На следующее утро после Мангупа мы отбыли в симферопольский аэропорт, откуда у нас был рейс в Москву. На этот раз даже генуэзцы мрачно притихли в автобусе. Но потом бородатый русский ученый рядом со мной, ранее отрекомендовавшийся православным консервативным монархистом, вдруг выпалил своим низким голосом: “Так не могло продолжаться! Царила полная анархия, бандиты и мафиози разваливали страну; кто‑то должен был вмешаться”.

Я уставился на него в изумлении.

Он пробормотал, избегая моего взгляда: “Ну а де Голль? Четвертая республика впала в анархию, разве не так? И когда целостности, самому существованию Франции стал угрожать Алжир, он захватил власть. Ведь когда…” “Вы хотите сказать, что Геннадий Янаев – это де Голль и что Литва или Грузия – что‑то вроде «русского Алжира»?”

Ответом мне был только укоризненный взгляд.

В аэропорту Симферополя продавалась “Крымская правда”, но фактически это был просто сложенный в виде газеты плакат с прокламациями хунты. По сообщениям этой местной “Правды”, все демонстрации были запрещены, в Москве и Ленинграде был введен комендантский час. Никаких новостей в газете не было, равно как и комментариев, зато там было опубликовано нелепое “Воззвание” Янаева и его товарищей-путчистов, написанное языком какого‑нибудь латиноамериканского пронунциаменто^[9]: от него разило агрессивной паранойей по отношению ко всему внешнему миру, через слово упоминалась “Родина”.

В Москве, сумеречно-зеленой под летним дождем, колонны танков застыли в ожидании по обочинам длинного проспекта, ведущего из аэропорта Внуково. Танки Таманской дивизии стояли под мокрыми деревьями вокруг Московского университета вместе с полевыми кухнями и грузовиками командования. Мне это зрелище было не в новинку: точно так же советские танки отдыхали в последних числах августа под деревьями пражских парков 23 годами ранее. Теперь они оккупировали и раздавили еще одну страну – на этот раз свою собственную.

Глядя на них, я внезапно почувствовал, как у меня перехватило дыхание и заколотилось сердце. Что это было – злорадство или благоговение перед сокрушительным возмездием истории, которое очень редко попадает в цель? Как я понял позднее, ни то ни другое; скорее, эти солдаты в желтовато-коричневых гимнастерках и черно-белых тельняшках пробудили во мне сочувствие, которого я никогда не позволял себе ощутить раньше, во все те годы, когда они были тюремщиками половины Европы. Но сейчас я вдруг освободился от того заблуждения, той прочно укоренившейся лжи, из‑за которой мы все отождествляем армию – тысячу или миллион испуганных и покорных молодых людей вместе с их техникой – с чувствами целой нации.

Альфред де Виньи писал: “Армия слепа и бессловесна. Она бьет наугад оттуда, куда ее ставят. Ей ничего не надо, и она действует механически. Это большая машина, которую приводят в движение и которая наносит смерть; но это и нечто такое, что способно страдать…”^[10] Все, что произошло со времени путча 1991 года: использование недовольной армии в 1993 году для обстрела противников Бориса Ельцина в здании российского парламента, злоключения русских войск во время последних двух чеченских войн, когда они устраивали резню и грозили восстанием, а потом устраивали новую резню, – иллюстрирует не только эту слепоту, но и эту способность страдать тоже.

Автобус остановился возле гостиницы “Октябрьская”. Я протащил свой чемодан по лужам, мимо проходной у ворот гостиницы и вверх по широким, пологим мраморным ступеням, ведущим в вестибюль. Сотрудники гостиницы сгрудились в углу, откуда раздавался громкий голос, говоривший по‑английски с американским акцентом. Поглядев через их плечи, я увидел телевизор, настроенный на канал CNN: на экране были баррикады, женщины в нарукавных повязках, несущие буханки хлеба в здание Белого дома, оратор, стоящий на танке. Выбежав обратно на улицу, я махнул проезжавшей машине и попросил водителя отвезти меня к Белому дому. Он посмотрел на меня с ужасом. Я показал ему несколько долларовых купюр. Он еще немного поколебался, потом мрачно кивнул. Я прыгнул в машину.

Революция одержала победу в субботу 27 марта 1920 года. В этот день британские, французские и американские военные суда прикрыли эвакуацию Белой армии под командованием генерала Деникина из черноморского порта Новороссийск. Впереди было еще много сражений: барон Врангель еще держался в Крыму с другими частями Белой армии и перешел в последнее контрнаступление перед окончательным поражением, однако настоящий конец Гражданской войне и интервенции союзников был положен в Новороссийске.

