Глава 2

Двигаясь осторожно и чутко прислушиваясь, старшина прошел метров пятьдесят и вышел на поляну. Замерев на ее краю, не такой уж и обширной, он позвал:

– Ты здесь, Морозов?

– Жду,– колыхнулась еловая ветвь на другом краю полянки, метрах в двадцати.

– Стволы в сторону,– предложил старшина.

– Давай, на счет три,– согласился Морозов, начав тут же отсчет.– Раз, два, три,– и честно отшвырнул от себя что-то темное.

Старшина тоже вынул из сапога ТТ и швырнув его в траву, спросил:

– Помолился, крысеныш?

– А ты?– ответил Морозов зло.

– Само собой. Пусть Он рассудит.

– Он рассудит, как надо,– уверил его Морозов.

– Я и не сомневаюсь, Леха,– сделал к нему первый шаг старшина, сжимая в кулаке его же бывший нож.

– И я,– шагнул на встречу Морозов.– Я тебя, скобаря, без ножа бы, одними голыми руками придушил,– нервно выкрикнул он при этом, сверкнув лезвием в лунном свете.

– Вижу,– сделал еще один шаг старшина.

– Нож у тебя мой фамильный, поэтому ты опаснее с ним стал,– признался Морозов,– обмылок мелкий,– и прыгнул, в два шага преодолев разделяющее поединщиков расстояние. Нож при этом в лунном свете замелькал, перебрасываемый из руки в руку и старшина едва успел уклониться от лезвия, поднырнув и откатившись в сторону. При этом ему удалось, достать ногу противника и Морозов взвыл, не сдерживая эмоций: – Сука! Сучара!– орал он, кружась вокруг, вскочившего на ноги старшины, пытаясь достать его с разных рук и разными махами, демонстрируя навыки в ножевом бое. Второй раз старшина зацепил ему кисть левой руки и прыти Морозов сразу убавил, прикусив губу от боли.

Пошел крадучись вокруг него, делая ложные выпады и выбирая момент для нападения – последнего. Глаза его, с расширенными от боли зрачками, увеличились и глядели с чернотой потусторонней, пугая и завораживая. Старшина, стараясь не глядеть в эти безумством расширенные глаза, внимательно следил за их хозяином и ждал, стараясь не попасться на ложные выпады и держа нож жалом вперед, прямо перед собой. Ножевого боя он не знал. И как всякий дилетант, понимал, что сейчас он не на своем поле, где шансы его невелики, но принужденный обстоятельствами к этой схватке, присутствия духа не терял, надеясь на русское "Авось" и на Бога. Повторяя про себя.– "Господи, буди милостив мне грешному". А Морозов опять сделал ложный выпад, но дернувшегося старшину тут же и достал ударом в грудь. Нож ткнул старшину с такой силой, что у него сбилось дыхание, и он нанес ответный удар в живот, почувствовав сопротивление тела и выдернув нож, отскочил от зашатавшегося и согнувшегося диверсанта.

Машинально потерев место удара и, нащупав дырку в гимнастерке, удивился, что жив, чувствуя, как кровь течет по ребрам и уже намокают от нее галифе. Что-то помешало лезвию и оно, скользнув по препятствию, ушло в сторону, пропоров кожу и достаточно видать глубоко. Старшина мотнул головой и, сунув руку под гимнастерку, нащупал нательный крест, смявшийся от удару в дугу.

– Спасибо, Господи,– прошептал он, прижимая локтем гимнастерку к порезу и вздрагивая от охватившего его озноба. А противник все еще стоял, согнувшись и старшина сделал шаг в его сторону, опасаясь, что это своеобразная хитрость и Морозов еще способен нанести ему удар последний. Но тот, поднял голову и оскалясь, попытался что-то сказать. Что-то злое, беспощадное и окончательно уличающее хотелось ему выплеснуть из себя вместе с вытекающей из брюшины кровью.

Только сил у него на это не хватило и стоять тоже. Ноги самопроизвольно подкосились, роняя тело в траву с мятыми и вытоптанными ромашками, а старшина понял… это все. Поединок закончился. Противник не способен сопротивляться, и испускает, скорее всего, дух. Поэтому подошел ближе и прислушался к уткнувшемуся лицом в траву телу. Тело еще жило и хрипло дышало, не желая принимать смерть преждевременную. Его трясло и очевидно из последних сил, повернув лицо, Морозов прошептал довольно внятно:

– Будь все проклято.

– Дурак,– ответил старшина,– умираешь и проклятьями сыпешь. Покайся, придурок.

– Перед тобой?– прошипел в ответ Морозов.

– Перед Богом, дурак.

– Не в чем мне каяться перед ним,– нашел в себе силы сложить совсем уж длинную фразу умирающий, и притих, едва слышно похрипывая.

– Дураком прожил, дураком и умираешь,– безжалостно заклеймил его старшина.

