– Но есть одна из ряда вон выходящая новость, которую я узнал в Де-Кастри перед отъездом сюда. Я услыхал от туземцев, гостивших в Де-Кастри, в доме у нашего приятеля Еткуна, что они прибыли из залива Хади, или Хаджи, который находится в нескольких днях пути на лодке к югу от Де-Кастри. Я постарался расспросить их. Оказалось, что это замечательная бухта, которой, судя по рассказам ее обитателей, видимо, нет равной не только на этих берегах, но и вообще мало где найдется что-либо подобное… Закрытая со всех сторон от ветров, с приглубыми берегами, – говорил Николай Матвеевич, все чаще обращаясь к Екатерине Ивановне. – Что-то поразительное! Я не поверил сначала. «Верно ли то, что они говорят?» – спросил я у Еткуна. «У-у! Это большое озеро, – ответил Еткун, – не как Кизи, не с Амуром соединяется, а с морем. Как наш Нангмар, только больше! От нашего Нангмара идти туда семь дней на лодке. Или пять! Там не один залив, а пять штук, все глубокие, вход в Хади глубокий, в скалах, широкий, и с моря его незаметно». Я спросил: «Бухта больше, чем Нангмар?» – «У-у! Больше! Каждая из пяти бухт больше. Десять, двадцать раз такая, как Нангмар! Да ты послушай сам их, они тебе еще расскажут. Я им рассказал, что ты мой приятель. Они зовут тебя к себе. Если хочешь, поезжай с ними». – «А берега? – спросил я. – Глубоко ли под ними?» – «Очень глубоко, любой корабль подойдет прямо к берегу». – «Похоже на сказку», – подумал я и спросил у Чумбоки: «Не врут они?» – «Однако, не врут». – «А спроси у Араски, он раньше слыхал про Хади?» – «Конечно, слыхал, – ответил Араска. – Да мало ли на побережье разных заливов и заливчиков. Мы не знали, что тебе надо про все говорить». Так все подтвердили мне, что залив действительно грандиозен и удобен.

– Ну и что же теперь?

– Первой моей мыслью было немедленно отправиться туда, написав вам об этом рапорт. Но когда я подсчитал все мои ресурсы, то мне оставалось лишь горько разочароваться.

Невельской закусил ус.

– Я очень хотел пойти туда, Геннадий Иванович, но, как вы видите, я не мог этого сделать. Я был в отчаянии и часто думал, что неужели мне не суждено стать самостоятельным открывателем! Или мне на роду написано всю жизнь лишь исследовать то, что открывают другие? Такая встреча! Такая бухта! – восклицал он, перебивая Невельского, который стал было уверять его, что открытия, совершенные им, и так велики, что история их оценит…

– Я был измучен, – продолжал Чихачев, – и сухарей у меня мало оставалось. А идти в Хади – значит, сидеть на сырой рыбе и без хлеба. Поэтому не пошел. А мог бы, послав вам письмо с Поповым или с кем-нибудь из гиляков. Да кажется, если бы там был не вход в Хади, а ворота в рай, и то у меня не стало бы сил. Опись от Де-Кастри до Петровского потребовала огромного напряжения, но это хоть по пути домой.

Я дал людям из залива Хади объявление на французском языке, что они находятся под покровительством русского царя и что весь край до Кореи принадлежит России. Раздал им подарки и обещал, что летом будущего года к ним придет русский отряд. А сам на другой день с компасом и карандашом в руках сидел на корме гиляцкой лодки, держа курс на Петровское. Попов остался в Де-Кастри следить за судами иностранцев.

Николаю Матвеевичу в пути все время хотелось лечь на дно лодки, смотреть в небо и ни о чем не думать. Или мечтать о том, что когда-нибудь на большом корабле пойдет он в те далекие южные гавани, о которых наслышался за эти дни от туземцев. А может, тогда уж будет построен там порт и город…

Пока что пошли на огород, и Невельской дал ему лопату.

Вечером подул ветер, похолодало, повалил снег. Птицы исчезли. Зверей в море и тех не видно. На косе бушевали вихри. Утром пашни были покрыты снегом. Днем все стаяло. Льды за кошкой опять исчезли. До горизонта море чисто. Под вечер видно было парусное судно, направлявшееся к Петровскому.

На рейде – корабль. Это долгожданный крейсер «Оливуца». «Слава богу, Иван Николаевич Сущев прибыл. Гора с плеч моих долой», – думал Невельской, стоя со своими офицерами на берегу и поджидая шлюпку с судна, которая ныряла в волнах, направляясь ко входу в залив Счастья.

