Пришли письма от Бошняка и Березина. В соучастии с бунтовщиками подозревался матрос Сенотрусов. Березин в своем письме уверял, что обо всем знал боцман Салов, но выяснить это пока не удается. Похоже было, что Бошняк и Березин по-разному судят и что между ними есть разногласия.

– Придется ехать мне самому, – решил Невельской. – Я с Салова шкуру сдеру, с подлеца. У Березина есть нюх!

Невельской взял с собой Чихачева и казаков. Отправились в путь на оленях.

В тайге трава поднялась уже высоко, местами скрывая оленей с всадниками. Тут душно и жарко. Чем дальше забирались в горы и чем ближе подъезжали к Амуру, тем сильнее чувствовалось лето, настоящее, континентальное, не охотское. Конец июля – самая лучшая пора в этих местах, ветры начинают дуть с суши, на море конец туманам.

Невельской и Чихачев с двумя казаками и тунгусом пробирались на оленях прямой дорогой в Николаевск.

– Растянулась наша конница, – сказал Чихачев, привставая в седле, вытягивая шею и поглядывая на рога, плывущие над травой на порядочном расстоянии друг от друга. «Дальше болото, потом переправа через речку. Надо всем идти вместе».

Невельской задержал оленя, поджидая остальных, потом заложил пальцы в рот и свистнул.

– Уж надо говорить не конница, а оленница! – заметил он.

Поехали рядом.

– Бегство матросов на руку Компании, – говорил Невельской. – Они за это ухватятся, как за крушение «Шелихова», чтобы обвинить нас. А ведь они довели людей до бунта, до того, что бегут и мрут. Шестаков убежал, а ведь он в свое время учился у меня, астрономией занимался. В Иркутске вы объясните Николаю Николаевичу, что мы гибнем и гибнет великое дело. Россия лишается великого будущего. Христом-богом просите Николая Николаевича переменить взгляд. Расскажите ему все без утайки, и эту историю о беглых. Быть не может, чтобы Лихачев на пути в Камчатку не согласился выйти на вид Аяна и высадить вас в шлюпке.

Невельской послал с «Оливуцей» губернатору письмо, в котором сообщал, что осенью отправит в Иркутск мичмана Чихачева, одного из самых преданных своих помощников.

Чихачев долго упирался. Стыдно как-то было Николаю Матвеевичу оставить на зиму своих, а самому отправляться в Иркутск, жить в прекрасных условиях. Сейчас вместе ехали в Николаевский пост производить расследование. По возвращении Николай Матвеевич отправится в Аян, как офицер, который сам был при следствии.

– Им глаза застит европейская политика! Откройте глаза Муравьеву. Сахалин нужен нам для будущего. Войны не избежать, как бы ни уверял он меня, что дела идут к спокойствию. Европейская война отзовется здесь, и для будущего наш выигрыш или проигрыш здесь будет иметь большее значение, чем там. Объясните не стесняясь, хоть вы мичман, а он генерал, все что нам нужно, о чем мы тысячу раз говорили. Сахалин нужен, южные гавани. Мы тут неуязвимы, пусть англичане нас блокируют, лишь докажут этим, что край наш. Да. Поезжайте обязательно в Петербург, как будто погостить к родным на зиму. Раскройте и там всем глаза. Представьтесь великому князю. Объясните ученым… Вам поверят, дядя Чихачев поможет.

«Я повидаю родных и буду в Петербурге, когда мои товарищи останутся здесь в самых тяжелых условиях, когда грозит голод, и Екатерина Ивановна здесь останется. Но, конечно, заманчиво! Уж я себя не пожалею».

Родные у Николая Матвеевича – люди со связями.

