Фарца обычно толпилась в верхнем фойе «Севера» и внизу в гардеробе. Все их внимание было устремлено на клиентов, приходящих сюда тоже не ради профитролей и меренги. Всей тусовкой руководил швейцар дядя Ваня, слуга двух господ. Весь в золотых галунах, с очень важным лицом, которое отображало полное презрение к простым любителям мороженного. Он чинил им всякие мелкие препятствия, не допуская их к сладкому и приберегая места для тех, у кого хватало ума сунуть ему на лапу рубль. Лицо его, как светофор, меняло свой цвет при появлении ментов или известных ему стукачей, из коих он же был первым. Ради наживы он был готов продать родную маму, но не фарцу. Она «несла» ему «в клюве» табош. По цвету его лица фарца чуяла опасность, и всех как сквозняком сдувало в зал, где их постоянно ждали места за столиками, с чего «табош» имели официантки в кружевных передниках и кокошниках.

Элита Невского ютилась в тесноте кафетерия «Европы». Отстоять полчаса в очереди, а потом сидя за столиком, отметить зорким глазом новых постояльцев, узнать кто что продаёт или кто в чём нуждается было обычным, повседневным занятием нерабочей молодёжи. Здесь разумеется не торговали. Это был «стол заказов». Торговали в подворотнях или в своих норах коммунальных квартир. Но там на страже порядка были бдительные, завистливые соседи. Люда посещала со мной злачные места с интересом, но без восторга.

В середине шестидесятых открыли кафетерий в ресторане «Москва» на углу Невского и Литейного. Швейцаров там не было. Столики без стульев, высокие. Бульон, пирожки. И, конечно, кофе. Одинарный, двойной, приготовленный в венгерских кофейных машинах. Туда кинулся весь Невский сброд, что победнее, которых в «Север» по фейсконтролю не пропускали. Стоя часами в очередях за кофе, можно было сдохнуть, но время зря не теряли. Кляли советскую власть, мечтали о свободном западном мире. Нарекли это место «Сайгоном». В «Сайгоне», в этой узкой длинной «кишке», набитой неряшливым народом, зародилась бацилла неповиновения, сопротивления и революции. Проявляться болезнь начала в рваной одежде, хриплой музыке Володи Высоцкого, уродливой красоте живописи Миши Шемякина, во вдыхании дыма дурманящей травы, стихах Иосифа Бродского, в небрежно наброшенных длинных шарфах хиппующих стиляг.

Миша в те времена жадно пил портвейн и часто захаживал в «Сайгон», поскольку жил неподалёку. Тропинки между питерскими кофейно-портвейными поилками протаптывали с деловой озабоченностью Ося Бродский, с элегантной уверенностью Ильюша Авербах, выворачивающий свои дырявые карманы Саша Володин, бодро перепрыгивающий лужи Миша Боярский, ломающий случайные фонарные столбы Серёжа Довлатов и Бог знает, сколько ещё безвестных, но достойных обывателей петербургского болота. Володя Высоцкий, после съёмок тоже любил пройтись по Невскому в поисках красоток. Шли мы с ним компашкой, от совковой робости жались друг к другу и, сморозив какую нибудь пошлость встречным девчонкам, прятались за спинами товарищей. Когда впереди мелькали стройные ножки и упругие попки, наша вольяжная ходьба ускорялась до спортивной. Обратиться к девушкам с предложением дружбы и любви смелости не хватало ни у кого и поэтому обогнав модниц, мы начинали придирчиво критиковать вслух их невыразительные формы и ярко выраженную фригидность.

Для подъема, внезапно упавшего, настроения мы заходили в поилку «Советское шампанское» и освежались коктейлем «Бурый медведь». Его рецепт был прост и не держался фирмой в тайне – сто граммов коньяка и сто шампанского. Розовощёкие от винных паров девчата в кокошниках, вежливо предлагали на выбор грузинский или армянский коньяк к советскому шампанскому. Но мало кто отказывался шикануть якобы «заграничным коктейлем», повергавшем интуристов из Франции и Англии в шок. Конфетка и лимончик в придачу за шестьдесят копеек и… жизнь снова сверкала всеми цветами радуги. Закусить столичным салатиком можно было в ресторане ВТО на Невском, 86 или в «Сосисочной» на площади Восстания. Сделав петлю на привокзальной площади, от которой несло протухшим бельём пролетариата, мы, как в капкан, попадали в кафе-пирожковую на Литейном с экзотическим лейблом «Сайгон». Девчонок там всегда было много и заговорить с ними за высокими столиками было легко, задав дежурный вопрос: «Девушка, а что вы делаете сегодня вечером?». И получить дежурный ответ – «Всё!».

Стас вцепился, как бульдог, в нового знакомого и уговорил Володю спеть концерт в ДК Пищевиков, соблазнив его роскошным гонораром в десять рублей. После фильма «Вертикаль» студенты рвали струны на своих дешёвеньких гитарах, но в лицо Володю узнавали ещё не все. Стас развесил объявления во всех институтах и ожидал грандиозного успеха своего смелого проекта. Он мечтал прославиться и разбогатеть. Люда не пошла на эту сходку, потому что не любила маёвки и походы. Она любила ласку. Любила когда её грудь помещалась в моей ладони, когда я пытался поместить в свою ладонь её попку и нежно обхватывал своими пальцами её изящные лодыжки. Целоваться она могла часами.

