Страха больше нет. Там, на самой грани, когда ещё секунда и можно закрыть глаза навеки, бояться уже поздно. Попробовав человеческую кровь тем более. Она бы тому воину горло сгрызла, если бы ее ударом не оглушили. Юна не знает, кто это и чего он от них хочет, но живым отсюда не выйдет, уверена. В глазах этого мужчины море чёрное, никаких волн, сплошной штиль. Его абсолютно безэмоциональное лицо, хладнокровие, с которым он кромсал Джихёна, его взгляд, в ещё живом человеке кости обугливающий, – Юне век жить, его не забыть, по ночам в холодном поту от кошмара просыпаться, отпечатки его рук со своего тела ножом вырезать, но не избавиться. Гуук ее грубо ласкает, ладонями по бёдрам, животу проводит, и под каждым прикосновением, Юне кажется, нарывы образуются, кожа расходится, будто она прямо сейчас на этом полу на куски распадётся, и никто в этой вселенной ее обратно в единое целое не соберёт. Этот воин не человек, он посланник Сатаны, и Юна делает последнюю попытку, свойственную всем грешникам – притворяется.

Она расслабляется, слышит мерзкое «хорошая девочка», тянется руками к его бокам. Джисон прикрывает веки, не в силах смотреть на то, как мучается так и не ставшая его девушка, но его бьют по лицу и следом выливают на голову ушат воды выполняющие поручения своего господина воины. Юна в сторону жениха не поворачивается, она поглаживает спину мужчины, вдавливающего ее в пол и заставившего обвить его ногами, и изучает туманным взглядом покрытый цветочными узорами потолок.

Когда Гуук касается губами ее шеи, параллельно пальцами водя меж ягодиц, Юна его приобнимает, вызывая довольную ухмылку на лице мужчины, и выхватывает его кинжал, висящий на боку, но замахнуться не успевает. Гуук перехватывает ее руку, прижимает к полу и, отобрав кинжал, вонзает его в ладонь девушки. Лезвие проходит насквозь и вбивается в пол, вырвав из Юны истошный крик боли.

– Я же предупреждал, что теряю терпение, – вспышками выводится где-то в сознании Юны слова мужчины, которые сквозь густой туман до нее с запозданием доходят.

Юна от разливающейся горящим свинцом боли в руке не дышит, воет внутри так, что уши закладывает, но правой всё равно продолжает бить его по плечу. Ни единого слова, ни мольбы, только монотонное битьё по его груди и беззвучные слёзы, которые бриллиантовыми каплями разбиваются о пол и мешаются с кровью, прокладывая причудливые дорожки на дереве. Она будто умирает, и смерть ее самая чудовищная – она никак не наступит. Юна умирает словно уже час, она уже даже мечтает отдать Богу душу, лишь бы перестать на себе его тяжесть, а между ног его руки чувствовать, но высшие силы сегодня заняты другими, оставляют несчастную девушку в руках зверя, буквально распятой на полу гостиной жениха, но не под женихом. Даже если все армии мира объединятся, вся земля Гууку войну объявит, он ее не отпустит, бессильное тело не оставит – Юна это понимает. За Гуука Ад воевать будет, и пусть семья Юны религиозной не была, она молится. Она сама не знает, к кому обращается, но пощадить, спасти просит, сама же своим мыслям улыбается, против Сатаны никому не выстоять, понимает. Ее к такому не готовили, ее всю жизнь в шелках и обставленной прислугой держали, почти все желания выполняли, знала бы Юна, что на окровавленном полу дух испустит, не рождаться бы выбрала. Потому что очень больно, больнее разбитых коленей и вывиха, когда она впервые с коня упала, больнее случайного ранения, когда она сама на меч брата напоролась, больнее даже той проклятой ночи, когда мама умерла. Сейчас будто всю боль мира в один сосуд собрали и его разом на голову Юны обрушили, оставили ее одну с ней справляться. Ее убийца лучший в мире, Юна ему мысленно аплодирует, так искусно и так чудовищно человека пытать, последние минуты на земле в сущий ад превратить, уметь надо. Самый счастливый день Юны – самый несчастный. Она словно вывернута наизнанку, нет защитного слоя и каждый миллиметр тела болит и кровоточит, а этот Дьявол ее страданиями упивается. Очень хочется выть и себе «скоро утро» говорить, но лучше его не встречать, потому что больно так, что каждая следующая минута – страшная пытка, пусть всё закончится до рассвета.