– Камчатская областная канцелярия вторит Петербургу. Придумывает глупости. Я их письма не могу читать. Всех этих требований не счесть – от отчетов до комиссаров. Но, слава богу, что мы живем сами по себе, здравым смыслом. Отношения наши с «метрополией» из рук вон плохи. Но, между прочим… посмотрите, Николай Матвеевич, как вокруг хорошо. Давно мы с вами не бывали летом в лесу! А нуте, давайте забудем, что есть на свете Компания и ее правление и даже сам Петербург. Это ведь они думают, что без них ничего на свете не делается. Вот растет черемуха, – сказал он, подъезжая на олене к дереву. – Да, смотрите, какая вымахала, какой ствол, толстый, каковы ветвищи, сколько на ней цвету было, сколько будет ягод. Такой и в Европе не бывает! И все это без разрешения Петербурга. Так и мы живы, несмотря на все ужасы бюрократии, что сыплются на наши головы. Все, что мы делаем, делаем сами, как независимые, поэтому не протухли заживо, несмотря на все запреты и попытки нам руки связать. Мы идем, открываем. Вот в чем преимущество новых земель, и нельзя удержать – руки коротки. И трудно заставить действовать по инструкции – далеко. Морить нас тоже надо осторожно, так как мы кусаемся и у нас есть немало сочувствующих повсюду. И мы идем вперед. А они – «то не смей», «это не смей», «дальше не моги», «революция в Китае! Бойся!» А мы, пока подлецы душат нас, воспользуемся тем, что дело у нас в руках, и все, что возможно, опишем, пока в оправдание Миддендорфа не нагрянула экспедиция из Петербурга. И все представим государю через великого князя! Вы были в четырех командировках, описали то, что дает вам право на бог знает какую честь и славу. А вернулись голодный, в рванье, больной. И каждый так! Где взяли силы? Вот молодые офицеры прибыли. Петров на меня зверем смотрел, когда я ему сказал: мол, ночуй под елкой. А он поночует под елкой, сходит раза два на баркасе из Петровска в Николаевск и откинет всю спесь. И у него крылья вырастут, забудет и мундир, и дворянство. А будь мы под носом у Петербурга – не пикнули бы. Вот я еще думаю, что надо составить артели – охотничью и рыболовецкую на каждом посту… Я уж просил губернатора, чтобы выписали из Астрахани рыболова. Надо гиляков научить ловить осетров как следует, ведь они не умеют.

Солнце шло к закату, когда в лесу послышался стук. На Николаевском посту строили дома. Вскоре видна стала река. Справа, там, где когда-то основан был пост в палатке, высились стропила не покрытой еще крыши новой бревенчатой казармы, тут же вышка и окружавшая строения засека – груда беспорядочно сваленных бревен, через которые ни пройти, ни проехать. В воротах – пушка.

Сейчас тепло, и рядом с казармой расставлены палатки. Сушится белье, женщины носят воду. Из кустарников выскочила целая ватага ребятишек. У одного солдатский картуз на голове. Он откозырял Невельскому. У другого все лицо в расчесах, а на спине маленькая девочка лет трех. Он пустился с ней вприпрыжку к казарме, а за ними – вся орава.

Вышел Бошняк в парусиновой куртке. Невельской и Чихачев слезли с оленей, и все пошли на пост. Подошел Березин.

– Команда еще на работах. Простите, караула не выстроил, – заговорил Бошняк.

– Я заждался вас, Геннадий Иванович, – сказал Березин. – Много товару привезли?

– Тридцать аршин драдедаму, – отвечал Невельской.

– Славно! Скупим на это пол-Китая! А ус?

– Сами с усами!

– А кость мамонтовая?

– Ничего нет! Судно ничего не доставило.

– А как же быть? Маньчжуры ждут к первому августа нас в гости. Дано русское слово.

– Вот мы и приехали сюда смотреть, что можно послать.

– На складе у нас одна соль, только ее беглые не украли.

– Мичман Петров идет на баркасе, кое-что доставит. Ну, удалось ли открыть преступников?

– Сегодня я нашел в дупле узел и в нем деньги, – сказал Березин.

– Вы нашли? Чьи же?

– Деньги из нашей казенной кассы – двести рублей ассигнациями: серебро беглецы взяли с собой, а ассигнации, видно, отдали своему человеку. Подозреваю Салова в соучастии.

– Салов знает, что вы эти деньги нашли?

– Никто не знает, кроме Николая Константиновича. Даже мог бы себе взять – никто бы не узнал.

Невельской вошел в казарму и приказал вызвать с работы Салова и матроса Сенотрусова.

Сснотрусов – худой, с изможденным лицом и с голубыми глазами; они бегали вправо и влево, как маятник часов. Он в рабочей рубахе из синей китайской дабы и в стоптанных сапогах. Гаркнул, захрипев от волнения:

– Здравия желаю, вашескородие!

– Ты дружил с Дайноковым и Сокольниковым?

– Знал… Как же…

– Где познакомились?

– В Охотске.

– Ну говори прямо, предлагали тебе бежать?

– Да прямо – нет. А вроде… намекали.