Маленький зал мест на сто, а то и сто пятьдесят – набился до отказа любителями авторской песни. Володя пел, отвечал на вопросы, рассказывал небылицы. В зал заглянул директор Дома Культуры товарищ Ландау и с девизом «Такой джаз нам не нужен!» изгнал Стаса из президентов джаз-клуба «Восток», не позволив ему даже выплатить артисту обещанный гонорар. Володя отнёсся к демаршу начальства с пониманием и с задатками незаурядного артиста делал вид, что деньги его мало интересуют и что пел он в своё удовольствие, не ожидая от нас обещанных барышей.

От финансового позора нас со Стасом спасла его сестра Стелла, работавшая инженером в научно-исследовательском институте спецавтоматики и избранная сослуживцами в Профком. Она устроила для Володи концерт в своём институте и выплатила ему гонорар в 20 рублей, предварительно оформив их, как материальную помощь двум другим членам профсоюза. Инцидент был исчерпан, но горький осадок остался у всех. Так, через пень-колоду, началась песенная карьера Володи Высоцкого. Позже мой приятель Боря Петров, работая директором клуба «Эврика» компенсировал с торицей Володе все эти издержки и часто устраивал у себя его концерты.

Расстраивался Стас не долго. Он тут же увлёкся современной живописью. Новомодные художники-абстракционисты в поисках признания показывали свои работы в самопальных галереях, на квартирах светской молодёжи и подпольных диссидентов. Иногда выставки устраивали на чердаках, иногда в подвалах. По Питеру прошёл шумок, что на Мойке, в здании Круглого рынка открылась международная выставка. Воха любил всё приукрасить. Просто на квартиру к Володе Тыкке пришли польские артисты и долго восторгались букетом русской водки с солёными огурцами. Привёл их Витя Чистяков, авантюрист и провокатор всяких подстав. К ним в Театральный институт приехала делегация иностранных студентов на спектакль «Зримая песня». Вольнодумцы и повесы на этих вернисажах проявляли неподдельный интерес к прелестям моей очаровательной подружки. Приходилось вступать в перепалки и потасовки, демонстрируя приёмы восточных единоборств. Люду это забавляло.

С Мишей Шемякиным дружить в то время было не безопасно. И не только потому, что он единственный в Ленинграде ходил в кожаных штанах. Жил Миша на Загородном проспекте, напротив «Техноложки». Имел две комнаты в коммунальной квартире. В одной жил, в другой писал картины. Женат он тогда был на еврейке Риве, лет на десять старше его и отягощенной дочкой Дорой. Приятель мой Слава Шаповалов привел меня к Шемякину на предмет обмена джазовых пластов на его картины. Я выменял у Миши картинку синего чудовища с длинным носом на пластинку «Мадди Воторс», поющего заунывные блюзы в стиле андеграунд. Ну совсем смурные. Обмен был равноценным.

У Славы в то время была симпатичная жена Таня, с которой они решили разбежаться. Таня по старой дружбе просила Славу познакомить ее с каким-нибудь евреем, чтоб тот, как паровоз, увез ее за границу на постоянное место жительство. Слава познакомил ее с Димой Блюмбаумом по кличке «Седой», но там что-то не срослось. А вот Мише Таня понравилась. Он был не силен в женских делах, но очень этого хотел. Прильнув к Тане, он ощутил сильное влечение и Риву с дочкой выселил к своей маме. А к чему я всё это рассказываю? Ах да! У Славы была пассия из Англии – Джил. Она была высокая, смазливая и вкусно пахла. Из-за любви к искусству она часто приезжала в Ленинград по туристической путевке. Славка привел ее к Мише полюбоваться его искусством. Не долго думая, Джил спросила «хау мач», показывая на женский портрет с длинными руками. Миша почесал голову и выдумал несусветную для тех времён сумму – 400 рублей. Слава поделил на два. Миша согласился. Джил протянула Славе 200 долларов, которые он тут же положил к себе в левый карман, а из правого кармана вынул 200 рублей и протянул их Мише. Миша задумчиво засунул деньги в копилку. Вечером, когда мы сидели у Славы в каморке на Владимирском и слушали диск Дэйв Брубека, в дверь позвонили. В дверях еле стоял на ногах Миша и сурово сдвигал брови:

– Она тебе дала 200 долларов, а ты мне дал 200 рублей. Не честно.

– Почему не честно? Ты же просил за картинку 200 рублей, 200 рублей и получил.

– Нет, – сказал Миша, – доллар у валютчиков нынче стоит 4 рубля.

– Так это у валютчиков, их ещё найти нужно. – ответил Слава.

