Постояв еще немного у двери, она поднялась к себе, достала ключ (просто ключ, просто ключ, нечего выдумывать всякие ужасы), открыла и вошла в квартиру (просто квартиру, их новую, самую лучшую на свете квартиру).

Ну вот и вошла ведь, и ничего не случилось.

И ничего не случится.

Надо чем-нибудь заняться. Двигаться, двигаться, не сидеть на месте, прислушиваясь и выжидая, а что-нибудь делать.

Что?

Неубранный стол (три стола, сдвинутых вместе) в гостиной с остатками праздника – вот и дело. Если не очень торопиться, можно растянуть уборку часа на два, одной грязной посуды сколько, а потом еще столы унести – один на кухню, другой в библиотеку, медленно толкать их перед собой, делая вид, что они никак не сдвигаются с места, ужасно тяжелые, цельное дерево, натуральное.

И книги расставить. Именно так, как любит Кирилл – по авторам и по периодам. Завести картотеку – осуществить его давнюю мечту. На это вообще уйдет часов шесть. А если еще время от времени устраивать небольшие перерывы, то и на весь день хватит.

Аня переоделась и принялась за уборку.

Она долго возилась с посудой, выстирала скатерти, пропылесосила пол в гостиной. А когда закончила разбирать книги, почувствовала, что просто валится с ног – от усталости и голода.

Вот и прекрасно. Еще одно дело нашлось – готовить обед. Конечно, можно было ничего не готовить, еды от вчерашнего новоселья осталось много. Но обед – это выход: не сидеть, выжидая, а двигаться, заполнять время делом, заполнять тишину звуками.

Когда Аня уселась за стол, оказалось, что приготовила она не обед, а ужин, наступил уже вечер. Совершенно незаметно прошли восемь часов, работа их проглотила. Вот и нужно заполнить дни до отказа работой, и тогда три недели не станут кошмаром, и для старухи не останется места.

Только где ее взять, работу? Сегодня нашлась, а завтра что делать? Не потолки же белить и не обои отдирать и снова приклеивать.

Год назад проблемы бы такой не возникло, у нее было дело, и не выдуманное, а вполне определенное. Это из-за Кирилла она перестала рисовать, потому что он, как и его мама, считает, что малевать акварельки – не более чем детская забава, вот, например, маслом портреты писать – это да, это занятие взрослое, это работа, и профессия художника – такого вот художника-портретиста – почти и не хуже профессии журналиста. А акварельки…

Если бы Кирилл на ней тогда не женился, может быть, она и стала бы художницей, настоящей художницей.

Глупости! Никем бы она не стала, чего уж себя-то обманывать.

А она и не обманывает, просто мечтает.

Надо завтра же пойти и купить красок и кистей и всего остального и возобновить свои художественные экзерсисы. Три недели рисовать и мечтать – чем плохое занятие, для того чтобы заполнить дни?

Рисовать и мечтать. Отличная мысль. Кирилл еще до своей Америки долететь не успел, а она уже придумала ему замену. Так похожую на измену. Рисовать и мечтать о том, кем могла бы она быть без Кирилла. Чтобы смочь без Кирилла прожить. Три недели.

Жаль, что нельзя краски купить сегодня и сегодня же начать. Слишком поздно, все магазины такого рода закрыты.

Ну и ладно. Сегодня можно и отдохнуть. Главное – она успокоилась. Можно посмотреть телевизор, а потом почитать в постели и тихонько отойти ко сну. Ночь – самое простое, самое легкое время в ожидании. Телевизор, книга, ночь – вот и сутки пройдут, три недели сократятся на сутки и уже перестанут быть тремя неделями.

Да! Еще Кирилл должен позвонить, рассказать, что приземлился.

Шестнадцать телевизионных каналов откликнулись невообразимой дребеденью. Только один дал нечто более-менее сносное – начало «Соляриса». К Тарковскому Аня относилась прохладно, еще прохладнее к Лему, но все же это было лучше, чем всякие «призраки Чарли» и прочие «хорошие-плохие парни».

К концу первой серии «Соляриса» зазвонил телефон. Похоже, Кирилл уже приземлился и теперь спешит сообщить ей об этом, а заодно и утешить, представив, наверное, что без него она вся слезами изошла, одежды с горя в клочья разорвала, бретельку от лифчика дорывает. А она-то о нем и думать забыла, не позвонил бы, так и не вспомнила.

