Пролог

До самого последнего момента он не верил, что я смогу в него выстрелить. Я тоже не верил, хоть долго и тщательно готовился к убийству. Мне не было страшно, но выстрелить я почему-то не мог. В моем представлении все происходило четко, стремительно и даже красиво. И не убийство это было, а казнь, согласованная с высшими инстанциями моей совести. Я должен всего лишь спустить курок и привести приговор в исполнение. Все просто. Сколько раз я прокручивал в голове эту сцену, сколько воображаемых выстрелов произвел! Назначил место и время. Рассчитал до секунды каждый эпизод казни. На все про все должно было уйти не больше пяти минут. Сегодня утром я был удивительно спокоен, так что же происходит теперь?

Он стоит передо мной и не верит, что сейчас умрет. Я тоже не верю, хоть и целюсь прямо в него. Сцена затягивается, напряжение понемногу спадает. За окном стучит дождь. По лицу его растекается улыбка, мои губы вздрагивают от едва удерживаемого смеха. Вот бы перевести все в шутку! Я вдруг понял, что не хочу его убивать! Еще утром хотел, а сейчас не хочу. Я… не смогу в него выстрелить.

Но палец, онемевший от напряжения, не мой палец, чужой – я его совершенно не чувствую! – нажимает на спуск. Со страшным грохотом разбивается зеркало. Его удивленное лицо – отражение моего удивления.

Эхо выстрела звучит в моей голове, вызывая страшную боль. Ослепительно ярко сверкают осколки. Запрокинутое лицо убитого мной человека, такое знакомое до мельчайших черточек, пробуждает ужас. Рука моя разжимается, что-то с громким стуком падает на пол. Пистолет. Уже абсолютно ненужный, лишний. Думал, не смогу, думал, ничего не получится. Смог. Получилось. Вот он лежит, удивленный и мертвый. Кажется, я даже уложился в эти назначенные пять минут. Что же дальше? Голова ужасно болит и мешает сосредоточиться. Я написал записку, в которой изложил причины убийства, значит, прятаться не собирался. Остается дождаться ареста. Скорей бы пришли!

Жду. Не приходят. Мертвая ночь. Мертворожденный дождь. Мне не вынести этого ожидания! Наедине с убитым не пережить эту ночь.

Пячусь, пячусь, не в силах оторвать от него взгляда, пячусь, пячусь и натыкаюсь спиной на дверь. Дверь распахивается, сбегаю по лестнице вниз.

Мокрая, скользкая, темная улица. Ветер, деревья тревожно шумят. Выстрел, конечно, услышали соседи – когда я вернусь домой, все изменится. Да разве я туда вернусь?

Бегу, беззвучно скользя, по черному мокрому тротуару, в ужасе убегаю прочь. И вдруг со всей отчетливостью понимаю, что убийство было напрасным. Теперь ничего не изменишь. Непоправимо и жутко.

Бегу, убегаю туда, где не было выстрела, где все по-другому, где можно начать сначала. Бегу, спотыкаясь, от себя, от него.

Улица кончилась. Город неузнаваем и страшен. Я заблудился, словно в кошмарном сне. С мокрой листвы падают капли с мутным, тягучим, мертвым стуком. Падают капли, и… слышатся чьи-то шаги. Кто-то тоже бежит по этой улице кошмаров, кто-то меня догоняет.

Удивление так и не сошло с его лица, но прибавилось еще какое-то выражение: боли, отчаяния. Мне нечем перед ним оправдаться.

– Убийство было бессмысленным, – повторяет он мою мысль, – убийство было совершенно бессмысленным, и теперь ничего не исправить. Ты оплатил все счета, перед тем как меня убить, раздал все долги, но этот счет никогда не закрыть, этот долг никогда не будет погашен. Ты оставил записку для тех, кто меня найдет, оправдал мою смерть, обвинив в том, в чем я виноват не был.

– Я не помню твоей вины, я забыл… – Слова мои выходят с трудом. Не слова, а капель с мокрых мертвых деревьев. – Твое устранение казалось единственным выходом, а теперь я больше ничего не знаю.

