Шли дни, тянулись ночи… медленно и страшно. Ксюша понимала сколько прошло времени по визитам врача, медсестер и следователя. По ним можно было сверять часы. Правда, нужно сначала понять алгоритм их посещений, тогда определение времени не составит никакого труда.
Врач мужчина. Ксюша никак не могла запомнить его имя, кажется, он был грузин по национальности, с совсем не грузинским именем, и очень примечательным акцентом. Маленького роста, немного сутуловат и пухловат. Но глаза озорные и смешливые. И руки теплые. Он единственный из мужчин не вводил ее в ступор своим появлением. Когда этот забавный мужчина зашел к ней впервые, и она была в сознании, страх сковал все тело, озноб прокатился по коже и ее бросило в холодный пот. И это дикое желание спрятаться, заползти под кровать, забиться к стенке и не высовываться пока он не уйдет… Но это было в первый раз.
Мужчина был немолод, но похоже, что таких пациенток у него не имелось. Ксюша это поняла, когда он начал осмотр швов, и ее горла. У него едва заметно дрожали руки, а в глазах читалась паника.
Она сама не могла пошевелиться, руки вцепились в края кровати так, что потом пришлось прибегнуть к помощи, чтобы их разогнуть. Мышцы свело судорогой от перенапряжения.
Врач заметил, как она держится за кровать. Она бы объяснила, что так заставляет себя оставаться на месте, что хотя бы так, но способна контролировать свое тело. Инстинкт кричит: беги, прячься. А разум приказывает: лежи,– это для твоего же блага.
Легкая форма шизофрении, не иначе.
Она вцепилась в койку, а у него дрожали руки. Но оба справились и остались даже в какой-то мере довольны друг другом.
Ксюша научилась слышать его шаги в коридоре отделения, узнавала их и успевала заранее успокоить разбежавшиеся нервы. Не хваталась за кровать больше, не закусывала щеку до крови, сдерживая крики. Спустя несколько дней перестала дрожать от его появления.
Так вот, врач приходил два раза в день. Утром, в восемь часов, и вечером, в пять. Так она научилась определять для себя эти два отрезка времени.
Медсестры приходили через час. Помогали вставать с постели, водили до ванной. Делали уколы, ставили капельницы, следили, чтобы она пила все прописанные таблетки. Из-за них Ксюха ощущала себя слабой и безвольной, не способной самостоятельно банально сходить по нужде.
Они появлялись, смотрели на нее, едва скрывая свое отношение, и через силу делали свою работу.
А ей хотелось орать! Орать на них!
Первые два дня ей сочувствовали, жалели.
А потом у некоторых она заметила эти взгляды. Презрительные, грязные. Будто она в г*вне извозилась, и их заставили ее мыть, отчищать.
Но говорить она по-прежнему не могла. Только смотрела на них, а в душе закипал такой гнев, такая ярость, что кулаки сжимались и возникало желание схватить кого-то из этих куриц за волосы и окунуть мордой в унитаз, или лучше головой об стену стукнуть.
От того, что с ней случилось Ксюша не отупела и не сошла с ума, хотя, наверное, это было бы лучшим вариантом. Потому что, когда так смотрят посторонние люди, из раза в раз, изо дня в день, появляются мысли.
Возможно, они правы? Возможно, она сама виновата? Если это случилось именно с ней, значит, что-то… что-то… привлекло того человека.
Вина накатывала на сознание, обрушивалась на тело тошнотворной волной, и Ксюшу опять выворачивало наизнанку.
Следователь приходил через день.
Зачем? Она все равно не могла говорить, только кивала или мотала головой, потом правда, начала писать в телефоне, но пальцы плохо слушались, стоило начать все вспоминать. Буквы двоились перед глазами, руки тряслись. А тело немело и начинало гореть.
Ксюша знала, что ее мыли, когда она была в бессознательном состоянии, но все казалось, что она грязная. Кожа зудела, но там не было сыпи. Зуд был, сыпи нет. Чистая, бледная, с синяками и царапинами кожа рук.
И все равно ощущала себя грязной, испачканной. И хотелось вымыться самой. Своими руками, другим она не доверяла. Но сил не было. Накатывала слабость, в глазах темнело и гудела голова. Врач говорит,– это следствие тяжёлого сотрясения.
Частично она в это верила.
Но в глубине души знала от чего появился такой внутренний запрет. Если мыться, то полностью, и нужно посмотреть на ноги, коснуться себя ниже лобка. Испачкаться. Ее передергивало от таких мыслей, что уж говорить о том, чтоб сделать?