Аня сняла трубку и весело проговорила:

– Да, я вас слушаю. – Пусть знает, что ей и без него неплохо.

– Привет, Анечка. А это я, твой американский муж, – начал Кирилл тоже весело.

– Я так и поняла. Как летелось?

– Ужасно! Терпеть не могу самолеты. Высосал пачку «Попутчика», во рту мерзко, а толку все равно никакого.

– Сочувствую.

– Спасибо. Как ты там без меня, Анют? Успела соскучиться?

– Ну что ты! Прошло-то всего ничего. – Аня засмеялась.

– Что поделываешь? – Веселья в его голосе поубавилось.

– Телевизор смотрю. Кстати, ты меня отвлек на самом интересном месте.

– Да? Ну извини. – Голос Кирилла стал совсем обиженным. – Я обещал тебе позвонить, как приземлимся, вот и звоню. Думал, ты обрадуешься.

– Я обрадовалась. Спасибо, что позвонил, – проговорила Аня как можно суше и официальней.

– Здесь очень тепло, настоящее лето, – сказал Кирилл совсем уже потухшим голосом.

– А у нас, кажется, снова дождь собирается.

Больше сказать было нечего: Кирилл, наверное, приготовился ее утешать, а утешения никакого и не понадобилось.

– Ну ладно, – он совсем загрустил, – перезвоню через неделю. Нет, через полторы-две. Дорого, знаешь ли, звонки из Америки обходятся. Пока.

Да, с весельем и равнодушием она, кажется, переборщила.

Ничего, ему только на пользу. Пусть немного помучается.

Аня вернулась к телевизору, досмотрела «Солярис», поблуждала по каналам в поисках лучшего, но лучшего не нашла. Выпила чаю, покурила, приняла ванну. Вот уже и двенадцать. День прошел. Без Кирилла, но все равно прошел. Можно, значит, жить и без Кирилла.

Кровать оказалась непомерно широкой, неудобно широкой, безнадежно широкой – настоящий полигон одинокого сна, а вероятней всего – бессонницы. Жить без Кирилла возможно, сегодня она убедилась. Но вот можно ли спать без Кирилла?

Можно, можно. Привыкнет. Как знать, не привыкнет ли так, что когда он вернется, то станет мешать ей на этой кровати, на ее привычно одинокой кровати?

Аня зажгла бра в изголовье постели, выключила верхний свет и легла, захватив с собой книгу. «Защита Лужина», любимый «Лужин». Она его потеряла на той, старой квартире – из четырехтомника пропал почему-то именно этот том, – а сегодня, когда разбирала книги, он вдруг так счастливо нашелся. Как специально, чтобы утешить.

На весь срок одиночного заключения его, конечно, не хватит, но если весь день заполнять акварелями, а к «Лужину» возвращаться только по ночам и читать медленно-медленно, то между первой любимой фразой: «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным» и последней любимой фразой: «Но никакого Александра Ивановича не было» – может пройти и неделя.

Нет, он просто притаился, кошмар. За спинкой кровати, в складке одеяла. Никуда он не исчез, просто притаился. И стоило только выключить свет, как страх сразу выполз из своего укрытия.

Тишина тут же наполнилась подозрительными шорохами. Темнота обрела живую осязаемость. Воздух сделался липким и влажным.

Как легкомысленно она поступила, не уговорив, не уломав Кирилла остаться. Да она должна была вцепиться в полу его пиджака руками и ногами и не отпускать ни в какую Америку. Или заболеть скоротечной чахоткой и срочно начать угасать на его глазах. Она совершенно не рассчитала своих сил – с этим сроком ей в одиночку не справиться. Ей ни за что не пережить эту ночь, даже и думать нечего. Ей не прожить эти три бесконечные недели, ни за что не прожить. Как глупо и самонадеянно было на это рассчитывать. И даже Ирине не позвонить, не попросить пожить у нее, пока не приедет Кирилл. Акварельками хотела спастись, «Лужиным» хотела спастись. Дура, дура. А теперь звонить Ирине уже поздно, не станешь же срывать человека среди ночи. И ехать к ней тоже поздно. А больше ничего предпринять невозможно.

Аня включила бра, но страх не прошел. Теперь его этим слабеньким хрустальным светом не спугнешь, теперь потребуются какие-то совершенно определенные меры. Ирина, например. А лучше Кирилл.