– Мое устранение было ошибкой, – печально говорит он и смотрит на меня мудрым взглядом постигшего главную тайну. – Возвращайся домой, этой ночью мы должны быть вместе.

Возвращаюсь, иду с обреченностью приговоренного, хоть и понимаю, что весь этот разговор мне просто почудился. Холодно и черно, не горят фонари. Как трудно найти дорогу назад, дорогу… к разбитому зеркалу.

Холодно и черно. Мокро капает сверху. Холодно и черно. Ноги больше не повинуются мне. Холодно и черно… Вот и дом, мой дом, где… Сегодняшней ночью я забыл о чем-то очень важном.

Часть первая

Глава 1

Арест запомнился смутно – пришли, позвонили в дверь, увели. Я их ждал. И хоть мысль моя все время ускользала, сразу протянул записку. Она должна была все объяснить. Но они не пожелали оставить меня в покое: все доводили вопросами, на которые я не знал ответа. Где, когда, при каких обстоятельствах впервые зародилась мысль об убийстве? Кем приходится мне убитый?

– Записка, – в отчаянии шептал я, – прочитайте записку.

Наверное, они меня не слышали или не понимали, потому что снова и снова возвращались к началу: где, когда, почему? Я не мог им ответить, перед глазами стояло лицо человека, которого я убил. Когда-то в неком пространстве. Я бежал, убегал от кого-то, мы вместе с кем-то бежали, мокрый черный асфальт скользил под ногами. Я пытался им все это рассказать, но они не желали слушать.

– Не угрожал ли он вашей жизни, – подсказали наиболее благоприятный для меня вариант, – или жизни кого-нибудь из ваших близких?

– Не знаю… не помню, – честно ответил я.

Моей честности они почему-то совсем не поверили. И с последней надеждой, просительно заглянув мне в глаза, предложили новое:

– Не нужно его выгораживать. Не нужно ничего скрывать. Доверьтесь нам, расскажите всю правду.

Правда! Если бы я сам ее знал!

Был выстрел, и затем наступила непроглядно черная ночь. Я бежал, было мокро и холодно. Потом я вернулся… Да, кажется, так. Пришли они, позвонили в дверь, увели. Ах да, я передал им записку!

– Записка, – снова начал я, – там все написано, там полная правда. Я забыл… но, когда писал, помнил.

– Записка приобщена к делу, – сурово, уже без тени сочувствия сказали мне. – А теперь расскажите подробно, не упуская ни малейшей детали, как вы стали убийцей.

Я не хотел никаких для себя оправданий и смягчения приговора тоже не хотел, но, когда оказался в тюрьме, мне навязали адвоката.

– Полагается по закону, – объяснили они и оставили меня с ним наедине.

– Беляев Семен Александрович, – представился адвокат и, заскрипев всеми своими членами, медленно, будто несмазанный железный дровосек, опустился на стул.

Сначала он мне совсем не понравился. Его мертвенно-бледное лицо просто испугало, его заторможенно-механические движения наводили на мысль о зомби. Мне казалось, что он давно уже умер, но был каким-то колдовским способом оживлен. Но потом я к адвокату привык и даже привязался, хоть и доставлял он мне немало мучений. Вопросами он, впрочем, меня не терзал, сам рассказывал мне обо мне, выстраивая линию защиты. Получалось, что не убить я не мог – это была самая натуральная самозащита.

– Неправда, – возражал я, – никто в это не поверит, ведь причина убийства указана в записке.

– Записка утеряна, – спокойно объяснил он, – пропала из дела. – Семен Александрович подмигнул, и мне стало ясно, кто этому поспособствовал.

– Но родственники, – не унимался я, – его родственники, они не согласятся с таким поворотом, добудут какие-нибудь доказательства…

– Успокойтесь, никаких родственников у него нет. Человек, которого вы убили, – неизвестно кто. При нем не нашлось никаких документов, не поступило никаких заявлений, отпечатки пальцев не дали никакого результата. Неустановленная личность. Волноваться совершенно не о чем. – Адвокат положил мне руку на плечо, я попытался ее стряхнуть – ничего не вышло. – Самозащита…

– Но не было никакой борьбы. Он стоял и не верил, что я смогу выстрелить. Я тоже не верил…

– Борьба началась давно, – перебил адвокат, – задолго до этого. Стоит только слегка напрячь память, и все встанет на свои места. Вспомните – коридор, длинный, белый и страшный.

