5. Бабушка русской демократии

Бросив эпикриз азиата на секционный стол, Мышкин вернулся к себе. Литвак увязался следом, продолжая на ходу его рассматривать.

Дмитрий Евграфович многозначительно глянул на часы, потом на Литвака. Тот притворился, что не понял.

– Жень, мне переодеться надо, – попросил Мышкин.

– Так и переодевайся. Мешаю? Ты же не баба.

– Вот именно. Поэтому особенно раздражаешь. Я ведь могу черт-те что подумать о твоей сексуальной ориентации.

Говядина пропала в литваковской бороде, но сказать он больше ничего не успел. Послышался металлический лязг: широко отворилась входная дверь и ударилась о стенку. Мышкин выглянул – по лестнице спускались санитары с носилками.

– Клиент прибыл, – сказал Мышкин. – Будь другом, пойди глянь.

Литвак мрачно развернулся и пошаркал в прозекторскую.

Оставшись один, Мышкин неторопливо разделся до трусов – хоть и подвал и потолочный вентилятор сутками не выключается, но жара и сверху достает. Надел свежий, только из прачечной, халат – жестяный от крахмала. Как-то он обронил, что любит жесткий крахмал. Клементьева, ни слова не говоря, взялась контролировать кастеляншу. «Димулька любит, чтоб халат на полу стоял», – повторяла Большая Берта, возвращая плохую работу. Мышкин не подозревал о такой заботе и всегда хвалил кастеляншу.

Он прошел в мертвецкую и остановился на пороге в восхищении. Полгода, каждое утро – одно и то же, но Мышкин так и не привык к новенькому моргу и всякий раз радовался, будто зашел сюда впервые.

Всего шесть месяцев назад морг Успенской клиники представлял собой жуткое зрелище – поле Бородинского сражения после мародеров. Голые трупы с разрезанными и крупно зашитыми животами валялись тут как дрова – на полках, на полу, в общей куче без различия пола, возраста и причины смерти. Различались только бумажными номерками, привязанными к ногам. Бывало, что востребованного покойника искали в куче полдня, а то и до вечера. Родственники зверели, считая, что работники морга столь цинично-безжалостно вымогают деньги. А сотрудники ПАО сами готовы были помереть от стыда и занять в морге освободившиеся места. Особенная круговерть возникала, когда бумажные номерки отрывались, все путалось, трупы терялись, санитары и прозекторы сходили с ума, и часто вместо своего покойника несчастные родственники получали чужого.

Так продолжалось много лет. При Литваке путаница стала вообще привычной и системной. Иногда, правда, возникали обстоятельства из ряда вон, когда покойного удавалось найти и выдать за десять минут. Такие случаи считались и вовсе ненормальными.

Рефрижератора в морге не было никогда, а древняя холодильная установка «ЗИС», построенная еще при товарище Сталине, больше охлаждала не покойников, а сотрудников. Сотрудники часто простуживались, а трупы уже на второй день после прибытия покрывались лиловыми, потом синими пятнами, раздувались от стремительного газообразования и, бывало, даже взрывались.

Литвак к происходящему относился философски, а вот санитары, зашибающие левые деньги за гримирование покойников, были очень довольны.

Когда Мышкин стал заведующим, он не сразу, но решил, что систему надо ломать. Подтолкнула его случайная фраза Клюкина.

– Когда же это кончится, Дима? Смотри, вот молодая красивая девушка. А рядом с ней – пропойца, бомж, а может, и преступник. Неприлично. Как ты считаешь?

И Дмитрий Евграфович решительно направился к главврачу.

– Вы, Сергей Сергеевич, назначили меня заведующим, – напомнил он.

– В самом деле? – удивился Демидов. – Не может быть!

– Как не может? – опешил в свою очередь Мышкин.

– Если ты мне напоминаешь, как я управляю кадрами, то, безусловно, считаешь меня идиотом.

– Нет-нет! – в панике воскликнул Мышкин. – Скорее себя!

– Ну, это ближе к истине. А себя за что?

– Вы возложили на меня определенную ответственность.

– Возложил, – согласился Демидов. – Не буду отпираться и вводить прокурора в заблуждение.

– И на себя, таким образом, тоже возложили.