Новороссийск, расположенный на северо-восточном побережье Черного моря, и сегодня выглядит во многом так же, как и в 1920 году, когда он был, как и сейчас, портом нефтяных месторождений Северного Кавказа. Он стоит у окончания маленького темно-синего залива, и над ним по‑прежнему возвышаются трубы старого цементного завода, изрыгающие дым над бухтой. Склон горы над городом изрезан огромными светлыми прямоугольниками в тех местах, где из него добывали известняк для изготовления цемента. На черно-белых моментальных снимках, которые сделал мой отец в 1920 году, над гаванью, испещренной мачтами и окутанной дымом, можно различить те же прямоугольники, хотя тогда они были меньше. В лоциях [Admiralty Pilot] 1920 года описывается новороссийская гавань, “защищенная двумя молами; восточный простирается в юго-западном направлении от берега и имеет примерно полмили в длину; западный тянется от города в противоположном направлении чуть более полумили, проход между ними составляет примерно два кабельтова”. Грузовые суда в сопровождении британского и французского конвоя двигались через этот проем, выгружая артиллерийские орудия, танки и снаряжение для Белой армии – почти все это было впоследствии украдено и перепродано бандитами, танки осталась ржаветь на пристани. Именно к этим молам, пристани и грузовому причалу бежала разбитая Белая армия Деникина – донские казаки, русские добровольцы и сопровождавшие их толпы беженцев, женщин и детей, – когда их последний фронт в низовье Дона был прорван натиском красных.

В числе побежденных командиров, бежавших в изгнание на Запад, был генерал Петр Николаевич Краснов, казацкий атаман в Белой армии. Он отправился в Берлин, а оттуда – в Париж, где этот суровый старый вояка, к изумлению своих друзей, сделался плодовитым писателем. Его четырехтомный роман “От двуглавого орла к красному знамени” был опубликован и переведен на несколько языков в течение трех лет после его бегства, и это было лишь первое его литературное достижение. Однако Краснов, который, как и все казаки, имел обыкновение ничего не забывать, ничего не прощать и ничему не учиться, скверно кончил.

Гораздо более талантливый писатель Клаудио Магрис в своей книге “Размышления об одной шашке” разыгрывает душераздирающую коду жизни Краснова. В 1938 году немецкие агенты убедили 69‑летнего тогда уже Краснова вернуться из Парижа в Берлин, где руководство СС, воодушевленное донесениями, что его ненависть к советскому коммунизму могла сравниться только с его презрением к иудео-демократическому Западу, льстило ему и манипулировало им. После того как в июне 1941 года вермахт оккупировал степи Украины и Южной России, старик охотно согласился еще раз повести казаков против большевистского врага. Но когда ход войны переломился и немцы начали отступать, Краснов и его люди бежали через Европу вместе с целым табором мужчин, женщин и животных; разбитый легион встал лагерем в горах позади Триеста, родного города Магриса. В апреле 1945 года казаки перешли в Австрию и сдались англичанам. Они ожидали, что с ними будут обращаться как с обычными военнопленными, или, по крайней мере, как с перемещенными лицами, и препроводят на новое место ссылки.

Однако это был уже не Новороссийск 1920 года. После нескольких недель лживых заверений британская армия, применяя силу, заставила их всех: мужчин, женщин и детей – переместиться на границу зоны оккупации, где их уже поджидали советские войска. Некоторых из этих людей, в основном из числа офицеров, англичане спасли от мести большевиков в Новороссийске всего 25 годами ранее.

Многие казаки были расстреляны на месте или в течение года. Большинство было согнано в поезда и сгинуло в лагерях Сибири или Дальнего Востока. Петру Краснову, который был предан суду и приговорен к высшей мере как предатель Родины, отказали в последней военной почести – расстрельной команде. Он был повешен в Москве 16 января 1947 года.

В романе “От двуглавого орла к красному знамени” Краснов так описывал отступление в Новороссийск:

Чем ближе подходили Полежаевы к Новороссийску, тем чаще попадались лошадиные тела. Кое-где наполовину раздетые лежали трупы людей: солдат, добровольцев и беженцев, женщин и детей. Попадались низкие, наскоро сделанные холмики могил, без крестов и надписей. Валялись повозки с поломанными колесами, разбитые ящики, полные тряпья и домашней рухляди. <…>

Громадный богатый край вдруг кинулся спасаться к морю и тащил накопленное веками богатство, надеясь спасти его и устроиться с ним и на него где‑то на новом месте. <…> Синее море – сказка русского детства и волшебный край, который должен быть за синими морями, заставляли двигаться сотни тысяч к морскому берегу.

