© Н. Федорова, текст, 1964

© Издательство «Сатисъ», 2018

Глава I

Всё течёт.

Гераклит

И каждый день уносит частицу бытия.

Пушкин

Все реки мира прекрасны. Но в этой реке, небольшой и неглубокой, таилось особое очарование. Она расстилалась спокойно по ровному полю, плавно уходя вдаль под низким опаловым небом. Она увлекала за собою мысль человека. Она погружала его в раздумье. Она, казалось, шептала: «Ближе. Сюда. Ко мне. Дай душе твоей отдых. Пусть печали оставят тебя. Дели со мною сладость покоя. Отсюда благоустроенным кажется мир и полным счастья. О, не быть человеком! Не думать. Есть и иные, и лучшие формы бытия. Быть только водой, простым элементом природы, одной из начальных форм жизни. Взгляни: вода, волна, пар, туман. Гляди: я поднимаюсь легко и всё выше. Я – облако». Но едва успев принять форму, облако тает. Его нет уже, и за ним нет ничего. Всё, что было или казалось, – исчезнувшая тень прошедшей жизни. И уходя всё дальше, река шептала: «Прощай. Прощай. Мне жаль тебя, человек!» Был радостно-свежий час августовского раннеосеннего утра. На плоту, укреплённом у берега, прачки полоскали бельё. Спеша с работой, они трудились молча. Суббота – тяжёлый день в жизни прачки. Беседы отложены до понедельника.

Маленькие городские птички, те, что «не знают ни заботы, ни труда», порхали облачком над бельём, над плотом, у берега. Это были,

конечно, воробышки. Чириканьем они выражали своё любопытство и удивление. Они наблюдали за непонятной для них работой людей и делились между собой своими птичьими впечатлениями.

Издалека то и дело доносился густой и глубокий звук, словно тяжкий вздох великана, словно самый голос труда. Это вздыхала электрическая станция города, как бы жалуясь и в то же время похваляясь выполняемой трудной задачей. Этот голос кричал: «Я скован! Человек – раб своих научных открытий!» И затем, смиряясь, на конечной низкой ноте посылал труду своё благословение: «Да будет!»

Небольшая лодочка плыла вниз по течению. В ней было двое: у руля учитель классических языков и чистописания и молоденькая темноволосая девушка – с веслом. Она только что окончила гимназию, была полна самых дерзких мечтаний и планов и в этот час выглядела рассеянной. Он же был глубоко озабочен. Это он был влюблён, не она. Это был час, предназначенный им для объяснений. Давно были готовы фразы, как лучше предложить своё – увы! – давно пожилое сердце и свою – увы! – почти нищую руку. Невозможно откладывать: жизнь коротка, ему уже за сорок лет, девушка умна и прекрасна. Но она собирается в столицу, на медицинские курсы – надо спешить. А он сидел и молчал.

Но и случай был не из лёгких. Односторонний, жалкий роман, предмет комедии. Будь он не собственный, как можно было бы о нём рассказать и посмеяться. Представьте! Старый учитель влюблён в свою молоденькую ученицу! Больше того: некрасивый учитель, без таланта и бедный, неудачник, конечно, и влюблён в юную красавицу – весёлую, здоровую, богатую, задорную, полную боевых планов, окружённую молодыми друзьями! Ей открывается блестящая жизнь. Она никогда, никаким образом не дала и намёка на какой-либо интерес по отношению к этому учителю, больше того, она презирает учителей классических гимназий, всех вообще: и как класс, и как профессию. А он ждёт от неё согласия на брак! Здесь – смейтесь!

Но как блестяще она выдержала выпускной экзамен по латыни! С каким вежливым высокомерием она отвечала ему, учителю – и значит, тирану, – на все его вопросы!