Но Миша не понял, обиделся и хлопнул дверью. Однако выгоду свою со Славы Миша поимел. Джил в Париже показала его картину знающим людям. Она им очень понравилась и телефон в Мишиной квартире превратился в будильник. Вскоре в Ленинград приехала шустрая искусствовед Дина Верни. Кроме того, что она любовалась архитектурой Ленинграда, Дина скупала живопись у Миши Шемякина. Кажется она его и вывезла в Париж. Миша брал за картины доллары и вызывал своей находчивостью неподдельный интерес в органах КГБ. О нём мне поведал по секрету один мой товарищ по секции самбо Вова Путин, видимо осведомлённый об этом не случайно.

Делиться и обмениваться городскими новостями всегда было любимым занятием петербуржцев. Раньше, при Пушкине, зимой это делали в ресторанах и кафе у Вольфа и Беранже, в лавке издателя Смирдина или в мастерских художников на экзотических чердаках. Когда хрущёвская оттепель закончилась, в летнюю жару мы обычно сидели в открытом кафе «Ветерок» на улице Софьи Перовской /Малой Конюшенной/, училки и революционерки. Но дуло там сильно. Видимо поэтому оно получило от нас погоняло «Сквозняк». Можно было постоять на мосту через канал Грибоедова у Дома книги, у «Европы», у «Елисея», у «Катьки», у «Гостинки», посидеть у Казанского собора или пешком утюжить Невский и на ходу решать проблемы. До сих пор не пойму почему всех тянуло на Невский? Он принимал всех. Здесь почти не было драк. Толкались бы на Лиговке, на Седьмой линии или на Литейном?! Там появиться центровым было не возможно. «Отоварят» так, что мало не покажется.

Праздно стоящих на Невском, гуляющих, а тем более, сидящих в злачных кафе чаще, чем средневыжатый Советской властью обыватель, менты хватали, везли в отделение и оформляли пятнадцать суток принудительных работ. Органы КГБ зорко выслеживали вредных людишек и нещадно их вытравливали с чистых улиц и проспектов города Ленина. Фильм «Интервенция» «лёг на полку», а Высоцкого запретили снимать в главных ролях. Мишу Шемякина за его «каракули» устроили в психушку, а Осе Бродскому за тунеядство дали шесть лет исправительно-трудовых лагерей, а потом и вовсе выгнали из СССР. Но круче всех наказали Эдика Мазура. Он осмелился попросить иностранца купить ему за границей фирменную флейту и дал ему триста американских долларов, купленных у валютчиков. Эдик хотел достичь красивого звука. Он был настоящим музыкантом. Такую смелость органы КГБ оценили в восемь лет строгого режима. Питерские набережные Невы становились «Стеной Плача». Стремление к красивой жизни заставляло нас рисковать. Кто не рискует – тот не пьет шампанского! Французского!

Как то раз я привёл Люду в джаз-клуб. Дружки забыли про музыку, приглашали её танцевать, задавали нелепые вопросы, обнажая свою эрудицию и привлекая ее внимание. Она вела себя достойно, ни на ком не задерживая взгляд и не настораживая ухо. Все галдели про поездку в Таллин на джазовый фестиваль. Выше всех подпрыгивал на своих ножках Лева Фельгин. Пришлось ему слегка вломить, на что он очень обиделся. В Таллине мы свободно дышали полной грудью. Мы ездили туда как за границу. Таллинские площади, улицы, уютные кафе обволакивали атмосферой датского королевства. Люда наслаждалась кофе, я Людой. Мы были счастливы.

На джазовый фестиваль приехал живой голос Америки из Вашингтона – Вилис Кановер. Казалось, что Брежнев решил объединить с нами весь мир в общий джамсэйшн. Но по его правилам. Наши танки загрохотали стальными гусеницами по брусчатке пражских улиц. Чехи орали проклятия также неистово, как в 1945 кричали «УРА!». Восемь человек вышли на Красную площадь в знак протеста. 8 человек из 250 миллионов граждан СССР!!! Страна молчала, как глухонемая. Перед Железным Феликсом с прямой как тетива лука спиной и надменно поднятой головой на Лубянке народ по прежнему трусливо склонял головы и поджимал хвосты.

Итальянцы в обмен на нефть построили автомобильный завод на Волге и обещали чего-нибудь еще. Приехал квартет Марино Марини. Концерт в ДК им. М. Горького собрал пол города. Билетов не достать. Песенки веселые «Е-Е…», победитель конкурсав Сан-Ремо Джин Питней со своим шлягером, заполнившим тогда весь эфир/ Gene Pitney – Quando vedrai la mia ragazza/. Электрогитары, акустические колонки, километры проводов на сцене. Такое мы видели и слышали в первый раз. Элегантные белые костюмы, пиджаки с двумя шлицами сзади.

Прощайте, стиляги в дудочках! На Невском итальянский стиль объявил войну «штатникам». Галстуки «Тревира» из ситнетики у понимающих людей больше не котировались. Подавай им итальянские, шелковые. Фарца «тревиру» начала скидывать по-дешевке. Я с жаждой «наварить бульон» купил у Кума целую партию и… попал. Предъяву не сделать – сам дурак. Их уже по пятнашке никто не брал. Так я много лет перевязывал ими коробки с книгами, когда переезжал с квартиры на квартиру.