– И это преступление беру на себя. Ты чего хочешь? Говори по-человечески.

– Театр начинается с вешалки. А Успенская клиника – с морга, – заявил Мышкин.

– Вот это да! – поразился Демидов. – А я-то, по неграмотности думал, что всё наоборот: моргом клиника заканчивается. Неправильно?

– Правильно, – великодушно согласился Мышкин. – Но не совсем: ПАО – тоже визитная карточка клиники. Ее обратная сторона. И по состоянию мертвецкой люди тоже судят, как мы здесь работаем и чего от нас можно ожидать. Точно так же по состоянию бесплатных общественных туалетов можно судить о цивилизованности нации. Вы хоть раз были в нашем морге?

– Еще нет. Но давно мечтаю. Приглашаешь?

– Да: приглашаю на экскурсию «Путешествие в мир прекрасного». Прямо сейчас. Дальше откладывать просто невозможно. Неприлично, считает прозектор Клюкин и весь народ с ним.

– Ну, если народ… – застегнул пуговицы халата главврач.

Из путешествия в мир прекрасного Барсук вернулся злее черта. Через полторы недели Еврофонд выделил полтора миллиона швейцарских франков, и еще через неделю из Женевы прибыло настоящее чудо, сверкающее никелем и вороненой сталью – полное, под ключ, оборудование для морга. Осталось только собрать.

Теперь у каждого клиента свой нумерованный пенал с автономным охлаждением, исчез неистребимый запах формалина, смешанный с метаном – трупным газом. Каждый сотрудник ПАО теперь получил индивидуальный шкафчик со своим отдельным душем и туалетом, а для всех, на десерт, Фонд прислал самую настоящую сауну, из которой все работники ПАО, включая Большую Берту, по субботам не вылезали с часу до девяти вечера. Специально для таких суббот Мышкин за свои покупал два ящика пива, а Клементьева готовила четыре килограмма буженины с чесноком.

– Ну как? – спросил главврач. – Доволен?

И Дмитрий Евграфович чистосердечно признался:

– Я просто счастлив. Теперь и у нас, как у людей.

– Иди и работай еще лучше!

Оглядевшись еще раз, Мышкин направился в угол, где на полу лежал обычный сосновый гроб из некрашеных досок. Гроб был заколочен, но сбоку зияла дыра, в которую могла бы пролезть кошка. Только там была не кошка. Дмитрий Евграфович ударил ногой по гробу. Оттуда послышались возня и злобное шипение. В гробу жил африканский питон.

А на секционном столе Мышкина лежал свежий труп – старуха, исхудавшая так, что кожа на желтоватом теле обвисла складками. Лицо – в черноморском загаре, нос даже облупился: последствия лучевой терапии. Казалось, что голова одного человека приделана к туловищу другого.

Мышкин не торопясь взял большой секционный нож, сбалансировал его в руке, медленно поднял, чтобы вскрыть труп своим знаменитым приемом – секундным взмахом от гортани до лобка, чему каждый раз, будто впервые, восторгался Клюкин.

– Эй-эй! Стой! Дима, остановись! Стой – кому говорю! Не режь!

Нож остановился. К Мышкину спешил Литвак, отгребая в сторону воздух правой рукой.

– Не вскрывай! – крикнул он.

– Ты чего, Жень? – удивился Мышкин. – Что с тобой?

– Это с тобой сейчас что будет! Отставить вскрытие!

– С какой стати? Совсем уже окосел?

– Есть требование – не вскрывать.

– Кто потребовал?

– Кто-кто!.. Я, по-твоему? – возмутился Литвак. – Кто еще может потребовать?

– Родственники, что ли? – Мышкин опустил руку с ножом.

– А ты думал?

– Что-то они зачастили в последнее время, эти родственники… – проворчал Мышкин. – Так и на науку ничего не наскребешь… – положил нож на стол и взял историю болезни.