Он знал, что объяснение будет трудное. Но с другой стороны, он провёл юность и средние годы – лучшую часть жизни! – цитируя мудрейшие изречения мудрейших людей, он надеялся почерпнуть нужные слова из этих сокровищ. Он как-то уже потерял способность говорить от себя и вот теперь в уме, как ветхие черепки археологических раскопок, переворачивал архаические изречения о любви, ища такое, которого не знала красавица, принципиально презиравшая и древних греков, и всю латынь.

Изречения не находилось. Требовалась большая осторожность и во вступлении, и в изложении темы. Одно лишь заключение было ясно: он просил её отдать ему своё юное сердце, свою первую любовь и затем верность во всю последующую совместную жизнь.

Лодка плыла. Девушка скучала. Учитель молчал. Изречение не приходило на ум.

В первый раз они были наедине. Он много и хитро работал над планом, как увлечь её на прогулку вдвоём. Цитаты из Вергилия о сельской природе загипнотизировали девушку в это августовское чудное утро, и она пошла на прогулку. Ксенофонт помог опоэтизировать лодку. Учитель задумал объясниться именно в лодке и, по возможности, на середине реки. Твёрдой почве он доверял мало – из лодки же девушка не могла уйти. К тому же на прозаической твёрдой земле он явственней чувствовал нелепость и дерзость своих надежд.

И вот они вдвоём, в лодке, посередине реки – а он молчал. Гипноз Ксенофонта постепенно рассеивался, и девушка нетерпеливо поглядывала на берег.

«Она откажет мне, – горестно думал учитель, – что тогда?»

Он уже слышал от неё, что она передовая женщина, что она реалист, что презирает сентиментальности, что поступает на Высшие женские медицинские курсы. Что ей, если учитель и скажет: «Вы – мой последний шанс на счастье!» Разве начать: «Дело идёт о спасении одной человеческой жизни?» Возможно, это заденет медицинскую струну её сердца.

Он ужасался и молчал. «Она откажет мне!» – предчувствовал он всё яснее. «Что тогда? Запить? Стать революционером? Какое лучшее средство от тоски?»

Оставалось всё меньше времени для размышлений. Лодка неуклонно приближалась к пристани. В эти последние десять минут надо было бросить жребий: и сказать, и спросить, и получить ответ.

Поникнув головой, остановив свой взгляд на её весле, он начал:

– Вспомним Гераклита: «Пантарей» – всё течёт… всё проходит.

Она не ответила ничего. Она уже слышала это изречение Гераклита. Для неё – юной – изречение это не имело ещё своей тяжёлой глубины. Она была в той поре жизни, когда радуются тому, что всё проходит, и нетерпеливо ждут перемен. Девушка с досадой ударила веслом по воде и не ответила ничего.

Учитель покашлял в смущении, но решился ещё говорить, сильно при этом краснея:

– Наблюдения показывают, что, как правило, учителя классических гимназий – неудачники в любви. Чем бы вы объяснили это?

Она посмотрела на него – всё не догадываясь, к чему вело вступление, – с лёгкой насмешкой. Этотучитель гимназии казался ей одинаково древним, как Ксенофонт или же ветхозаветный патриарх Авраам из города Ур. Его любовь – колючее, жалкое растеньице сухой и песчаной пустыни. Е й предлагать что-либо в этом роде?!

Он понял бесполезность объяснений. Мираж рассеялся, как и прежние, другие. Его судьба не изменилась: обречён на одинокую жизнь. И он снова подумал: запить? уйти в революцию? В тоске, он ещё раз произнёс:

– Гераклит сказал: «Панта рей» – всё проходит.

– Это значит, что и наша прогулка наконец кончится! – сказала девушка и энергично ударила веслом по воде.

Но было ещё одно существо, услыхавшее изречение Гераклита и запомнившее его на всю жизнь. Это была маленькая босоногая девочка на плоту, дочь прачки Варвара Бублик.