Коридор… Да, я помню. Запах отчаяния оглушает меня. Голос адвоката расплывается, слабеет, остается где-то позади. Я в коридоре один. Ноги подкашиваются, не желают идти туда, куда идти невозможно. Пытаюсь сбежать, ухватиться за голос адвоката, но ничего не получается. Скольжу по коридору, меня уносит вперед, к страшной цели. Вот сейчас доскольжу и узнаю правду. Я не хочу ее знать! Надрывно, захлебываясь, словно от рыданий, стучат часы. Мне их не видно, но помню: часы были, часы несли нечто важное, часы приближали к… Нет, не надо! Я не хочу вспоминать!

– Не хотите – не надо. – Голос Семена Александровича, моего милейшего адвоката, возвращает в реальность. – Но уж поверьте, он был там, он виноват в том, что тогда произошло.

Перевожу дыхание – господи, как же мне плохо!

– Ладно, на сегодня достаточно. Отдыхайте.

Беляев прощается и уходит. Меня уводят в камеру. Можно спокойно жить. До утра.

В моей камере всегда одинаково тусклый свет, тишина, изредка нарушаемая приходом охранника, застоявшийся воздух, которым с непривычки и дышать невозможно, и полное отсутствие событий. Никаких визитов родственников, никаких писем извне – с «того света», как я это называю. Со временем я и к этому привык. Настолько, что не хочу теперь никаких изменений.

А первое время, конечно, скучал, требовал свиданий. Но и охранник, и следователь, и даже мой адвокат – все смотрели на меня как на неразумного ребенка, который просит невозможного. Теперь мне больше ничего не надо, я полюбил свою клетку, сжился с существованием в тюрьме, мне совсем не плохо в надежной утробе камеры. Я забыл обо всех, кого оставил в том, внешнем, мире, разучился любить все то, что было когда-то так дорого. И даже мое преступление перестало мучить, лицо человека, которого я убил, не являлось больше в кошмарах. После допросов и бесед с адвокатом, вернувшись к себе, впадаю в какую-то сладкую дрему… Но неизменно наступает утро. И снова следователь со своими «где, когда, почему?», и снова экскурсы в мою невиновность с проводником-адвокатом.

Однажды я спросил, кто его нанял, чтобы меня защищать. Беляев рассмеялся потусторонним смехом и ответил:

– Одно из главных условий нанимателя – это тайна. В ваших интересах не знать, на кого я работаю. – И тут же перевел разговор на другое:

– Вот вы считаете, Максим, что ваша жертва – действительно жертва, невинно пострадавший, и не желаете сойти с этой точки, а между тем… – И бросил меня в новое мучительное воспоминание.

Я шел по улице летним днем, нес в руке букет колокольчиков. Свидание было назначено в парке, на третьей скамейке от центрального входа, где слышна только флейта (по мере приближения к оркестру к ней прибавляются все новые и новые инструменты). Улица была прямо-таки наводнена магазинами. Мое отражение в витринах почему-то меня пугало. Я старался не смотреть, сосредоточиться на предстоящем свидании, проникнуться ожиданием счастья, но мое размноженное зеркалами лицо все время попадало в поле зрения.

Нет, нет, это было не тогда, счастье на тот момент уже закончилось, я шел, чтобы с ней расстаться.

Она уже ждала на скамейке. Увидев меня, поднялась и пошла навстречу. Я протянул ей букет, она улыбнулась так по-детски радостно, что я чуть было не отступил от принятого решения. Но смог, смог преодолеть слабость, сказал то, что должен был сказать: «Мы видимся в последний раз».

Она не поверила, опять улыбнулась и каким-то несвойственным ей кокетливым движением прикрыла лицо букетом. И тогда мне стало совсем легко довести до конца задуманное.

«Мы не должны больше встречаться, – жестко проговорил я. – Никогда».