На ноги она так и не смотрела, начинало тошнить и появлялось ощущение, что по ним стекает жидкость.
У нее не было истерик, она не плакала, не кричала.
Молча переносила эти взгляды мерзкие, от персонала больницы, делала вид, что не слышит шепотки и не видит, как мимо палаты порой проходят больные и с любопытством вытягивают шеи, пытаясь заглянуть и сунуть к ней нос.
Плевать было на них. На них всех.
Она провела в больнице уже неделю. А из сокурсников никто даже не пришел ее навестить, писали сообщения, ее стена в соцсетях стала площадкой для излития сочувствия и баталий по поводу системы правосудия. Поэтому, заходить на свою страничку она перестала.
Хуже было от присутствия матери.
Ее милая и добрая мама не понимала, что своими слезами делает только хуже. Эти ее увещевания и причитания «как же так, девочка моя, что же мы будем делать?» просто добивали.
Отец пытался маму урезонить, но та его не особо слушала. Она могла только реветь, гладить Ксюшу по голове и причитать, что ее бедное сердце не выдержит всего этого.
Внутри Ксюша вся кипела, когда слышала это. Ей орать хотелось в ответ, швыряться вещами, бить всех. А ее сердце это выдержит? Выдержит???
Папа в такие моменты отворачивался или вообще уходил из палаты. Его жутко это бесило, но кричать было глупо. Это же мама.
Ксюша старалась не слушать.
Потому что… на душе становилось до такой степени тошно, что казалось, лучше бы она умерла, сдохла бы в том переулке и никогда бы не видела, как ее отец стыдится того, что он мужчина, а мать стала похожа на зареванную курицу.
Когда мама помогала Ксюшу мыть губкой… отворачивала свое лицо, не могла смотреть на тело в синяках и царапинах. Маме было… отвратительно. А Ксюшу тошнило и знобило. Ее раздели и мыли, как маленького ребенка, а она еле сдерживала рвотные позывы.
Но после, стало легче дышать. Казалось, что, протерев кожу влажной губкой с нее стерли следы. И ей стало даже лучше. Ненадолго. Пока не провалилась в неглубокий сон, а потом,– все по новой. Ксюша тонула в болоте, в грязи, захлебывалась ею, а сил вырваться не было.
В груди постоянно давило, как при слезах, они вот-вот должны были быть, и появляется этот отвратительный ком в горле, когда уже не можешь сделать спокойный вдох. У нее этот самый ком не проходил вообще. И грудь давило.
Но она старательно дышала через нос, контролируя каждый свой вдох и выдох. Запрещала себе истерику, запрещала себе слезы.
Мама спрашивала, как же быть?!
А Ксюша мысленно себе повторяла: жить!
Надо жить! Пусть хотя бы так… но раз вышло, что она жива, значит, она будет жить.
Но решение, принятое в голове, это малая часть проблемы. Самая малая.
Ощущение дикого липкого страха, когда просто мимо ее двери проходили мужчины… сердце колотится бешено, в висках стучит, и по спине струится пот. Пальцы снова цепляются за кровать и не дают ее телу сдвинуться с места.
Перед глазами темнота, во рту привкус крови, не ее, чужой. И даже сильно зажмурившись, Ксюша видит злые голодные глаза. И запах… ее снова начинает тошнить.
Папа заходит к ней в палату только постучавшись, сказав, что это он, и выждав немного времени. Так им обоим спокойней. Он не видит насколько ей по-прежнему страшно, а она не видит, как его перекашивает от отвращения к самому себе за ее страх.
Он уже несколько раз подходил прямо к кровати, даже брал за руку, касался. Правда, в первый раз она все же слетела с кровати и просидела на полу пару часов, но сейчас ей хотелось, чтобы папа коснулся.
И он прочитал это молчаливое желание у нее в глазах. Присел рядом на табурет, сначала просто погладил ладонь, а, не увидев глубоко запрятанного страха, все же сжал ее ладошку своей сильной рукой.
Они оба зажмурились.
Петр от облегчения и радости, что наконец, все сдвинулось, и он смог коснуться дочери, не боясь, что она от страха забьется под кровать.
А Ксюша спрятала глаза от отца. И покрепче сцепила зубы. Ее мутило, а внутри все замерло. Но это реакция тела. Просто тела. Головой она понимала, что это ее папа. Родной и любимый. Он не причинит ей вреда, ему можно верить.
Эти мысли она повторяла, как мантру.