Хотя и маленькая, она уже работала. Из корзины она подавала матери бельё для полосканья, а готовое складывала в другую корзину (экономилось время на то, чтобы прачке разгибать спину). Эта девочка имела прекрасную память. Удивлённая непонятными словами, впервые услышав иностранную речь, она запомнила и до конца жизни уже не забыла, что сказал Гераклит: «Панта рей».

Лодка проплыла мимо, близко от плота, и одна из прачек приостановила работу, боясь, что огромное покрывало попадёт под лодку или под весло. Она была ещё молода, эта женщина, но со стоном распрямила свою натруженную спину и стояла прямо, как палка, силясь передохнуть. Рассеянно она посмотрела вокруг, потом вверх – в спокойное, нежно-жемчужное небо, посмотрела на порхающих птиц, затем на противоположный берег реки, весь в садах, весь зелёный, и беззаботная радость, безмятежный покой природы вдруг поразили её. Душа её встрепенулась в изумлённом восторге, и радостно, как ребёнок, она воскликнула:

– Господи! Как хорош Божий мир, где мы живём!

– Ты живёшь в нём, чтобы стирать грязное бельё, – саркастически заметила соседняя прачка, со злобою мыля незамеченное прежде пятно на чьей-то кофте. И, не разгибая спины, не отводя глаз от работы, она плюнула на кофту.

– Ч у ж о е грязное бельё, – добавила соседка по другую сторону. Это была страшная, тощая женщина, состоявшая из одних костей. Она также говорила, не отрываясь от работы.

– Да, ваша правда, – вздохнула прачка, только что восхищавшаяся миром. – Да ещё полоскать это белье в такой хорошей реке! Что ж, на всё Божья воля, а на человека – судьба!

Тут мать Варвары, вдова Бублик, подняв голову, но боясь хотя бы на миг оторваться от спешной работы, держа руки с бельём в воде, спросила:

– Посоветуйте, добрые люди, – что делать, чтобы жилось полегче? Столько народа живёт лучше нашего!

– Им везёт! – зашамкала беззубая прачка. – Везёт человеку – и всё тут. Как сказка сказывает: счастливый клад найдёт, копая по найму могилу, несчастного ужалит змея на пороге дома в день его свадьбы. Поняла?

Вдова Бублик задумалась на минуту, потом опять спросила:

– Ну а коли нет человеку везения, что же делать в такой участи, как моя?

На плоту была только одна старуха. Казалось, она и не вслушивалась в разговор, но тут она быстро подняла голову и крикнула только:

– Терпеть!

Это слово неожиданно бросило одну из прачек в припадок гнева.

– Терпеть! – взвизгнула она и прибавила бранное слово. – Терпеть! Докуда? Зачем?! – истерически она била кулаком чью-то рубашку. – Терпеть! – крикнула она ещё раз, заскрежетав длинными жёлтыми зубами. – Ты ещё мало терпела? Глянь на себя, до чего тебя довело твоё терпение! Взгляни на свои руки!

Наивно старуха вытянула перед собой свои руки и с любопытством посмотрела на них, словно видя их впервые.