– А ведь она была вашей невестой, – сочувственно проговорил Беляев. Я вздрогнул, потому что совсем забыл о его присутствии. – Это из-за него вы расстались.

– Возможно, – неуверенно согласился я. – Но при чем тут самозащита?

– Вы не могли поступить по-другому, – упрямо сказал адвокат и нахмурился. – Вы были счастливым, успешным человеком, а он все разрушил.

– Ну хорошо, я согласен. Только не надо больше меня мучить этими воспоминаниями. Я вам верю – иначе я поступить не мог. Что же вам еще?

– Не верите! И продолжаете мучиться.

– Неправда! Мне давно уже все равно, и если бы не вы, я вообще ни о чем бы не думал.

– Да нет, вам только так кажется. На самом деле вы все еще пытаетесь понять, кто этот человек и почему вы его убили. И пока не успокоитесь окончательно, я не могу быть уверенным за исход суда.

Я попросился в камеру, но Беляев на этот раз проявил твердость.

– Нет, – сурово проговорил он, – мы еще не закончили. – И вдруг лицо его совершенно преобразилось, жесткость сошла с него. Он улыбнулся какой-то лирической улыбкой, словно погружаясь в приятные, трогательные воспоминания.

 
– Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины, —
 

нежным голосом, на несколько тонов выше, чем его обычный, не зачитал, а скорее пропел он начало моего любимого стихотворения детства. Мама всегда читала его напоследок – и сон, бережно подхватив, уносил меня на одном из этих волшебных парусников. Весь смысл стихотворения для меня тогда сводился к этому безмятежному уплыванию в сон. Но сейчас вдруг стало отчего-то тревожно. Я вдруг отчетливо понял: что-то тогда упустил. Был там иной, зловещий смысл, не понятый мною в детстве. Нерасшифрованное предсказание.

Небо темнеет, солнце погасло, на море шторм. Ветер ужасно шумит. Дождь бьет в окно. Тусклое бра еле-еле освещает комнату. Чужую пугающую комнату. Я не знаю, как здесь оказался. Ах да, наша поездка в Грецию. Эта комната – гостиничный номер. Мы взяли напрокат яхту – но разразился шторм.

– Тогда все обошлось, – все тем же лирическим тоном, подражая голосу моей матери, сказал Семен Александрович, – но могло и не обойтись. Вспомните, кто настоял на том, чтобы взять яхту именно в этот день.

– Он был там с нами?

– Он уже тогда делал все, чтобы разрушить вашу жизнь.

– Хватит, хватит! – взмолился я. – Отпустите меня, я хочу в свою камеру.

– Ну… ладно, – нехотя проговорил он и позволил охраннику увести меня.

В камере ничего не изменилось за время моего отсутствия, хотя я успел пережить так много за это утро. Бросился на нары, мечтая поскорее впасть в свою сладкую дрему без снов, без мыслей и воспоминаний, но ничего не вышло. Слишком уж адвокат растревожил мне душу, слишком много ран разбередил. Зачем он меня мучает, ведь должен, наоборот, защищать? Не сменить ли мне адвоката?

Я растянулся на нарах, закрыл глаза, все же надеясь, что придет безопасная, безболезненная пустота, но увидел его, свою жертву. Он притаился в какой-то темной подворотне, хорошо мне знакомой. Он прятался, он выжидал момента, чтобы напасть. Но не на меня. На очень близкого мне человека. На мою мать. Это было связано с Грецией. Там он не смог меня достать и вот сейчас готовился нанести новый удар.

Нет, мне рано менять адвоката. Он прав, совершенно прав. Человек, которого я убил, – совсем не жертва. Скорее уж жертва я. Он разрушил мою жизнь, довел до преступления. А может, в этом-то и состояла его главная цель – сделать меня убийцей?

Я вскочил, прошелся по тесной камере, снова улегся. Перед глазами опять возникло его лицо. За секунду до выстрела. О чем он подумал? О том, что я не смогу нажать на спуск? Сейчас я в этом совсем не уверен. Возможно, он знал, что нажму, рассчитывал на это.

