским овалом лица, с глазами – миндалём из светящегося сапфира, с золотой, сияющей гривой волос и с этим необыкновенным голосом! Всё, всё, кажется, было в нём, за исключением призвания к духовной жизни. И женат он был разумно (мать сама и женила) – на благочестивой девушке, чтоб укрепить его на стезе добродетели. Без особой красоты телесной была невеста, но исполнена добродетелей, могла бы заменить ему и мать, случись той умереть преждевременно. От невесты же, как приданое, был и этот домик, и огородик, и садик, и мебель, и кое-что (немного, правда) в казначействе, на книжке. Увы! – помимо этого в брачный союз невеста внесла и унылое свое лицо, коричневатое от болезни печени, и исключительный дар в немногих словах выражать горчайшие истины. Годами она была лет на десять старше дьякона и, постоянно помышляя о бренности всего земного, о неизбежности конца, не переносила веселья: ни пирушек, ни пикников, ни на лодках катанья, ни плясок, ни светского пения. Благочестивые разговоры единственно услаждали её.

И вот, когда в уютном домике поселились две добродетельные женщины, дьякон стал избегать и дома, и благочестивых бесед, и жены, и матери. Он отсутствовал, как только к тому представлялась возможность. После обедни ли, после вечерни ли напрасно ждали его у стола, подбрасывая в самовар угольки, чтоб кипел и шумел. Где-то в ином доме дьякон пил чай, кто-то другой наливал ему чашку.

От душевной скорби жена всё больше желтела лицом, морщинилась, старилась быстро, дьякон же стал получать письма по городской почте. Городские бесстыдницы писали ему – духовной особе, женатому же человеку! Порою письма были ещё и надушены, и в доме, где доныне пахло лишь ладаном да валериановыми каплями, запах духов казался кощунственным. В ответ на духи в доме воцарился запах жаренного на постном масле, ибо обе женщины дали обет не вкушать отныне скоромного. А Анатолий подружился с отцом Савелием. Савелий же, несомненно, был великий грешник! Это каждый мог сам увидеть при первой же встрече: чревоугодник, любитель и выпить, и мало ли что ещё; человек без всякой «духовности», даже и во внешнем облике. А что делалось у него внутри – лучше не думать. И в церкви его больше терпели за голос. Голос у него, слов нет, был. Архиерей, невзирая на голос, то и дело ставил Савелия на епитимьи, однако же – странно: не упущение ли это? – был к нему благосклонен, как к ребёнку, отпуская его грехи «за незлобие». Главный грех – отец Савелий выпивал ежедневно «для поддержания голоса», а если ожидался молебен с многолетием или предание анафеме, то выпивал и добавочное. Не раз, благословляя духовенство перед церковной службой, архиерей, потянув носом и почуяв запах вина, вдруг скажет: «Отец Савелий, стань-ка вот тут на колени – кайся. Триста поклонов!»

Затем пошли слухи, что обоих дьяконов приглашают в Москву. Смутно намекалось – для светского пения: для концертов вначале, потом и в оперу.

Напуганные слухами, обе женщины упали в ноги сначала архиерею, потом полицмейстеру, умоляя «учинить препятствие» и Анатолия из города не выпускать. Дьяконы же дома начали репетировать светское. В открытые окна лилось на улицу то «Любви все возрасты покорны», то «Я тот, которому внимала», а на смену – «Я люблю вас, Ольга». Имя же матери было Евпраксия, жены – Агриппина. Обе женщины сгорали от стыда. Публика же наслаждалась, и гуляющие в летний вечер парочки останавливались под окнами и аплодировали. А раз, когда Анатолий спел «В сиянье ночи лунной тебя я увидал», то какой-то незнакомый господин, хорошо одетый, даже в дом вошёл и, пожимая руку Анатолию, сказал:

– Лучше Собинова поёте! Честное слово! Да что вы тут делаете? Сбрасывайте рясу и катите в Москву. Подумайте, если бы Шаляпин сидел на месте, не стал бы великим артистом!

Господин этот, несомненно, был дьяволом, и такая открытая прямая атака искусителя повергла обеих женщин в ужас. После усердной молитвы мать Анатолия приняла решение. В случае, если Анатолий покинет духовный сан, уедет в столицу и станет петь по театрам, она – мать – будет бороться за спасение его души такими путями: во-первых, лишит его материнского благословения; во-вторых, отречётся от него «церковным способом» (она полагала, что есть специальный обряд в богослужебных книгах – отречение от сына); в-третьих, будет следовать за ним, куда бы он ни поехал, чтобы, собирая толпу, «стеная и плача», рассказывать всё людям – при входе в театр, где он будет петь, до начала спектакля, там же во время исполнения, при выходе после окончания, под окнами, где он будет ночевать.

Над такой угрозой дьякон задумался. Он легко перенёс бы два первых пункта, но третий повергал его в смущение. Он знал свою мать и предвидел, что эти обращения к толпе, рассказы и слёзы её – «да ужасаются людие» – станут основным её религиозным упражнением до конца жизни. К тому же и Агриппина смиренно, но твёрдо объявила, что, ставя дочерний долг выше супружеского, она поможет матери во всех её начинаниях, будет с ней и под окнами и перед театрами проливать горькие свои слёзы. Обе женщины не оставляли надежды вернуть заблудшую овцу в лоно семьи и церкви, уверенные в том, что две благочестивые женщины сильнее какого угодно дьякона.

Они, конечно, обе глубоко страдали – и Евпраксия, и Агриппина, – так как обе боготворили вероломного дьякона. В «совращении» же с пути обвиняли исключительно искусителя, для этой цели принявшего облик отца Савелия. Обе женщины готовы были жизнь свою отдать, лишь бы спасти душу дьякона Анатолия.