Перед глазами начинает темнеть, Юна кусает губу, чтобы не отключиться, и, собрав остатки последних сил, воспользовавшись тем, что Гуук стягивает с себя доспехи, перегнувшись, без единого писка выдергивает из руки кинжал и, сжав зубы, молниеносно вонзает его в него. Раз уж смерть так медленно идёт за ней, она её приход ускорит, от страданий избавится. Юна метит в горло, но лезвие скользит и попадает чуть ниже ключиц. Гуук хватает ее руку, сжимает так сильно, что Юне кажется, ее кожа лопнет, мясо обнажит, и оно по кости расползётся. Он, испепеляя ее взглядом налившихся кровью глаз, медленно, с трудом сдерживаясь, Юна не понимает от чего, но эту борьбу в его глазах отчётливо видит, осторожно, даже аккуратно опускает ее руку на пол. Гуук, разомкнув пальцы, так и не прерывая зрительный контакт, где в одних глазах безумие, а в других чудовищный страх, поглаживает ее запястье, себя ей руку не сломать уговаривает и выдыхает. Он резко выдёргивает из себя кинжал, останавливает взглядом идущего к нему с мечом в руках Хосрова.

– Она пустила твою кровь, – злится Хосров.

– Убей его, – кивает Гуук в сторону Джисона.

– Нет, – хрипит отошедшая от шока Юна и поворачивается на бок, последний раз смотря на того, кому не суждено было стать ее супругом, – и голова Джисона, проложив кровавый след, катится под кресло.

Гуук цепляет пальцами ее подбородок и, так и прижимая его к полу, заставляет смотреть на себя. И Юна смотрит. Она вкладывает в этот взгляд всё то, что хочет выплюнуть этому воину в лицо, но стремительно утекающие вместе с кровью силы не позволяют даже губы разомкнуть. Гуук в этой неприкрытой, дурманящей, самой чистейшей из всех ненависти тонет. Он нагибается вплотную к ее лицу, утирает окровавленной рукой ее щеки с застывшими дорожками от слёз и касается губ губами.

– Ненавижу, – по слогам, глаза в глаза, с трудом связь с реальностью удерживая, выговаривает Юна. – Ненавижу, – повторяет, уже не соображает, просто губами двигает.

– Твоя ненависть мне любой любви ценнее, – он внюхивается в смешанный с запахом крови аромат сливы, продолжает губами его касаться, глубоко вдыхать, то, что эта девушка его дурманит, больше даже для себя не отрицает. – Твоя ненависть изысканна и прекрасна, – пальцем подбородок обводит, – меня к ней влечёт. Я тебе другую жизнь покажу, я тебя обучу, буду есть с твоей кожи, пить с твоих губ, твой голос меня усыплять будет, а мой запах тебя обволакивать.

Гуук давит на ее губы, раскрывает их языком, проводит им по чужим деснам, углубляет поцелуй. Он с ума от нее сходит, от испытываемого наслаждения и желания в нее зубами вгрызться, чуть голову не теряет. Гуук хочет прекратить, но не может – целоваться с этой девушкой пусть и со вкусом железа, но безумно сладко, он хочет ещё и ещё, хочет ответа, хочет ее рук на своей шее, ближе притягивающих, но взамен ничего. Он пальцами в деревянное покрытие вонзается, скребётся, лишь бы девушку не сломать, своим безумным желанием не задушить. Гуук целует грубо, с бешеным напором, все только затянувшиеся ранки вскрывает, и сам же с ее губ капельки крови слизывает. Вкусно, и зверь не то чтобы наелся, он, только попробовав, впервые истинное значение слова «голод» понял. Несмотря на ломающее его желание продолжить, он, понимая, что девушка от потери крови в его же руках умрёт, с трудом отрывается от сладких, как мёд, губ и поднимается на ноги.

Юна прикрывает веки, прижимая к груди раненую руку, собирает под себя ноги и так и лежит на боку, тихо поскуливая, ждёт, когда и ее голова покатится, а эта поглощающая боль отступит. Дьявол отходит, требует кого-то позвать, а потом возвращается к ней.

– Ты носишь его ребёнка? – придерживая плечо, опускается рядом Гуук, но Юна молчит, даже думать не хочет, зачем ей задают такой вопрос.

– Хорошо, можешь не отвечать, тебя в Иблисе проверят, и если ты и носишь отродье Минов, ты его не родишь.

– В Иблисе? – словно просыпаясь от болезненного сна, переспрашивает девушка.

– Да, дикарка, ты поедешь со мной в Иблис. Будешь украшением Идэна и венцом моей коллекции, – поглаживает испачканной в крови девушки рукой ее же волосы. – Я люблю войны, но ещё больше я люблю тех, у кого стержень внутри несгибаемый. Я привык ломать позвоночники, и это очень легко, но у тебя он не из костей, и если я правда не ошибся, то нам с тобой будет очень весело.