– А ты понял их намек?

– Понял.

– Почему же не донес?

– Они убить меня грозились.

– Куда же они пошли?

– Этого не знаю.

– А куда они тебя звали?

Сенотрусов стал рассказывать, что намеревались идти вверх по Амуру, туда, где жилые места. Но иногда говорили, что надо в море искать иностранное судно и наняться на него.

– А точно – куда идти?

– А в точности не сказали. Таились!

Невельской помолчал с мрачным видом. Он приказал взять Сенотрусова под караул.

– Николай Константинович, – обратился капитан к Бошняку, – нельзя быть таким маменькиным сынком. Я нянчусь с вами, как с маленьким ребенком. Где у вас глаза были? Есть у вас голова на плечах?

Бошняк сидел понурившись. Он мог бы сказать, что молод, верил людям, жалел их. Березин терпеливо ждал.

– Салова сюда, – подойдя к двери, крикнул Невельской.

Вошел стриженный ежом Салов, вытянулся. Его колючие глаза зорко и смело смотрели в лицо капитану.

– Говори, Салов, как могло быть, что взломан ящик, украдены деньги, взят вельбот?

– Я ничего… вашескородие… Как перед истинным.

– Я прошу тебя! Беглецов надо поймать во что бы то ни стало. Это позор… Я убежден, что ты знаешь все. Ты не дурак и умеешь держать язык за зубами. Но настала пора один раз тебе открыться. Я знаю – ты соучастник. С тобой они делились деньгами, говори все толком, а то будет худо.

– Как перед истинным! Ничего не знаю!

Он стал сбивчиво рассказывать, как бежали люди, что сам удивлен… Невельской долго слушал и наконец не выдержал. Он подал знак Алексею Петровичу.

– А ну, Николай Константинович, – меняясь в лице, крикнул он, – выстройте пять человек с ружьями. Салова – под расстрел!

Унтера схватили и вывели из казармы. Невельской вышел следом.

– Привязать его, мерзавца, к дереву. Дух из тебя вышибу. Ты отвечаешь за все! Отвечай или сейчас же…

– Это же твой платок, – сказал Березин. – Вот ассигнации!

– Деньги были в этом платке! Ты в сговоре с ними.

– Вашескородие… Ваше… – закричал побледневший Садов. Его прикрутили веревками к дереву. – Что знаю, все скажу. А чего не знаю, то не знаю…

– Куда бежали, где они? Только две дороги есть – на море и по Амуру.

– По Амуру.

– Толком говори! Рассказывай все! Мало им, что вельбот украли, негодяи, – ящик взломали, украли деньги! Шестаков бежал!

Офицеры перешли в землянку. Невельской не мог успокоиться:

– Какой предатель оказался! А как я надеялся на него, как его любил! Если поймаем, придется судить, чего я не хочу и не умею. Надо их поймать! Напишу Муравьеву, что сбежали люди лучшие, грамотные, разумные! Да пусть Николай Николаевич подумает об этом. Вы объясните ему: у людей не хватает терпения. Подло ставить нас в такие условия! Люди поддаются влиянию негодяев, забывают долг. И это те, которые еще недавно были верны!

Подавленные, офицеры молчали.

Капитан знал, что у него еще есть очень преданные и смелые люди: Козлов, Иван Подобин, Конев, Веревкин, Алеха Степанов, казаки Беломестнов, Парфентьев, Аносов, урядник Пестряков, якут Иван Масеев. Есть еще люди в экспедиции и другие – грамотные и разумные.

– Ну, господа, что делать?

Решено было дать знать маньчжурам, что бежали опасные преступники.

– Можно к вам, Геннадий Иванович? – сказал, появляясь у входа, Иван Подобин.

– Войди!

С ним Веревкин, который прежде служил на «Байкале» у Невельского, а зиму провел в здешней команде.

– Вот он знает, Геннадий Иванович. Скажи…

– Они говорили – в Америку… – замялся матрос.

– Зачем? – спросил капитан.

– Мол, царя нету и нет помещиков… Это Шестаков…

– Кто это сказал – нет царя? – испуганно спросил Невельской и поглядел на офицеров.

– Как нет? – так же испуганно отозвался Чихачев.

– Не знаю, так будто они говорили, – сделанной насмешкой продолжал Веревкин и боком глянул на Подобина. – Выборная там власть, мол, и виноград растет, и апельсины, и золото моют…

– Может быть, они про Калифорнию говорили?