Сама она не справится, но папа поможет. Его участие в ее жизни сейчас, как никогда важно. И сердце сжимается радостно, а на языке горчит. В отце она видит больше надежды на свое выздоровление, нежели в матери, это странно и страшно. Потому что она заставляет себя, приказывает себе мысленно лежать на месте, а не жаться к стене и скулить.
– Михаил говорит, ты скоро сможешь разговаривать, отек спадает, – папа немного хрипит, но голос звучит уверенно, – Тебя скоро выпишут, малыш. И у меня есть вопрос…
Папа замолчал, Ксюша видела, как он нервничает и пытается подобрать слова, что совсем на ее папу похоже не было. Но то, что случилось с ней, на многое открыло глаза. На папу, в том числе.
Она ободряюще сжала его ладонь, попыталась улыбнуться и подбодрить его этим, но он лишь нахмурился и замялся.
– Детка, тебя скоро выпишут и нужно решить, что делать дальше, как будет лучше для тебя. Мы с мамой пока не можем… В общем, я предлагаю тебе уехать со мной.
Папа был решителен, он знал, что говорил и что делал. Эта черта характера всегда ее искренне поражала и немного злила, теперь-то она понимает, что он просто привык сначала обдумывать, потом ставить себя на чужое место, и только потом предлагать какие-то действия или же совершать поступки.
Мама была немного импульсивной и чересчур эмоциональной.
Но стоило ей только представить незнакомый город, чужой дом и чужих людей рядом, все внутри взбунтовалось, и она неосознанно вцепилась в руку отца до крови, и захрипела, мотая головой.
Ужас сковал все тело. В голове люди, толпа, и все смотрят на нее. Касаются локтями, плечами. А среди этой толпы она видит его… ненавистное пальто, злые глаза и запах… отвратительный дорогой запах.
Ее рвет прямо на отца, выворачивает желчью и слюной, ее знобит, трясет всю. А перед взором чужие глаза.
Голова взрывается болью, папа что-то говорит, но она уже не слышит, проваливается в спасительную темноту, там все безразлично и безлико, там нет этого запаха и глаз.
***
Петр сидел на кушетке, в мокрой рубашке. Попытался ее оттереть, но делал это только для того, чтобы занять чем-то руки и голову. Но мысленно все возвращался к разговору с дочерью, и то, как она была ему рада в начале, и как от ужаса у нее потемнели глаза в конце.
Знал, что еще многое нужно пройти, и ситуация, что произошла, не единственная из возможных.
Рядом сидела Камилла, держалась за его руку и наблюдала за медперсоналом, как их детке ставят очередной укол, как в катетер подключают еще одну капельницу. У девочки живого места на руках нет, а повернуться к кому-то спиной добровольно Ксюша не могла, сразу каменела и менялась в лице.
Ее кормили специальными растворами, дочка отказывалась есть, похудела, спала с лица. Поблекла вся и стала тенью себя прежней.
Людмила сидела здесь же, по другую руку от него. Она говорила, а они слушали.
– Вы преждевременно завели этот разговор, поспешили. Ксения еще не готова что-то решать, боюсь она даже не готова просто выйти на улицу. Эта палата – ее защита. Здесь знакомые люди, которых она знает не только в лицо и по голосу, но и их шаги. Вы не замечали, но она прислушивается к шагам, различает по ним людей. Ее сознание настолько напугано, что все рецепторы обострены до предела. Реакция на шум- одна из самых примитивных мер защиты. Ваша дочь – борец, она пытается себя защитить. И начала ощущать себя тут более-менее в безопасности.
– Я решил… я подумал… Господи, я не хотел ее пугать! – он взвыл, но шёпотом, чтобы не разбудить, хотя врач и сказал, что добавил в ее обычные препараты снотворное.
Камилла, успокаивающе сжала его ладонь, погладила по плечу, но у самой женщины уже опухло лицо от слез. Она на свою девочку не могла спокойно смотреть, потому что в этой малышке свою дочку не узнавала.
Ксюша изменилась. Пропала та мягкая девочка, иногда дочь смотрела так, будто хотела всех убить, взгляд становился жестоким и холодным.
Подсознательно Камилла начинала бояться родную дочь и даже где-то была рада, что Петя предложил дочку увезти к себе.
– Вы хотите сказать, что ее рано выписывать? – женщина посмотрела на психолога и быстро отвернулась, когда заметила проницательный взгляд. Камилла эту Людмилу недолюбливала… слишком многое та видела и слишком много времени ее бывший муж уделял этой женщине.
О проекте
О подписке