– Лучше сдохнуть, – морщась от боли, шепчет Юна.

– Сдохнешь, если будешь моё терпение испытывать, не сомневайся, и именно поэтому ты выплюнешь этот стержень мне под ноги, там же и ползать будешь, моля о внимании. Лично отвечаешь за ее жизнь, раной займись, – приказывает Гуук вбежавшему лекарю, а сам идёт на выход.

– Что за чертовщина? Почему ты не прикончил ее? – догоняет его Хосров.

– Я увидел в ее глазах такую ненависть, я будто выпил лучшего вина, – поднимает глаза к усеянному звёздами небу Гуук. – Никто в этой части света не бился со мной до последнего, никто не смотрел так бесстрашно в мои глаза, никто не осмеливался руку на меня поднять, не то, чтобы кровь пролить. Этот чертёнок меня цепляет. Я могу убить ее в любой момент, зачем мне торопиться.

Юну, обработав и перевязав рану, волокут через сад к коням. Ее выворачивает во дворе прямо на ступеньках от количества убитых в саду воинов Джихёна и обилия крови. Юна отныне ненавидит красный – Гуук будет одевать ее только в красный.

Глава 4. Чертоги Дьявола

Динх падает на колени перед Маммоном прямо у городских ворот. Гуук взмахом руки требует своих воинов не вмешиваться и внимательно смотрит на смелого или же скорее глупого мужчину.

– Верни мне мою дочь, – молит старик и протягивает Гууку свой меч. – Возьми взамен мою жизнь.

Гуук сразу понимает, о ком говорит незнакомец, ведь точно такую же смелую девушку он сейчас увозит с собой в Иблис. Видать, у них это семейное, считать себя бессмертными и лезть на рожон. Дьявол натягивает поводья коня, взглядом останавливает пытающихся оттащить с его пути старика воинов.

– Она была твоей с рождения, – возвышается над мужчиной в ореоле сгущающейся вокруг тьмы Гуук, – но отныне она моя. Если не хочешь быть затоптанным, уйди с моего пути.

– Отец, – доносится крик из одного из паланкинов, в которых армия Гуук увозит с собой девушек, подаренных Кану.

– Дочь, – протяжно завывает мужчина и заглядывает на паланкины в середине процессии, пытаясь понять, из какого доносится голос Юны, но с колен подняться не осмеливается. Хосров достаёт свой меч, готовясь замахнуться, но Гуук останавливает его, вслушиваясь в голос девушки.

– Отец, со мной всё хорошо, – продолжает выкрикивать Юна. – Пожалуйста, иди домой. Умоляю тебя, уходи, знай, что я в порядке, я обязательно к тебе ещё вернусь.

– Я поражён силой духа твоей дочери, – обращается к старику Гуук. – Ты воспитал прекрасную дочь, и именно поэтому я не буду лишать тебя головы, – договаривает, и процессия обходит так и оставшегося сидеть на коленях в дорожной пыли и с опущенными плечами от потери любимой дочери мужчину.

Дорога для не приученной к походам, так ещё вдобавок и раненной Юны проходит тяжело. Первую неделю в пути она сильно мучается от болей в руке, терпит перевязки, промывку раны отварами, и из паланкина выходит только по нужде, питаясь там же. Два привала, которые делали воины в течение этой недели, Юна не выходила, хотя хотелось размять ноги, походить, подышать свежим воздухом. Она смотрела на мир через отодвинутый полог паланкина и почти сразу же бросила идею бежать, понимая, что находится в центре огромной армии.

Остальные девушки выходили, сидели у отдельного костра, даже проводили ночи в шатре Гуука и Хосрова. Юна, видя, как они стараются понравиться мужчинам и как быстро забыли, из чьего гарема вышли, плевалась.

Во время небольшой остановки уже на второй неделе пути за Юной приходит воин, требуя ее идти за ним. Девушка, прекрасно понимая, что если не пойдёт, то ее заставят, придерживая перевязанную руку, плетётся к главному костру, разведённому у самой реки, у которого сидит ее похититель. Справа от него, на земле, лежит крупный чёрный пёс, словно Цербер, охраняющий подступы к своему господину. Издали мужчина похож на демона, хотя в душе Юна уже его им и окрестила. В его глазах отражаются блики огня, волосы сливаются с чернотой неба над головой, вокруг разлетается хлопьями пепел, он полностью сосредоточен на ворошении углей, ни на что не отвлекается. Он палкой перетаскивает угольки к себе и на них поджаривает нанизанное на короткий меч шипящее мясо. В этой абсолютной тишине, необычной для поля, которое заняла многотысячная армия, словно никто не дышит. Юна понимает, почему, – потому что рядом с этим Демоном сама пару секунд, оказывается, не дышала.