Это были страшные, тёмные руки, изуродованные работой, изъеденные ревматизмом. Их суставы распухли, мускулы смылись и стёрлись в работе, и страшные, как мёртвые сучья, кости выпирали из-под серо-фиолетовой кожи. Они – эти руки – свидетельствовали о долгой и честной жизни в труде во все возрасты жизни, во все времена года, при всякой погоде: в жару и холод, при ветре, в снег, дождь, туман и сырость; они имели дело с грязью – и твёрдой, и липкой, и жидкой, газообразной, всякой грязью, какую способен произвести человек. Они навеки потеряли свою первоначальную форму и гибкость, и ничто в мире уже не могло бы вернуть им белизну и здоровье. Как далеко отошли они от первоначального вида руки! Не будь прикреплены к старухе, не выглядывай они из-под её засученных рукавов, их едва ли кто принял бы за живые руки, с ещё органической жизнью. Их скорей можно было бы принять за комья пемзы, за что-то ископаемое, как куски давно погребённого дерева, за черепки глины. Они походили именно на предметы, что хранятся в музеях в отделах палеонтологии, мимо которых, не взглянув, проходит не думающая юность. На них молча смотрят только одинокие сутулые старики, очевидно, учёные. Они смотрят внимательно, мигая утомлёнными, старыми, слезящимися глазами. Но те музейные мёртвые предметы имеют королевский комфорт: о них заботится кто-то; они лежат на бархате, под стеклом, сосчитанные, внесённые в каталог, занумерованные. Палеонтологи одни знают их тайну: были ли они живыми тысячи лет тому назад, а потом умерли, и могила сделала их похожими на пемзу и глину; или же они всегда были только пемзой и глиной – мертвы, – но каприз природы или замысел артиста придали им форму, схожую с чем-то, что могло бы и жить.

Все прачки, оставив работу, смотрели на руки старухи, затем каждая, украдкой, взглянула на свои, словно боясь увидеть в них то же уродство. Девочка Варвара смотрела также, а потом, вздрогнув, вытянула и свои ручки, чтоб лучше их видеть. Её детские, восьмилетние пальчики ничем ещё не походили на руки старухи, но серые глаза девочки застыли в изумлении и страхе, словно она увидела, что и для неё, будущей прачки, втайне уже готовила судьба.

И её руки не были белы, не были нежны. И они уже зачерствели и загрубели слегка. Но есть что-то прелестное, невыразимо милое в паре маленьких детских рук. Вид их трогает сердце. В них заплетён уже намёк, а затем колебание: как развернуться? чем стать? – материнским светлым крылом, жёсткой лопатой для грубой работы, украшением тела или же жадной, когтистой лапой? Так листья иных растений замирают на время, прежде чем совершить последний, решающий шаг: остаться ли зелёными и называться листом или же развернуться цветисто и ярко и быть лепестком цветка.

Вдова Бублик глядела не на свои руки, а на руки дочки Варвары, и слеза образовалась в углу её глаз. Она прошептала:

– Терпение – это пусть для меня. Хочется лучшей жизни для дочки.

– Была я раз на тайной сходке, на политической, – заговорила, оглянувшись вокруг, одна из прачек. – Они были коммунисты. «Всё богатство на свете принадлежит трудящимся» – они так сказали. «Надо силою взять всё и всё поделить, всем поровну. А кто не работает, пусть тот и не ест». Я потом спросила его, кто говорил речь: «А что нам, народу, делать сейчас?» Он сказал: «Учиться. Ученье показывает дорогу».

– И тут же отсыпал тебе денег на ученье, – с насмешкой заключила тощая прачка.

– Ну нет, – наивно ответила первая, – коммунисты не дают денег. Они только обещают народу…

– Так зачем тебе было рисковать с полицией и ходить на сходки? Пошла бы ты лучше к обедне в собор. Там почище скажут. Обещают тебе вечное блаженство, не теперь, а погодя, когда умрёшь и тебе ничего не будет нужно.

– Архиерей даст тебе крест поцеловать, из чистого золота, – наслаждайся! – вступила в разговор ещё одна прачка. Она закончила работу и взваливала тяжёлый узел на плечи. – Затем до свиданья! Терпи!

– Что крест! Он и к ручке допустит приложиться. Рука же архиерейская духами вспрыснута, розами, – самые дорогие эти духи, заметь! Тебе же всё это бесплатно, исключительно чтоб укрепить твоё терпенье.

– Не слушай их, девочка, не слушай! – обратилась старуха к Варваре. – При тяжёлой работе находит злобная минута – злобствует человек. – И, повернувшись к реке, она прилежно взялась за полосканье.

Но остальные прачки стояли молча, не спеша снова взяться за работу. Каждая бесцельно глядела вдаль, думая о своей жизни.