Так-с, Салье Марина Евгеньевна¹¹, 77 полных лет, обширная опухоль головного мозга, левая височная доля, с метастазами в молочные железы и паховые лимфатические узлы, которые при поступлении пациентки не просматривались. «Значит, проросли уже в клинике, – отметил Мышкин. – Быстро дело пошло…» А вот еще метастазы – в грудной отдел спинного мозга. «Ну-ка, глянем еще раз, какой ты к нам пришла…»

Прочитав предварительный диагноз, Мышкин с неодобрением покачал головой: поступила в приемный покой явно неоперабельной. Основные назначения: лучевая терапия («Мертвому припарки!» – хмыкнул Мышкин) и цитоплазмид, максимальная концентрация, капельницей каждые два часа непрерывно. То есть двенадцать раз в сутки, в том числе и ночью.

Он дошел до эпикриза и вдруг отшвырнул историю болезни и крепко выругался.

История полетела прямо в лицо Клементьевой, но Большая Берта с кошачьей ловкостью успела поймать ее в воздухе.

– Извини, Даниловна, – буркнул Мышкин. – Ей-богу, не хотел.

– А что там? – деликатно спросила она.

– Смерть!.. – голос Дмитрия Евграфовича зазвенел. – Смерть, понимаете ли, наступила от внезапной остановки сердца! А? Как тебе нравится?

– И что? – пожала плечами Клементьева. – Сплошь и рядом.

– Так ведь в реанимации! – заорал Мышкин. – В реанимации, дубина ты стоеросовая!

– Да уж… действительно, свинство, – торопливо согласилась Большая Берта.

Сердце старухи остановилось в том отделении клиники, где оно не должно останавливаться вообще. Для того и реанимация и реаниматоры, чтобы не давать жизни исчезнуть при любых обстоятельствах. Даже когда умирает головной мозг и пациент не более чем живой труп, нынешний реаниматор и в обычной больнице может без труда поддерживать жизнь тела неделями, а то и месяцами.

Большая Берта была права – смерти в реанимации и раньше всегда бывали. Но Мышкин все равно при каждом таком случае приходил в ярость и даже пообещал однажды, что внезапно остановит сердце главному реаниматологу Писаревскому – пусть попробует, каково это.

– Ненавижу дилетантов в любом деле! – повторял он. – Даже дворник должен быть профессионалом. А Писаревский – тем более. Хуже дворника, скотина.

Робко глядя в глаза шефа, Клементьева тихо сказала:

– Мне всегда больно смотреть, как вы расстраиваетесь. Вы же сами говорили: если ничего нельзя сделать, надо ничего не делать. И не жечь понапрасну нервы и сердце.

– Где-то я это уже слышал… Где-то за обедом. Какой-то дефект во мне есть, наверное. Дефективный у тебя шеф, Татьяна! – усмехнулся он. – А?

– Да уж не без того, – бесстрашно согласилась Большая Берта.

– Что?! – взревел Дмитрий Евграфович. – Повтори, что сказала?

– Я всего лишь повторила вашу мысль, – отбилась Клементьева.

– Ну, так повтори еще раз! – угрожающе приказал заведующий.

– С удовольствием! Если нормальный человек попадает в банду сумасшедших, то сумасшедшим, сиречь дефективным, всегда будет считаться он. Но если он хочет жить, продолжать работу над докторской и изучать дальше сосудистые патологии головного мозга, ему не следует устраивать ежедневный цирк: подчеркивать свои достоинства, которые в системе сумасшедших и негодяев являются недостатками. И, кроме того, скромность надо иметь!

Потрясенный не столько глубиной мысли Большой Берты, сколько ее неслыханной смелостью, Дмитрий Евграфович принялся яростно протирать очки и минут через пять поинтересовался уже вполне миролюбиво:

– Значит, ты считаешь, что я должен быть хамелеоном? Никогда не поверю, что ты такая безнравственная! Кого же я пригрел на своей груди?! Нет, это конец… – он бессильно рухнул в свое деревянное вольтеровское кресло.

Большая Берта огляделась: Литвак бросил вскрывать азиата и ушел, конечно, выпить без свидетелей. Клюкина тоже не было. Наклонившись к Мышкину, Клементьева произнесла вполголоса:

– Скажу, но только в первый и последний раз в моей жизни… Вас уважают здесь, Дмитрий Евграфович, очень многие даже любят, а есть и такие, кто ненавидит. Их тоже немало. Они только и ждут, чтоб вы споткнулись или сделали ошибку.