Закрываю глаза и оказываюсь в белом страшном коридоре – он следует за мной. Открываю – он с ехидным смехом ретируется. Закрываю снова и иду по улице, наполненной витринами, – он отражается в них. Прогоняю видение, но он посылает легким взмахом руки меня в новое: Греция, ночь, разбитая о скалы яхта. Лицо человека, которого я убил, накладывается на лицо адвоката. Да ведь они похожи. Как похожи противоположности: черное – белое. И оба не оставляют в покое, и оба заставляют вспоминать то, что вспоминать невыносимо. Только цели у них разные: у одного – оправдать убийство, у другого – обвинить в нем, измучить меня еще больше, сделать мою жизнь невозможной.

С громким скрежетом лязгает замок массивной двери. Оказывается, уже наступил вечер – мне приносят ужин. Не чувствуя вкуса, быстро съедаю его и снова валюсь на нары – спорить с моими мучителями.

Ночь проскакивает незаметно – ни отдыха, ни облегчения не принося, – и я опять попадаю в тяжелое, как трудные роды, утро.

Проходит много времени, прежде чем я окончательно успокаиваюсь. Сколько? Недели, месяцы, годы? Пытаюсь подсчитать – не получается, спрашиваю у адвоката, но он дает такой многословный ответ, что я совершенно запутываюсь. А впрочем, все равно. Меня больше ничто не тревожит, ничто не интересует, ничто не в состоянии причинить мне боль. Воспоминания затерлись и перестали быть мучительными. Лицо человека, которого я убил, сливается с прочими лицами – я уже не могу отделить их одно от другого. Теперь я наконец впал в настоящую спячку. Допросы следователя, разговоры с адвокатом казались какими-то не особенно обременительными сновидениями, которые проплывали мимо, не задевая меня. Я в них попросту не участвовал. Я и в жизни, в своей собственной жизни отказался участвовать. Но тут…

Сначала был суд. Я отнесся к нему вполне равнодушно, решение меня не интересовало. Приговорят к десяти годам, к пожизненному – какая разница? Время для меня остановилось и больше ничего не значило. Обвинитель и защитник отчаянно сражались за мою душу, а мне не было никакого дела до того, кто из них выйдет победителем. Мой сон не прервется – так думал я. И страшно ошибся.

Меня оправдали и выдворили на свободу.

Яркие краски, громкие звуки, буйные запахи жизни оглушили меня, как только я оказался за воротами тюрьмы. Первым желанием было повернуть назад, но двери такого безопасного пристанища были закрыты наглухо. Беляев с торжественной улыбкой – мне показалось, слегка злорадной – распахнул дверцу машины и пригласил садиться. С тоской посмотрев на утраченную обитель, я полез в салон.

– Ну вот, все закончилось, – сказал адвокат, – все самое плохое для вас позади.

Я кивнул – разговаривать было слишком утомительно. От свежего воздуха разболелась голова. Листва на деревьях, которые проносились мимо окон, казалась непереносимо яркой. Некоторое время мы ехали молча, но потом Семен Александрович не выдержал, стал расписывать прелести вольной жизни – с каким-то фальшивым восторгом, словно и сам не верил тому, о чем говорил.

Он все болтал и болтал. Я его почти не слушал. Мне так хотелось вновь погрузиться в сон. Но вдруг прервав себя на половине фразы, Беляев остановил машину.

– Все! – сказал он, распахивая дверцу с моей стороны. – Моя миссия закончилась. Всего наилучшего.

Я по инерции вышел, ничего не понимая. Мелькнула мысль, что это какая-то шутка, сейчас он мне все объяснит. Но Беляев резко взял с места и укатил. Это было так странно, так неожиданно, что я все не хотел верить, все ждал, что вот сейчас он вернется и заберет меня отсюда. Я не знал, как мне жить дальше, я не знал даже, куда мне идти, чувствуя себя заблудившимся ребенком.

Ждать дольше было бессмысленно. Он не вернется. Теперь нужно справляться как-то самому. Я огляделся – оказывается, адвокат привез меня к воротам парка, хорошо мне знакомого, можно сказать, почти родного. Здесь когда-то я часто бывал, с этим парком у меня было связано очень многое. Специально Беляев привез меня сюда или это чистая случайность?