А еще можно встать, пройти на кухню, выпить чего-нибудь. В аптечке есть успокоительные таблетки, в холодильнике остался коньяк – Кирилл, когда нервничал, всегда выпивал рюмку коньяка, и ему становилось легче. Во всяком случае, это реальнее, чем вызывать среди ночи Ирину. Но…

Это так же нереально. До кухни не дойти, потому что…

Да и бессмысленно. Разве можно какими-то таблетками или коньяком прогнать страх, живое, сильное, разумное существо, заполнившее собой всю комнату, всю квартиру, в которой…

Эта девушка, Наташечка, она здесь, так и старуха говорила. Это ее квартира, она бродит по комнатам, своим комнатам, оттого и шорохи, оттого и страх такой живой, такой осязаемый. Наташечка ее заберет, ей без подружки скучно…

Бред, бред! Ну можно ли верить бреду сумасшедшей старухи? Так и самой сойти с ума недолго.

Нужно встать и включить верхний свет и дойти до прихожей. Да, ближе всего прихожая. Позвонить Ирине, она, наверное, еще не спит. Просто поговорить, услышать человеческий голос. А потом все же добраться до кухни – после звонка это станет возможным, – выпить чего-нибудь успокоительного и лечь спать.

Страшнее всего лежать, распластавшись на этой кровати. Надо хотя бы сесть. И завернуться в одеяло. Потому что, когда лежишь вот так, не видно двери, а это дает Наташечке преимущество – она может подкрасться незаметно. Нужно сесть и смотреть на дверь. Как только она начнет открываться…

Что сможет она сделать, если дверь начнет открываться? Закричать дурным голосом? Грохнуться в обморок? Ни то, ни другое спасения не принесет.

Может быть, когда-то так же чувствовала себя Наташечка, так же боялась, так же сидела, завернувшись в одеяло и уставившись на дверь. Убили ее ночью, это очевидно, ночь – самое подходящее для убийства время.

Нет, ночью ее убить не могли, она ведь жила не одна, были еще какие-то Семеновы, родители, занимавшие весь верхний этаж.

В ту ночь их не оказалось дома, ушли в гости, уехали в Америку, оставили ее одну. А она очень боялась. Сидела, завернувшись в одеяло, и смотрела на дверь. А потом… Что же произошло потом? Никогда, никогда не узнать. Может, ей надоело бояться и ждать кошмара и она решила наконец встать, пойти на кухню, выпить чего-нибудь успокоительного. И встала. И пошла.

Убийца поджидал ее там.

Бред, бред, глупый бред! Не было никакого убийцы. И никакой Наташечки тоже не было. Не было и нет. А есть лишь глупая, сумасшедшая старуха и глупая, сумасшедшая девочка Аня.

Нет, и старухи тоже не было. Кирилл тогда над ней посмеялся и правильно сделал. Ведь если бы старуха могла быть реальной, Кирилл не стал смеяться, он тоже бы забеспокоился.

И не было того, с бледным лицом, в черном костюме, замаскировавшего нож под зонтик.

Все это – бред и только, сумасшествие, самое настоящее сумасшествие. И если она и дальше будет продолжать в том же роде, свихнется окончательно.

Нужно взять себя в руки и успокоиться. Нужно пережить эту ночь, одну только эту ночь. А завтра попросить Ирину пожить пока с ней. А сейчас успокоиться.

Да все же нормально. Вот сколько сидит, а дверь даже не шелохнулась.

Ну? Посидела, убедилась, что все нормально? Можно и ложиться. Если не спать по ночам, то и три недели пойдут медленнее, на целые ночи увеличатся, на двадцать одну ночь.

Аня легла, так, как сидела, завернувшись в одеяло и поджав под себя ноги. Успокоиться она до конца не успокоилась, но все же ей кое-как удалось уснуть.

Да, вероятно, Аня все же заснула, иначе каким бы образом она оказалась на балу у императрицы в начале восемнадцатого века?

Играла музыка, странная, какая-то невыраженная, серая мелодия, полностью лишенная ритма. Бледный, призрачный свет струился откуда-то сверху, из неясного источника. Народу в зале было много, но почему-то пока никто не танцевал. А впрочем, можно ли танцевать под такую невыраженную, без ритма музыку? Все как будто чего-то ждали: то ли изменения в музыкальной программе, то ли появления какого-то важного лица, без которого начать бал невозможно.