– Подойди ближе, – Гуук даже голову не поворачивает, он ее чувствует. Стоит ей появиться в ближайшем радиусе, зверь в мужчине замирает. – Не бойся, я хочу тебя угостить.

– Обойдусь, и я тебя не боюсь, – огрызается Юна, вызывая у мужчины улыбку.

– С огнём играешь, чертёнок, – качает головой мужчина и поднимает на нее взгляд, заставляя Юну пальцами сжать рану, чтобы боль отвлекла от страха перед сочащейся из чужих глаз темнотой. – Как рука? Моё плечо вот ноет.

– В следующий раз глубже воткну, – выпаливает девушка, косясь на собаку.

– Может, мне оторвать твой язык? – задумывается Гуук, а Юна покрывается холодным потом, и всё время, пока тот размышляет, даже вдохнуть не пытается. – Подойди, возьми мяса.

– Я с твоих рук ничего не возьму.

– Но при этом греешься в увешанном шкурами паланкине и ешь то, что ем я сам, – злится Гуук. – Ты не заслуживаешь такого ухода.

– Так верни меня домой! – восклицает Юна.

– Нет, – сверкает глазами мужчина. – Увидишь Иблис, сама возвращаться не захочешь. Будь покладистой, и будешь жить во дворце, купаться в золоте и шелках. Я выделю тебе десяток прислуги, с ног до головы драгоценными камнями увешу.

– Я лучше сдохну, чем буду тебе в рот смотреть, как это делают все, кто тебя окружает, – кривит рот Юна.

– Хорошо, – снимает с меча мясо и кормит пса Гуук. – Раз уж ты неблагодарная и моё внимание не ценишь, оставшуюся часть пути проделаешь в повозках, в которых мы утварь везём. Посмотрим, как тебе одна ночь в холоде понравится. Уже к утру на коленях передо мной ползать будешь.

– Даже если я умирать буду от холода, я к тебе за теплом не приду, не сомневайся, – цедит сквозь зубы девушка.

– Уведите ее, – приказывает Гуук стоящим невдалеке воинам и продолжает кормить пса.

Это была не просто угроза. Уже светает, а Юна, постукивая зубами, сильнее кутается в тонкую ткань, выдернутую из-под посуды в углу повозки. Днем в степи прохладно, а ночью холодно настолько, что даже река тонким слоем льда покрывается. Юна трясётся от холода, дышит на ладони и уже не сомневается, что не доживёт до следующего вечера. После осмотра раны, ей приносят ячменную похлебку, хотя в паланкине ее кормили мясом и даже давали смоченные в мёде лепёшки. Она просит одеяльце у лекаря, но тот только качает головой. После еды, немного согревшись, девушка засыпает. Проснувшись, Юна понимает, что войска сделали привал. Она почти не чувствует ног, усиленно растирает их и внюхивается в умопомрачительный запах жареного мяса, идущий со стороны разведённых костров. Юна не знает, чего ей больше хочется – поесть жареного мяса или хотя бы на пару минут посидеть у костра и погреться. Она слышит заливистый смех девушек, обрывки разговоров воинов, доносимые до нее ветерком, и чувствует, как вновь тяжелеют веки. Пришедший под вечер осмотреть рану лекарь понимает, что у девушки жар, и незамедлительно докладывает об этом Гууку. Он приказывает перевести ее в свой шатёр и там оказать надлежащий уход.

Юна лежит под тремя одеялами, но трясется так, что ей кажется, это не она, а всё вокруг нее двигается. Ей всё так же невыносимо холодно, она будто лежит посередине заснеженного поля, а ее обнажённое тело ледяные ветра лижут. Юна долго смотрит на расписанный матерчатый потолок шатра и, так и не в силах понять, кто она и где, вновь засыпает. Она бредит, всё время зовёт отца, лекарь вливает ей в рот настойки и, оставив так и не пришедшую в себя девушку, покидает шатёр господина. После ужина Гуук общается с войском, благодарит племя, встретившееся на пути, предводитель которого уступил ему свой шатёр, и уходит к себе отдохнуть перед завтрашней дорогой.