Когда белые преодолели последний хребет, они увидели перед собой Новороссийск: море, дымящие трубы пассажирских пароходов и грузовых судов вдоль пристаней и молов, британские военные корабли на якоре на внешнем рейде. Сотни брошенных казацких лошадей стояли на улицах, ведущих к гавани: “…они… покинутые хозяевами даже не расстроили строя и стояли по шести”. У кромки моря уже началась паника: люди, топча друг друга, с криками устремлялись к кораблям.

Планы Деникина по организованной эвакуации пошли прахом. В своих немногословных безжалостных мемуарах он замечает лишь: “Много человеческих драм разыгралось на стогнах города в эти страшные дни. Много звериного чувства вылилось наружу перед лицом нависшей опасности, когда обнаженные страсти заглушали совесть и человек человеку становился лютым ворогом”^[11].

Всего несколько сотен ярдов воды отделяли Новороссийск от мира, далекого, как другая планета: бодрого, по‑монастырски четкого распорядка Королевского флота. Молодые офицеры смотрели в бинокли на берег, не веря своим глазам. Среди них был и мой отец, мичман на военном корабле “Император Индии”.

Список судов ВМФ [The Navy List] за 1920 год описывает его как 25 000‑тонный линкор, чье основное вооружение составляли десять 13,5‑дюймовых орудий, а вспомогательное – двенадцать 6‑дюймовых орудий. Помимо капитана, Джозефа Хенли, на борту находился контр-адмирал Майкл Кулме-Сеймур, второй в цепи командования Средиземноморским флотом, отвечавший за эвакуацию. Деникин, не нашедший доброго слова почти ни для кого из тех, кто был свидетелем его поражения, назвал Кулме-Сеймура “добрым и великодушным человеком”, чьему “обещанию можно было верить”. Адмирал, у которого был приказ использовать свою эскадру только для защиты гражданских транспортных судов, в конце концов разрешил погрузку войск и беженцев также и на свои военные корабли. Он пошел на риск, который, как оказалось, едва не обернулся катастрофой.

“Император Индии” вышел из Константинополя в Севастополь в первых числах марта и стоял под Новороссийском примерно три недели, когда авангард отступающей Белой армии показался на перевале, ведущем на Кубань, и хлынул в гавань. В бортовом журнале 20 марта есть запись: “Команда свободна от нарядов. На борт приняты как пассажиры Деникин и группа, состоящая из одного русского господина, двух дам и одного ребенка”.

В пятницу 26 марта, когда части Красной армии начали приближаться к Новороссийску с гор и по берегу от Геленджика на юг, паника на берегу достигла пика.

11:15 – звук ВЗРЫВА.

12:00 – выпустили 4 снаряда с зарядом ¾ по деревне Борисовка.

3:30 – выпустили 8 снарядов X Turret по той же цели.

[На снимке, который сделал мой отец с капитанского мостика, виден столб черного порохового дыма из сопел орудий, а кормовая труба получилась смазанной от толчка.]

Суббота 27 марта была последним днем:

2:40 – приняли на борт приблизительно 500 беженцев.

3:30 – приняли на борт 538 беженцев.

5:24 – подняли якорь (сменили причал). Приняли на борт генерала Хольмана [главу британской военной миссии].

9:20 – генерал Деникин покинул корабль. Приблизительно 850 русских солдат остались на борту.

10:45 – большевики открыли огонь по кораблям в гавани с максимальной дистанции.

10:51 – снялись с якоря, вышли из гавани в Феодосию.

Мой отец видел, как великодушный поступок адмирала Кулме-Сеймура едва не привел к трагедии. На его фотографиях палубы “Императора Индии” выглядят как военный лагерь, кишащий оборванными солдатами в меховых шапках, которые набились туда так тесно, что некуда даже сесть; несколько моряков с банками мясных консервов с боем прокладывают себе путь через толпу. Он рассказывал мне, в каком ужасе был экипаж, обнаружив, что рваные шинели вокруг них кишат вшами, а некоторые солдаты больны тифом. Он рассказывал, как казацкие офицеры – зловещие фигуры в черных гимнастерках, с осиными талиями, в патронташах и с шашками – стояли под мостиком и безмолвно глядели через поручни на русский берег. Именно в этот момент полевая артиллерийская батарея большевиков на конной тяге галопом проскакала через горный хребет прямо к северной части города, заняла позицию и открыла огонь.