– Кто ненавидит? Имена, клички, явочные адреса?

Клементьева отрицательно покачала головой.

– Этого я вам не скажу. Сами должны знать. Кстати, у меня к вам две личные просьбы. Можно? Исполните?

– Ну, валяй! – великодушно предложил Мышкин.

– Не надо больше разговоров, где попало, о преступной платной медицине и гуманной бесплатной – очень вас прошу… Разговоры-то пустые, согласитесь. За ними – ничего, только себя взвинчиваете и окружающих раздражаете. Причем, не только врагов, а и друзей тоже. Все давно знают, что такое платная медицина и в чем она заинтересована. Вот вчера по телевизору выступал доктор Рошаль¹²…

– Ну да: «Национальный герой России», «Детский доктор всего мира», «Звезда Европы», «Человек десятилетия»!.. – перебил Мышкин. – Из Голливуда, что ли, выскочил?

– По-моему, нормальный и порядочный человек. Вы все-таки послушайте, что он про платную медицину.

– Что ее у нас мало! Надо еще больше. Угадал?

– Совсем неправда! Платной медицины не должно быть вообще! Вообще, понимаете? Для всех медицина одинаково бесплатная и одинаково доступная. Другое дело, если кто хочет, платить за отдельную палату, ковры на стене, кино с системой долби, устрицы в шампанском. Но помощь и лечение все должны получать одинаково. То есть, бедные не меньше, чем богачи. Разве он неправ?

– М-м-м… Резон, может, и есть… – неохотно согласился Мышкин. —Точнее, да, пожалуй, он прав… Вернее, мысль толковая. Еще, точнее, он абсолютно прав. А дальше?

– Вот он там ближе к власти, пусть и говорит, пусть выступает, может, добьется чего-то от нашего двуглавого президента. А здесь не надо подставлять голову. Топор всегда на нее найдется. У меня личная шкурная заинтересованность. Я не хочу, чтоб у нас был другой заведующий. И Толя не хочет. И многие врачи. Вы бы о нас подумали, нас бы пожалели!

– Хорошо! Пожалею, – пообещал Мышкин. – Ну, все – заканчиваем треп, работать надо! – строго сказал он. – Что там у нас?.. Дай-ка мне снова историю этой мадам…

Трупные пятна на теле старухи росли на глазах – проклятая жара. Вставные челюсти, конечно, вынуты заблаговременно – рот у нее ввалился, синие губы втянуты. Седые космы свалялись; груди, тощие, сморщенные и длинные, как у козы, свисали по обеим сторонам исхудавшего, но все еще рыхлого тела. Дмитрий Евграфович ясно видел, что до смерти, а еще вернее, до болезни у нее было круглое мясистое лицо – теперь рак сожрал его.

На яремной вене старухи Мышкин увидел почти незаметную черную точку – след шприца. Что-то вливали ей буквально перед самой смертью. Что? В истории не отмечено. Да и Бог с ней – какая разница, потел больной Иванов перед смертью или нет. Хотя некоторые врачи считают, что это было очень хорошо и полезно для мертвого Иванова.

Уже собравшись уйти в свой кабинет, Дмитрий Евграфович вдруг почувствовал в себе легкую вибрацию, похожее на тихое гуденье жильной струны. Это ощущение он называл внутренним голосом и очень серьезно к нему относился – настолько серьезно, что даже общался с ним, как с реальным существом. Голос на что-то намекнул, и, вернувшись к старухе, Мышкин осознал, наконец, что это – не простая покойница, что он ее знает, вот только откуда? Болезнь, конечно, изменила ее до неузнаваемости.

Струна загудела сильнее, и он понял. Это же та самая Салье! Когда-то широко известная в городе и далеко за его пределами неистовая демократка, которая едва не посадила в тюрьму бывшего мэра Питера Собчака и будущего президента России Путина.

Ее называли «бабушкой русской демократии» по аналогии с эсеркой Брешко-Брешковской – ту звали «бабушкой русской революции». Да, подумал Мышкин, ведь история России могла пойти совсем в другую сторону, если бы депутат первого демократического Ленсовета, избранного единственный раз за всю историю города по-честному, Салье Марина Евгеньевна тогда довела дело до конца. Она широко замахнулась: собрала специальную комиссию Ленсовета и расследовала делишки первого и последнего мэра города Питера и его первого зама.