Аня вдруг заметила, что стоит посреди зала, на самом виду, и ужасно смутилась. Не в ее интересах привлекать всеобщее внимание: она и одета не так, и вести себя соответствующим образом не умеет. Забиться бы в какой-нибудь укромный уголок. Да хотя бы вон в тот, под аэропортовской лестницей, где когда-то они сидели с Кириллом.

Нет, там уже занято, расположилась компания в черных траурных одеждах, еще более неуместных, чем ее наряд. Эти тоже, видно, решили стушеваться и не привлекать к себе внимания.

Но куда же ей все-таки спрятаться? Сейчас ее заметят, и что тогда? Прогонят за несоблюдение дворцового этикета или выставят на посмешище?

– Вы оказали мне великую честь своим посещением, – раздался вдруг голос над ее ухом.

Аня вздрогнула и обернулась.

Императрица Анна смотрела на нее и ласково улыбалась.

Ну вот, добилась, привлекла внимание, да еще самой опасной для нее особы. Как вести себя с ней? Нужно что-то ответить, но как, какими словами?

– Я пригласила вас, – продолжала императрица, не дождавшись ответа, – для того, чтобы вы свершили суд над отступниками. Теперь их судьба всецело в ваших руках. Вон сидят они на скамье подсудимых. – Анна кивнула в сторону траурной компании. – Вглядитесь внимательно в их лица. – Аня попыталась вглядеться, но ничего разобрать не смогла: только смутные серо-розовые овалы. Видимо, что-то случилось со зрением, или во всем виноват бледный, призрачный свет? – Это семейство Семеновых. – Императрица сделала многозначительную паузу, а затем заговорила опять: – Их дочь совершила страшное преступление. Вина ее велика, и искупить ее невозможно. Не только передо мной, но и перед всей Российской империей. Я приказала ее казнить. А судьбу ее родственников должны решить вы.

– Так это вы убили Наташечку?

– Не убила. – Анна высокомерно подняла подбородок. – Приказала казнить. Тело ее вы увидите позже. В наказание за ее злодейство я не стала предавать его земле.

– Но в чем же состоит ее вина?

– Как? Разве вы не знаете?

– Нет. – Аня пожала плечами.

– Наташечка Семенова – великая художница. Вы и этого не знали?

– Не знала.

– Странно. Оценив ее дар, я отправила Семенову в Италию, совершенствовать мастерство. И чем же она мне отплатила? На площади перед собором Святого Петра она станцевала французский танец буррэ, причем не придворный, а народный, в размере три восьмых. И с тех пор никто в мире больше не признает в ней художницу, ее провозгласили великой танцовщицей. А мне не требуются танцовщики, мне нужны художники. Как только она вернулась из Италии, я велела ее казнить. Вот не знаю теперь, казнить ли и остальных Семеновых. Я в большом затруднении, разрешить которое в состоянии только вы, моя тезка и соотечественница.

– Простите, Анна Ивановна, но я не вправе решать такие вопросы. У меня и юридического образования нет, только художественный лицей.

– Художественный лицей? – Императрица оживилась. – Что же вы сразу не сказали? Но ведь это же просто замечательно! Вы и замените отступницу Наташечку, вы займете ее место. Хорошо, судьбу Семеновых можете не решать, на роль судьи я найду другого человека. В судьях недостатка нет, это с художниками проблема. А в знак признательности и как первый аванс за будущую работу я приглашаю вас, моя тезка Анна, на танец. Маэстро, громче музыку!

Невыраженная, без ритма музыка зазвучала оглушительно громко. Императрица обняла Аню за талию и закружила в унылом, без ритма танце.

– Нет! – Аня оттолкнула Анну Ивановну. – Я никогда не буду у вас работать. Вы убийца, убийца, убийца! Вы убили Наташечку.

– Я велела…

– Нет, убили, убили. Покажите мне ее тело!

– К чему торопиться? Успеется.

– Нет, не успеется. Я должна ее видеть!

– Ну что ж. – Анна махнула рукой.

Музыка смолкла, приглашенных на бал заволокла дымка, и они растаяли в воздухе, словно призраки. Зал уменьшился в размерах…

Да нет, это же не зал, это их гостиная. Странно, ведь только начало восемнадцатого века, тридцать первый год восемнадцатого, дом их еще не успели построить, откуда же взялась гостиная? И куда подевалась императрица?