Только одно из орудий было исправно. Из него‑то армейцы Троцкого и стали обстреливать боевую эскадру Средиземноморского флота, чья огневая мощь превосходила их собственную в несколько сотен раз. Однако целились они плохо – к счастью для толпы беженцев на палубах, учитывая, что большие боевые корабли не могли им ответить. На борту “Императора Индии” главные орудия – 13,5‑дюймовые пушки – торчали всего в нескольких футах над головами толпившихся людей, и выстрели они, каждого из этих людей снесло бы с палубы в море. Снаряды полевой пушки нерешительно рассекали воздух и поднимали фонтаны брызг, не причиняя ущерба, но было только вопросом времени, когда наводчики пристреляются по дальности. Адмирал решил отходить. Когда боевой корабль вышел в открытое море, он столкнулся с дрейфующей баржей, под завязку набитой солдатами, которую вывел туда и оставил какой‑то пароход. Ее взяли на буксир и пришвартовали к “Императору Индии”, который принял на борт ее пассажиров.

Чтобы прикрыть отступление, какой‑то миноносец полным ходом устремился обратно в залив и начал обстреливать полевую артиллерию на берегу. К этому времени с юга прибывали все новые части большевиков, которые этот маленький белый русский миноносец встречал огнем от причала цементного завода. Железнодорожная станция загорелась, а затем снаряд попал в цистерны нефтяной компании Standard Oil. На последнем из снимков моего отца виден черный дым, клубами поднимающийся над гаванью, и белый дым, окутавший крыши домов. Снизу он написал: “Город горит”.

Теперь и Деникин, которого перевезли на эсминец, услышал треск пулеметов и грохот артиллерии. Красная армия входила в Новороссийск. “Потом все стихло, – писал Деникин. – Контуры города, берега и гор обволакивались туманом, уходя в даль… в прошлое”.

Миновала половина второй ночи на московских баррикадах, вторая ночь бдения вокруг Белого дома, когда я услышал, что началась стрельба. Выстрелы раздавались через несколько сотен ярдов, из туннеля под Садовым кольцом за Домом советов. Когда я добрался до места, то увидел следующее.

Бородатый священник шел прямо по крови. Он мог выбирать дорогу, чтобы не наступать в алые озера и реки, текшие по мостовой, но для этого ему пришлось бы отвести взгляд от танков, притаившихся впереди, полускрытых в подземном туннеле. Поэтому он шел вперед напрямик – медленно, вскинув голову, не глядя под ноги.

За священником следовали два захваченных бронетранспортера, и на каждом ехало по десятку людей, вцепившихся в орудийные башни, в стволы и друг в друга. Поскольку управляли бронетранспортерами необученные люди, они ехали на самой низкой передаче, выписывая отчаянные кренделя, пассажиров мотало из стороны в сторону, они хватались за что попало. Гусеницы ползли по щебню и горелому металлу, по стеклу от разбитых троллейбусных окон, затем по наскоро сооруженным прямоугольникам из жердей, уложенным, чтобы уберечь пешеходов от крови. Впоследствии люди вернулись, снова возвели эти ограждения и сделали их местом поклонения.

Процессия вслед за священником медленно двигалась вниз по уклону по направлению к устью туннеля под оглушительный рев танковых моторов, под крики сотен человек, свесившихся через парапеты по обеим сторонам. Они шли вперед, пока носы танков, перешедших на сторону Бориса Ельцина, не уперлись в нос переднего танка, еще сохранявшего верность армейскому командованию. Затем демонстранты вспрыгнули на борт, подняли русский триколор и закричали, чтобы экипаж внутри сдавался.

В ту ночь, с 20 на 21 августа 1991 года, государственный переворот провалился. Большинство иностранных журналистов писали впоследствии, что он был заранее обречен; что он был плохо подготовлен, что его организация была небрежной и хаотичной, а главари пьяными и безвольными. Однако я тоже был там, и я с этим не согласен. В большинстве областей и республик Советского Союза руководство подчинилось заговорщикам или поддержало их. Народ, потрясенный, но безропотный, по большей части не сделал ничего; если бы узурпаторы продержались еще несколько дней, антигорбачевский переворот мог бы состояться. Только решительность нескольких тысяч человек в Москве и Ленинграде, бросивших вызов предводителям заговора, готовым устроить кровопролитие, лишила тех присутствия духа.