– Если бы мой нож был у меня. Я тебя на лоскуты бы порезал,– ответил Морозов и попытался подняться, зарычав зверем. Но на этом силы его иссякли, и он упал снова лицом в траву.

– Умер что ли?– спросил его старшина и, не услышав ответа, сделал еще шаг к телу, склоняясь над ним. Дыхания он не услышал и, повернувшись, ушел с оскверненной убийством поляны.

К месту ночлега вышел, едва волоча ноги, метров за десять крикнув:

– Это я, мужики,– и вся троица, кинулась к нему на встречу, поняв по тяжелому дыханию и бледному в свете Луны лицу, что "отец-командир" ранен.

– Кончил я гаденыша,– простонал старшина, опускаясь на колени и, попросил:

– Помогите снять гимнастерку. Зацепил лезвием. До ребер достал.

– Перевязаться нужно,– засуетился личный состав, оказывая ему помощь. И уже через полчаса старшина сидел, привалясь спиной к березке, замотанный как египетская мумия и с удовольствием перекуривал.

– Вам тоже необходимо принять сабачью терапию. Рекомендую,– рядом пристроившийся Черпак, помахал раненной рукой, демонстрируя результат.

– Меда нет, сметаны нет, и пса теперь тоже нет. Свернул шею Ёське Морозов. Наткнулся я на труп его, когда к полянке шел. За измену покарал пса.

– Падла,– угрюмо отозвался Сафронов.– Точно сдох гад?

– Пойди, проверь. Я пульс не щупал,– ответил старшина и Сафронов, ушел с автоматом в сторону поляны. Вернулся через пол часа и присев, молча закурил.

– И что?– нарушил молчание Черпак.

– Морозов дохлый валяется. Вот, наган милицейский нашел и ваш ТТ, товарищ старшина,– выложил стволы Сафронов.– И Ёся тоже умер. Утром похороню,– старшина, молча взял пистолет, молча сунул его в сидор и, поморщившись, сказал: – В баньку бы сейчас или в речушку на крайняк. Кровь аж до сапог успела дотечь.

– Шрам этот теперь на всю жизнь вам память. Повезло, что вскользь лезвие прошло. А помыться, конечно, в баньке хорошо бы,– поддержал разговор Черпак, щурясь на первые лучи восходящего солнца, блеснувшие между стволами деревьев.– Первое июля.

– Десятый день войны, а будто уже год прошел,– подсчитал Иванов.

– Другая жизнь началась девять дней назад у нас с вами… У всей страны другая,– заметил старшина.– Время событиями наполнилось, вот и кажется, что год. А где-нибудь в Африке, какой-нибудь негр ничего такого не замечает. Мотыжит свои кокосы на плантациях и кажется ему, что ничего не изменилось. Эх, орлы. Может, вздремнем еще пару часиков? Не дал ведь выспаться придурок этот,– оглядел притихших бойцов старшина.

– Какой там сон…– ответил за всех Сафронов.– Пойду я, Ёсю похороню.

– А я прилягу все же,– как можно более беспечным тоном заявил старшина,– покемарю пару часиков,– и бойцы переглянулись с пониманием. "Не хочет слабость показать". А у старшины кружилась голова, и пересохло во рту.– "Не хватало еще мне тут разболеться",– подумал он и осторожно прилег на плащ-палатку, брошенную поверх наломанного елового лапника. И сам удивился, что глаза у него сразу заслипались, и он провалился в сон, как в яму. Проснулся сам, никто его не будил. Выспался. И глаза открыв, вспомнил, прежде всего, о ночной схватке. Вспомнил и испугался до коленной дрожи. Будто еще ничего не было и только предстояло.– "Это я после выпитого спирта таким лихим был, а сейчас похмелье наступило",– подумал старшина и, приподняв голову, удивился. Лежал он все на том же лапнике, но накрытый сверху шинелью и более того, над ним был сооружен полог из еще пары плащ-палаток, так что солнечные лучи, просвечиваясь через них, не позволяли определить который час.

Старшина взглянул на свои наручные часы и не поверил глазам, они показывали десять часов:

– Ничего себе пару часиков покемарил. Все пять получается,– попенял он сам себя и попытался сесть, охнув при этом от резкой боли и рухнув обратно. Шок закончился и, теперь ощущение было такое, будто вчера его не полоснули слегка ножом, а разрубили пополам шашкой. Полежав минут пять и, оклемавшись, старшина повторил попытку, стараясь не потревожить бинты и вцепившись руками в ткань плащ-палатки. С трудом ему удалось сесть, почти уперевшись в наброшенную на распорки еще одну и когда голова кружиться перестала, дернул ее, срывая с жиденьких кольев. Открывшаяся перед ним картинка старшине не понравилась своим безлюдьем и он, скрипя зубами от боли, покрутил головой, убеждаясь, что сидит в лесу один и, никого рядом больше нет.

Конец ознакомительного фрагмента.