– Скорее всего, что про нее. А вот я вспомнил, ваше высокоблагородие… Про Калифорнию!

– Ну?

– Хотели на китобое. А не удастся, так до будущего лета хотели прожить на Сахалине на теплой стороне. Говорят, на Сахалине благодать местечко, теплые воды есть.

– Почему же ты раньше не сказал?

– Да я запамятовал…

– А ну еще Салова сюда.

Ввели боцмана. Он только что после сильной порки. Лицо его в отеках.

– Ну, ворона, теперь будешь говорить? – спросил Невельской. – Говори толком все, что знаешь. Куда пошли они? На иностранное судно наниматься? А ты молчал! Видно, брат, недаром ты был палачом. Теперь сам пойдешь в Охотске под суд.

После увода преступника Невельской сидел на земляной скамье прямо, как аршин проглотив, шея вытянута, глаза горят. Тяжко было ему творить расправу, наказывать людей.

– Их нельзя винить, господа, – вдруг сказал он. – В чем причина?

– Геннадий Иванович, – Бошняк был смущен и бледен, – мне все кажется, что мы обречены! Два восстания за один год! Дальше будет хуже. Вы сами говорите, что эту зиму мы прожили только благодаря тому, что «Шелихов» разбился и мы сняли с него груз товаров, назначавшийся в Аляску. Нас ждет голод и неминуемо новый, более ужасный бунт. Наша команда очень дружна с гиляками, и они, объединившись, совершат общее восстание и перережут нас…

«Он – сумасшедший! – подумал Невельской. – Что он порет!»

– Оружие у команды на руках, – продолжал Бошняк. – Есть сорвиголовы. Нас – офицеров – горсть. Что мешает команде перебить нас и уйти куда угодно, тут весь мир перед ними открыт.

– Но почему они не делают этого? Ведь все не пошли?

– Вот этого я не могу понять.

Чихачев нервно рассмеялся:

– Этого быть не может. У людей есть чувство долга…

Но мгновениями и его взор выражал тревогу. Казалось, он утешал сам себя.

– Горькая наша доля, господа! – сказал Невельской.

– Воронья слепота орлу не указ, Геннадий Иванович, – заметил Березин, – но вот вы толкуете с каждым казаком и матросом и объяснить желаете, какая тут будет благодать и, мол, рай земной в южных гаванях. А зачем ему знать об этом? Его дело – лопата, топор, весло! Они наслышались да и ушли в южные гавани. Вот Николай Константинович знает, что говорит, – все туда уйдут и там выберут себе президента…

Березин любил пуститься в рассуждения о невероятных событиях. Казалось, ему приходили в голову всевозможные несбыточные проекты или смешные подозрения. Но это как-то не вязалось с его умной практической деятельностью. Сейчас он занят был расследованием проделок Салова и все страшные предположения делал исключительно для того, чтобы поддержать офицерский разговор и припугнуть «птенчиков», посмотреть, как у них бегают глаза. Да и Геннадию Ивановичу нечего морить голодом команду. Какое дело матросу – он казенный человек, его корми, а он за харчи должен умирать за веру, царя, отечество… Извольте, вашескородие, расхлебывать все сами! За счет цинготных много не опишешь и цивилизацию отсталым народам не внедришь!

Невельской знал хитрость своего лучшего помощника.

– Ну, если восстанут и захотят идти в теплые гавани, и я восстану и пойду туда вместе с ними, – шутливо сказал он, угадывая настроение Березина. – Бросим тут все и пойдем!

– Но это в крайнем случае? – тревожно спросил Бошняк.

– Да! Займем юг, а потом, как покорители Сибири, пошлем в столицу сорок сороков соболей и ударим челом, подведем землицу под государеву руку! Нет, господа, эти времена прошли. А пока, – грозно сказал капитан, сжимая кулак, – железная дисциплина! Откинуть прочь все предрассудки! Надо немедля вам, Николай Матвеевич, в Иркутск! Требуйте! До-би-вай-тесь! И в Петербург! Если Муравьев будет вас держать, вырвитесь, заболейте! Но отправляйтесь к его высочеству. Я шлю бумаги! Это позор нам! Меня надо, как Салова, расстрелять у лесины! Лучшие люди сбежали. Я дважды подчеркнул это в письме к генералу. Пусть Николай Николаевич поймет!

Конец ознакомительного фрагмента.