Итак, эти две женщины, ближайшие родственницы прекрасного дьякона, мать и жена, кому завидовали столь многие в городе, проводили дни свои в скорби. Это и вызвало привычку «вздыхать». Мать положила начало, а жена последовала примеру; ей казалось непристойным присутствовать молча при том, когда вздыхает старшая в доме, – и она эхом отзывалась на вздохи.

И вот, поглядев на Варвару, которая закончила грызть огурчик, хозяйка спросила:

– Теперь расскажи мне, девочка, что ты хочешь узнать, о чём спрашиваешь?

– Я хочу узнать, – зашептала Варвара с опаской, – как достать от Бога, что мне надо.

– Ах, дитя-несмышлёныш, – вздохнула старушка, – не так надо бы сказать. Сказать надо бы – как получить от Господа милость, по горячей, неустанной молитве и с верой о том.

– Чтоб получить, – подчеркнула Варвара.

– В молитвенном прошении главное, чего человек просит у Бога, – наставляла старушка. Она любила «духовные» разговоры и по многим церковным вопросам считала себя специалистом. – Глаза болят – молиться надо святому Пантелеймону, в летнюю засуху Илья-пророк посылает дожди, в хозяйстве корова или что другое потеряется – Иван-воин великий помощник, стоит на страже, небесный часовой. О счастливой семейной жизни, – тут она остановилась и горько-горько вздохнула, – начинать надо со святого Иосифа-обручника, пока ещё невестишься, а как семейное горе начнётся, тут святые помощники идут уже парами: Иоаким и Анна, Ксенофонт и Мария, Андриац и Наталия. Добрых вестей ожидаешь – приносит их вестник архангел Гавриил. Гонение неправедное терпишь – молись святителю Николаю. Вот это святой так святой! Недаром назван «Скорая помощь». Попросишь – получишь.

– А долго надо просить? – задохнулась Варвара.

– Ни-ни, случается, и рот не успеешь закрыть, попросивши, – получай, исполнено.

– О! – Варвара вздрогнула и спрыгнула со ступеньки, готовая бежать и использовать полученное знание.

– Стой! Стой, девочка! – старуха схватила её за подол. – Куда ты? – В голосе и взгляде её появилось подозрение. – Что за дело у тебя такое спешное? Сядь вот тут и расскажи.

– Я хочу… – Варвара нагнулась к самому уху старушки и зашептала в него: – Я хочу учиться в школе.

– Вот как!

– И я хочу… – Девочка ещё раз оглянулась кругом, в опасении, не подслушивает ли кто, и ещё тише зашептала в ухо: – Я хочу учиться в самой хорошей школе – в гимназии.

– В гимназии? – удивилась старушка. – Не много ли ты, девочка, хочешь?! Надо знать христианскую меру в желаниях. Соблюдай уничижение, и «желание твое да будет смиренно». А ты – в гимназию! Просить у Бога надо осторожно. Иной безумец просит, чтоб у соседа случилось несчастье, – глядь, у самого случился пожар или подохла корова. Совершенно исключается исполнение для тщеславия: кончится худо, если получишь. Удовольствий грешно просить, они расслабляют душу. И для жадности, для гордости, для зависти грешно просить. Мало о чём допускается просить христианину: пищу – хлеб да воду, крышу над головою, одежду – покрыть нагое тело, да безболезненную кончину живота.

– А гимназию?

– Рассмотри своё желание, девочка! Учиться – это ещё ничего: церковь учения не возбраняет. Были среди угодивших Богу и учёные. Но не соблазн ли гимназия? Есть начальные школы для простых детей. Не от гордости ли ты просишь? не от зависти ли, жадности или тщеславия? Зачем тебе гимназия?

– Я хочу очень-очень хорошо выучиться.

– Так, так. Ну что ж, проси Николу-угодника – и будешь в гимназии.

Варвара опять вспрыгнула, готовая бежать и просить.

– Да постой! – и старушка снова поймала её за подол. – А ты знаешь, как надо молиться? Найди место чисто и свято, – заговорила она деловито, тоном эксперта, – лучше всего, поди в собор. Направо придел святителю Николаю. Узнаешь: риза в крестах, в руке книга – Евангелие. Седой, на голове маленькая плешка, и голова непокрыта. Найди уголок потемнее: в уединении надо молиться. Собери все мысли на своё желание и пади ниц. Умеешь?

– Так? – спросила Варвара, упав и расстилаясь на полу.

– Так, только ноги собери вместе, не расставляй ноги-то.

– Сейчас и побегу в собор! – вскочила Варвара.

– Да постой ты! – Старушке не хотелось оставить душеспасительной беседы. Проведя полжизни в просительной молитве, с воздержаниями, обетами и постами, а другую половину – в благодарении за полученное, опять же с обетами и постами, и, наконец, находясь «в скорби», она знала кое-что о тщетности человеческих желаний и о риске, таящемся в их исполнении. – Вот что надо бы помнить, да ты мала, не поймёшь. «Всякая земная в мире сем сладость душевной печали бывает причастна». Запомнишь?

– Уже запомнила. – И Варвара повторила изречение.

– Да ты и вправду умная девочка! – удивилась старушка. – Что ж, молись и проси. Так вот: падши ниц, прошепчи свою просьбу. Всё сердце вложи в слово. Затем – плачь и рыдай. Дар слёз – великое дело. Бей себя в грудь, вот так, правой рукой, кулачком. Гори в молитве, как в огне. Пусть глаза твои тают в слезах и ничего не видят. А зубы стисни. Встань и упади. Бей своё тело о камень. И молись и проси, и молись и проси. И получишь.