– Что-то уж очень далеко они бросили якорь, – заметил Чихачев, которому хотелось вглядеться в черты родного корабля. Он трепетал от нетерпения увидеть своего командира и офицеров, с которыми прошел кругосветное плавание и сдружился, у которых так уютно и приятно на корабле и которые, конечно, не подозревают, как прожил их товарищ эту страшную зиму, что он увидел и открыл… – Так далеко на якорь стали, словно боятся нас, – шутливо заметил он. – Ведь у нас не чума и черного флага нет. – В его голосе был оттенок обиды.

Невельской тоже заметил, что корвет стал на якорь уж очень далеко от берега. Где же это рейд у них? Чего Иван Николаевич опасается? На него не похоже.

Шлюпка вошла в залив. На ней убрали парус и пошли на веслах.

«Сейчас все узнаем!» – подумал Николай Матвеевич.

Невельской чуть не побежал под обрыв, когда шлюпка пристала и из нее вышел молодой статный мичман Овсянкин. Он вытянулся и отдал честь.

– Здравствуйте, Алексей Иванович! – раскидывая руки и как бы желая обнять его, воскликнул Невельской. – А где же Иван Николаевич?

– Иван Николаевич Сущев погиб, – строго, официальным тоном отчеканил румяный чернобровый Овсянкин.

– Не может быть… – изумился Невельской, отступая на шаг. – О боже… – Он схватился за голову.

– Право, так, ваше высокородие. Он утонул… Катался на вельботе в Авачинской губе и перевернулся, – добавил мичман помягче. – Теперь корветом командует лейтенант Иван Федорович Лихачев^[19].

«Какой ужасный удар!» – подумал Невельской.

– Мы доставили груз, почту и посылки. Да вот письмо лично вам от Ивана Федоровича.

– А груз?

– Груз четыре тысячи пудов здесь.

«Лихачев… – подумал Невельской, ломая печать. – Что же он сам не съехал?»

– Да что же стали чуть не у Сахалина? – Невельской стал читать письмо.

Быстро подошли офицеры.

– Овсянкин! Здоров, брат! – воскликнул Николай Матвеевич.

– Чихачев! – просиял мичман. – Ты ли? Как я рад, Николушка! Ну, цел? А у нас только и разговоров о тебе… Но ты знаешь, – делая скорбный вид, добавил он, – Сущев утонул…

Чихачев переменился в лице.

– Где же это он? Ведь плавал отлично. Вот судьба…

Чихачев на минуту задумался.

Новости были неприятны, но разговор живой и радостный, и Овсянкин держался с Чихачевым куда проще, чем с Невельским.

Геннадий Иванович кончил читать. По выражению лица его Чихачев понял, что письмо не содержало приятных известий.

– Комедию они собрались разыгрывать, – проговорил Геннадий Иванович. – Да что вы, мичман, со мной дурака валяете! – вдруг грозно сказал он. – Строите из себя бог знает что. Извольте говорить ясно, что за филькину грамоту прислал мне ваш лейтенант Лихачев?

– Мне приказано сказать, что к этому письму, – опять принимая официальный вид, отчеканил Овсянкин, со страхом глядя на Невельского, – сказать ничего не имею, ваше высокоблагородие!

– Николай Матвеевич! Что же это? Лихачев пишет, что офицерам и матросам запрещено сходить в Петровском и сноситься с нами. Да что вы, нам войну объявили?

– В самом деле, что это, Алексей Иванович? – спросил Чихачев.

– Мне приказано сказать, что ничего не имею добавить…

«Видно, сильно настроили тебя против нас, – подумал Невельской. – Такой славнецкий малый, лихой моряк, а смотрит букой. Да, видно, немало извели на нас бумаги за зиму! Ну, малый, я из тебя и из твоего Ивана Федоровича попытаюсь этот дух выветрить!»

– Пишет, что прибыл груз в четыре тысячи пудов и что я должен немедля выгрузить его своими силами. И что мне на службу доставлено два офицера. Это все! Я ждал, что командир русского корвета, прибыв на пост, где люди с нетерпением ждали корабля так долго, съедет сам, и рад был бы ему несказанно. А вместо этого вы привозите краткое письмо, из которого неясно, получу ли я груз. У нас сил нет выгрузить четыре тысячи пудов. Да прислан ли корвет в мое распоряжение или только вы доставили груз?

– Так точно, в ваше распоряжение до первого августа.

«До первого августа, когда сегодня восемнадцатое июля».