Гуук уже и забыл о своём дневном распоряжении, поэтому сперва удивляется, увидев торчащую из-под нескольких одеял чёрную макушку лежащей на разбросанных по ковру подушках строптивой девушки. Гуук проходит вглубь, снимает с себя доспехи и по одному расставляет оружие в углу. Только нож он оставляет в сапоге, потому что от этой девчонки можно ожидать что угодно, и подходит к ней. Он тянет одеяло немного вниз, открывая лицо девушки и, приложив ладонь к ее покрытому холодным потом лбу, понимает, что лекарь был прав.

– Невозможно упёртая, – качает головой мужчина и снимает с девушки одеяла. Юна лежит в позе эмбриона спиной к нему и, бормоча что-то несвязное, дрожит. Гуук опускается на подушки рядом с ней, подтаскивает к себе только одно одеяло и, соединив его с меховой шкурой, накрывает их обоих. Он обхватывает девушку за живот и, притянув к себе, обнимает. Сильнее прижимает ее к себе, пытается дыханием согреть ее шею, но Юна всё равно дрожит. Гуук даже имени ее не спрашивал, но услышал от сына Джихёна и запомнил. Он пока не понимает, почему так много внимания ей уделяет, почему хочет, чтобы она, несмотря на свой гнусный язык, выздоровела, но то, что его к ней влечёт, не отрицает. Для Гуука эта девушка как диковинная игрушка, о которой он никогда не мечтал, но случайно найдя, отпускать не хочет. Тот, чьё имя ещё раньше него самого нагоняет чудовищный страх, кто привык к быстрой капитуляции и беспрекословному выполнению своих приказов, с открытым сопротивлением столкнулся, но впервые его ни на корню уничтожить, а наоборот, дров в этот огонь ненависти подбрасывать и пусть даже сам обожжётся, любоваться хочет. Несгибаемая, своевольная, упёртая. Гууку даже мужчины так не сопротивлялись. Эта девушка сутки в повозке замерзала, но к Гууку никого не послала, не то чтобы сама пришла. А он ждал. Он всё на повозку поглядывал, когда же она свою гордость сожрёт, и как и все остальные к его ногам, моля о тепле приползёт. Она снова выиграла, она так и не попросила. Гуук сам ее забрал, и сам же теперь отогреть пытается, проклятую болезнь прогоняет. Он поглаживает ее впалый живот через рубашку, потом разворачивает лицом к себе и сильнее кутает в одеяло, надеясь, что та перестанет дрожать.

– Если умрёшь, с того света достану, – шепчет и горячим дыханием лицо обдувает.

– Отец, – бормочет Юна.

– Отныне я твой отец, брат, любовник, – поглаживает бледную щёку Гуук.

Он опускает палец к ее губам и медленно по ним проводит. Ее кукольное лицо подарено ей богами, притом никто из них своё время и талант на ней не сократил. Идеальный носик, словно высеченный из гранита, поражающие своей глубиной и лисьим вырезом глаза, губы цвета переспелой черешни, к которым так манит, что ему приходится торговаться с собой, чтобы не наброситься на них в голодном поцелуе. Вкус того кровавого поцелуя после свадьбы всё ещё на губах, Гуук его с себя чужими губами стирал, не стёр. И сейчас не сдерживается, всё равно целует, нежно и мягко касается ее губ губами и сразу отстраняется, не желая провоцировать своего зверя. Смесь запаха переспелой сливы и костра создаёт безумный аромат, который, вдохнув, хочется ещё и ещё. Ему ничто не мешает попробовать девушку тут и сейчас, но Гуук хочет большего, а не просто ее тело. Он знает, что если девушка сама к нему потянется, сама себя подарит, то эти ощущения с просто близостью будет не сравнить, Гуук в ней захлебнётся. Он хочет, чтобы и Юна хотела. Эта дикая мысль не даёт покоя, и у него она впервые. Обычно Гууку плевать на чувства партнёра, он особо не церемонится, а тут никак. Эта девушка должна его целовать в ответ, должна зарываться тонкими пальчиками в его волосы, сама должен тянуться, и за собой на дно самой глубокой впадины манить, и Гуук нырнёт. Он пугается своей последней мысли, вновь ее обнимает, согревает, и дрожь понемногу отступает. Девушка теперь уже сама тянется к теплу, она приближается, удобнее в его руках располагается и шумно сопит в шею Гуука, вызывая у того улыбку. Мужчина, убедившись, что Юне удобно, и сам засыпает.

Гуук просыпается до рассвета, опираясь на локоть, пару минут смотрит на мирно спящую девушку, на лице которой уже появился румянец, и вызывает дежурящего у шатра воина, чтобы перенести ее в паланкин.