Мышкин стал вспоминать.

Конец 80-х. Дворцовая площадь. Здесь собралось несколько тысяч горожан, ополоумевших и пьяных от новенькой, вчера немыслимой, свободы публичного слова. На высокой деревянной трибуне перед Зимним дворцом – Салье. По-старчески полная, широкое крупное мужицкое лицо, седые лохмы развеваются на революционном ветру – вихри враждебные и все тут! Бабушка русской демократии бросает в толпу слова, полные ненависти к советской власти, они хрипло вырываются из двух черных, огромных, как книжные шкафы, громкоговорителей и накрывают сверху Дворцовую площадь. На каждое проклятие толпа отзывается торжествующим ревом. Салье указывает на крышу Зимнего дворца. Там развевается красный флаг. Его приказал установить в марте 1917 года министр юстиции Временного правительства Керенский.

– Сорвать красную коммунистическую тряпку! – кричит Салье.

– Сорвать! – ревет толпа. – Сорвать! Ура! Долой КПСС!

Большинство митингующих, да, пожалуй, все, и сообразить тогда не могли, какую свободу они себе готовят. Уже через полгода-год над ними, как и над большей частью простого, бесхитростного и доверчивого русского населения нависнет реальная угроза голода: демократический Ленсовет разрушит систему продовольственного снабжения города. Снова, как в войну, появятся продовольственные карточки на хлеб, крупы, масло, мясо… На водку – отдельные. Две бутылки в месяц на человека.

Продуктов все равно не хватало. Мясо исчезло совсем, хотя до прихода демократов в городе было почти всё своё, из совхозов области. Теперь вместо мяса предлагалась заграничная тушенка. Консервы, многократно просроченные и не годящиеся даже для собак, пришли из стратегических запасов НАТО.

Тогда же у самых видных демократов стали складываться первые миллионные состояния. Когда в голодающий город пошла из-за границы бесплатная гуманитарная помощь, самые шустрые депутаты попросту захватывали консервы фурами и пускали в продажу без карточек. Это примитивное воровство они называли коммерцией.

Начало девяностых… Салье в телевизоре. Она добровольно возлагает на себя обязанности главного продснабженца города. Обещает беспощадно пресечь воровство и спекуляцию продуктами. Но к процессу подключилась только что созданная мэрия, и воровство увеличилось в несколько раз. В отличие от мэрских, сама Салье и ее немногочисленные соратники и друзья, не украли ни копейки.

А вот Салье в Мариинском дворце, на трибуне уже Петросовета. Перед ней гора бумаг – результаты депутатского расследования. Она обвиняет лично мэра Собчака и его первого зама Путина в неслыханных кражах, в контрабанде редкоземельными металлами, в превышении полномочий… Салье требует отставки Собчака и Путина и их ареста. И обещает, что всё мэрское ворьё очень скоро окажется за решеткой.

Но это ее обещание, как и все другие, осталось пустыми словами. Собчак бежал за границу, прямо из-под ареста, а Путин совершенно некстати сделался президентом России. И тогда Салье бесследно исчезла.

Больше десяти лет о ней не было ни слуху, ни духу. Нет, слухи ходили, вспомнил Мышкин. Говорили, что спецслужбы сработали, как всегда, безупречно. И от Салье даже пепла не осталось. Конечно, врали.

В 2010 году демократическая общественность России и все прогрессивное человечество праздновали (именно праздновали) очередной юбилей подозрительной смерти Собчака. И неожиданно из небытия всплыла Марина Евгеньевна, словно таинственная подводная лодка из-под арктических льдов. Ее чудом отыскали корреспонденты радио «Свобода» в глухой псковской деревушке, куда даже автобусы не ходят и где был всего один телефон, мобильный, да и тот у Салье.

Бабушка русской демократии дала мировой прессе большое интервью. Она заявила, во-первых, что Собчак никогда демократом не был, а вот диктатором – да. Причем, продажным. Сожалела, что бонапартик Собчак и его подельник так и не сели за решетку. Заодно рассказала о причинах своего исчезновения.