– Да что за официальности, господин мичман? Да что вы, мичман, смотрите букой? Не сметь здесь разыгрывать передо мной парламентера, вы не во вражеском стане! Говорите все прямо и откровенно. «Мы в отчаянье! У нас голод! Последняя корова забита!» – хотелось сказать. – Почему вы прибыли с корветом и стали на таком расстоянии, как будто тут вражеская страна и вот-вот вас начнут бомбардировать? Что же вы молчите? И почему Иван Федорович сам не съехал? Или он тоже боится утонуть? Так не надо было становиться за пять пушечных выстрелов.

– Он, как командир судна, не обязан…

– Я знаю, что он не обязан… – строго и холодно перебил Невельской. – Но ведь мы ждали… Мы все… Целый год, господа… – Невельской разволновался. – В прошлом году вы так много сделали для нас, это давало надежду!

Чихачев стоял насупившись, внутренне теряясь, как человек, два приятеля которого ведут разговор к опасной и серьезной ссоре. Он не понимал причины, почему действительно так ведет себя командир судна.

– Уверяю вас, Геннадий Иванович, если бы Иван Федорович и захотел съехать, то не смог бы… – краснея и сбиваясь с официального тона, ответил Овсянкин.

– Ну что ты говоришь!.. Я думаю, что тут нечего считаться, – с укоризной заговорил Николай Матвеевич, принимая сторону Невельского. – Ведь у нас тяжелейшее положение, голод, болезни, дух у людей падает. Подумай сам. А вы так себя ведете.

Овсянкин покраснел еще гуще.

– Именно не мог бы! – твердо и решительно заявил он. – По инструкции, которая вручена ему… – Овсянкин снова сбился. – Оставлять судно, находясь здесь, в Петровском зимовье, он… ну… словом, не смеет этого делать.

Глаза Невельского удивленно расширились.

– В инструкции это сказано? Кто же составил такие дурацкие инструкции?

– Губернатор Камчатской области, его превосходительство генерал-майор Завойко.

– Делать ему было нечего! Что же, Завойко мне войну объявил? Боится, что я, как вождь краснокожих, в плен возьму вашего командира? А тот послал вас во вражеский стан для переговоров? Или Завойко боится, что Иван Федорович увидит до какой степени нищеты и позора довела Компания и расподлейшая ваша камчатская бюрократия всю нашу экспедицию…

– Я не могу этого передать, ваше высокоблагородие! – пугаясь, отчеканил Овсянкин.

– А что же вы стали на рейде чуть ли не у Сахалина? Тоже инструкция?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– Так и это инструкция? Благодарю вас, мичман! Да в уме ли ваш командир, что он эту инструкцию не выбросил за борт или не кинул в лицо генералу!

– Не могу знать, ваше высокоблагородие. Иван Федорович приказал, если у вас будут сомнения, то объявить, что корвет по инструкции не должен приближаться к берегу и входить в залив, так как здесь погибли в прошлом году «Охотск» и «Шелихов» и сам корвет однажды уж подвергался опасности…

– Ну что же, раз так, то будем играть в комедию! – сказал Невельской. – Нам нечего тут обмениваться любезностями, прошу вас, мичман, пожалуйте на пост, где мы будем с вами официально разговаривать.

Мичман вытянулся и отдал честь.

Невельской тоже откозырял и, повернувшись, пошагал к строениям. «Затеем переписку! – думал он. – Этого не хватало».

По дороге Овсянкин рассказал, что на судне идет в Камчатку ученый Дитмар^[20] из Петербурга, который тут съедет на берег для исследований. Он хочет познакомиться с новым заселением, пока стоит судно.

Невельской смягчился. «Может быть, живой человек приехал…»

– Попросите его, пожалуйста, съехать. Скажите, что я буду очень рад.

Через час мичман отправился на шлюпке с ответным письмом Невельского к Лихачеву.

В канун отхода «Оливуцы» из Петропавловского порта командира корвета Лихачева пригласил к себе генерал Завойко и сказал ему:

– Так я приказываю вам к зимовью близко не подходить и на берег людей ни в коем случае не спускать, а то Невельской захватит их в свою экспедицию. Вы не знаете, что это за человек. Он забирает себе все суда. Он «Шелихова» забрал и погубил. Поэтому приказываю вам быть на корабле и ни под каким видом не съезжать к нему на берег.

– Слушаюсь, ваше превосходительство. Но как я объясню это Невельскому?

– А вот слушайте меня дальше, я уж знаю, как вы объясните. Как в прошлом году «Оливуца» чуть не села на мель на баре, то мы про то можем сказать, что она подверглась опасности. Так объясните: раз она подверглась, то подойти я не имею права, а выгрузку на рейде произведем, но силами Петровского зимовья! У них для этого есть гребные суда, баркас Геннадий Иванович у вас отнял в прошлом году.

– Да, он взял у нас баркас с обещанием вернуть.

– Боже мой! Ох, не вовремя затеяли всю эту канитель с Амуром! Амур режет и душит меня, и я не могу здесь служить со всеми этими заботами. Невельской все суда обчистил. Это же настоящий пират! Он забирает товары где хочет, людей забирает. Из-за него я не могу исполнить того, что требует от меня долг службы и мое положение губернатора новой области, которую надо развивать. Так вы потребуйте, Иван Федорович, этот баркас обратно, чтобы ему неповадно было пиратствовать в другой раз.

– А если там война?

– Боже мой, с кем там может быть война?

– С гиляками или с маньчжурами. В прошлом году, когда мы были там, гиляки волновались.

– Там – я вам прямо скажу – нет ничего подобного! А если есть война, то только у капитана с молодой бабой в теплой избе!

– Ну если…

– Ну уж если, то тогда нет иного от меня приказания, как защищать всеми средствами Петровское зимовье и действовать с его гарнизоном заодно, до последней капли крови исполняя долг свой перед престолом и отечеством. И тогда посылайте команду на берег с ружьями… И подчиняйтесь старшему по чину.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Невельской поймет, почему я вам дал такой приказ. Я губернатор! Фантазиям верить не могу. Открытый им залив Счастья на самом деле есть залив несчастья, если в нем гибнут все суда и к нему нельзя подойти из-за мелей, как и к самому Невельскому из-за дурного характера, как к уросливому жеребцу. Вот поэтому он не может придраться, когда «Оливуца» станет от берега далеко. И он поймет, что не сможет захватить ее и не может отнять у вас гребные суда, а может только кусать локти. А чтобы он не покушался на ваши гребные средства, заявите, что вы требуете с него тот баркас, который он забрал с «Оливуцы» по доброте Сущева в прошлом году, а товары пусть он выгружает сам. Но на самом деле не забирайте у него баркас. Да он и не отдаст, это не такой человек. Пусть он увидит, что его повадки знают. Так вот: идите в Аян, берите груз и почту, какие приготовлены для Петровского зимовья Кашеваровым, не вдаваясь в подробности, что это за груз. И берите почту, если готова, оставляя все это на ответственности Кашеварова, немедля отправляйтесь в Петровское. И можете две недели исполнять приказания Невельского, однако не позже первого августа. Соблюдайте все, что я вам приказываю. А если из Петровского будет в Аян обратная почта, заберете ее и, подойдя на вид Аяна, отправите на шлюпке. И сразу сюда – на Камчатку. Чтобы быть тут пятнадцатого августа.

А если Невельской будет придираться, вы скажете, что потому не велено людям съезжать на берег, что есть подозрения, что в экипаже «Оливуцы» пять человек заболели французской болезнью и что мы заботимся о самом же Невельском и его экспедиции и потому зараженных людей, которые есть под подозрением, не пускаем на берег. А то, если увидит матросов, это такой человек, он их сразу схватит и заберет к себе в экспедицию, так как матросов ему надо и у него их нет. Завтра вы получите конверт с приказом и с богом отправляйтесь.

Екатерина Ивановна была довольна. Пришли французские журналы, «Отечественные записки», «Северная пчела», «Петербургские ведомости» сразу за полгода и куча писем от родных с разными новостями.

– А вот от графа Гейдена… – сказал муж.

Они вдвоем сидели за столом в большой комнате напротив друг друга.

Еще в прошлом году Невельской обращался к начальнику инспекторского департамента морского министерства всесильному графу Гейдену, который ведал всеми назначениями, повышениями и наградами. Он писал, что покорнейше просит за брата своей жены Николая Ельчанинова. Тот желал оставить университет и во что бы то ни стало отправиться на Восток, поступить на службу в Амурскую экспедицию. Граф Гейден очень обязателен, он сразу отвечает. Он всегда благоволил к Невельскому. Он исполняет его просьбу, и Ельчанинов на одном из кораблей, отправляющихся вокруг света, будет в ближайшее время на Крайнем Востоке. Затем граф Гейден в нескольких добрых и сердечных выражениях обращается к Невельскому. Он пишет: «Не пора ли вам в Петербург, не надоело ли?»

– Какая радость! Колька будет с нами! Николенька! – в восторге воскликнула Екатерина Ивановна.