Парадоксально, но мои первые воспоминания о школе – это воспоминание о кино. Тогда я еще в школу не ходил, а отец уже работал там. Он был не только учителем труда в столярной мастерской, лаборантом на уроках физики и химии, шофером, но и киномехаником. В той старой деревянной школе, походившей на длинный барак снаружи, но просторной внутри, был один класс с закрытыми темными шторами и двумя небольшими оконцами в стене, за которыми была кинобудка. Эта кинобудка была для отца его пристанищем. Она имела собственную дверь из коридора, и часто ключ от нее был у меня в кармане, отец разрешал мне самому открывать ее и проводить там время. Не знаю, что я, собственно, там подолгу делал, но помню, что там мне очень нравилось. Стопки плоских железных банок, обрывки и мотки пленки, узкой и широкой, запах целлулоида, клея и еще чего-то загадочного и волнующего. Отец крутил учебные фильмы старшеклассникам, а я сидел с ним рядом и смотрел на экран через второе окошко и пытался уловить нечто важное в голосе диктора. Когда я уже ходил в первый класс, то проводил там почти все перемены, и когда мои уроки заканчивались, шел туда к отцу и просил его поставить мне какой-нибудь фильм. Почему-то отец никогда не возражал, не помню ни единого такого случая. Больше всего я любил смотреть странный учебно-воспитательный фильм про мальчика. Этот мальчик, на вид совсем обыкновенный, просыпался утром по звонку будильника, вставал в своих отутюженных черных трусиках и белоснежной маечке, открывал форточку в огромном окне большой светлой комнаты, делал зарядку, чистил зубы порошком, умывался, уверенно одевался в школьную форму, ни на что не отвлекаясь. Затем складывал со стола из аккуратной стопки тетрадки и учебники в свой ранец, надевал пальто, ботинки с галошами, шапку и шарф, и только когда этот загадочный, даже сказочный, школьник уже брался за ручку двери, появлялись его веселая мама и мягкая бабушка в очках. Они провожали мальчика в школу. На этом фильм заканчивался. Не знаю я, почему это кино мне нравилось и почему я смотрел его снова и снова десятки раз. Еще были учебные фильмы про разное оружие, как разбирать и собирать винтовку, автомат, кидать гранату и копать окоп. Часть фильмов была совершенно непонятна и неинтересна, но многие я смотрел по несколько раз. И конечно же, просмотрел я тогда всю кинотеку отцовской кинобудки и все те фильмы, что еще дополнительно привозились из города. Были и художественные ленты, но вот их как раз почему-то и не запомнил вовсе. А вот образцового мальчика из сказочной жизни запомнил навсегда.
По вечерам часто я тоже оказывался в школе и тогда, уже в другом помещении – в классе физики, присутствовал на занятии различных кружков. Всех тем и названий кружков я не помню, но точно были радиокружок и кружок ракетного моделизма. На всех прочих кружках я просто присутствовал и наблюдал за важными старшими школьниками и за отцом, как и что он им показывал и что они делали. Меня никто не замечал, сидел я в уголке и себя не проявлял. А вот в кружок ракетного моделизма я влез самым беззастенчивым образом как участник, и взрослые парни были вынуждены меня терпеть и обращаться со мной как с коллегой. Но главное, отец точно так же, как и им, выдавал мне мои собственные детали и материалы, объяснял чертеж и помогал склеить корпус ракеты из картона. Прекрасно помню тот гладкий выточенный отцом на станке деревянный конус ракеты, склеенные из картона чуть кривые красные стабилизаторы и цилиндрический корпус. Все это лежало в отдельном плоском ящичке с моим именем. Потом мы клеили парашюты из тонкой папиросной бумаги с многочисленными нитями-стропами, сгибали какие-то уж совсем непонятные проволочки, и вся работа эта длилась и длилась много-много занятий…
В том классе физики было всё не так как везде. Он был огромен, с почти сплошными окнами на две стены, поэтому всегда светел и с гигантскими стеклянными до потолка шкафами с учебными пособиями. Иногда мне разрешалось что-то доставать из шкафов и рассматривать более подробно. Особенно сказочным там был самолет, склеенный из тонких реечек и оклеенный папиросной бумагой. Он был настолько сложен своей ферменной конструкцией, немыслимо изящен и одновременно безобразно страшен отсутствием мотора на голой раме под него. Я много раз просил отца вынуть самолет из шкафа и изучал его. Был там еще один самолет поменьше, более простой и покрашенный краской, но он был неинтересен, скучен, и больше походил на игрушку. А вот тот ажурный – он был настоящий. Мотор от той модели самолета я потом все-таки нашел. Он был в ящике с множеством других непонятных деталей, но по тому, что на моторе был винт – деревянный промасленный и избитый, я и догадался о его назначении. Отец разрешил мне повозиться с мотором и помог его разобрать, чтобы почистить. Он что-то пояснял мне про его устройство, но я мало что понял. Я очень просил отца установить мотор на подобающее место и запустить самолет, но выяснилось, что в моторе недостает каких-то важных деталей, да и винт слишком поврежден. Тогда я выстрогал дома свой винт на замену и показал его отцу. Боялся, что он забракует мое изделие. Но он сказал, что этот пропеллер вполне годится, хотя и не идеален. Винт на моторе был заменен, мотор установлен на раму модели, тонкие резиновые патрубки были подсоединены к бензобаку, но… Самолет так у нас и не полетел.
Столярная мастерская в той старой школе была в отдельном здании. Это был небольшой деревянный дом «на две квартиры» – типовой для нашего села. С одной стороны была слесарная мастерская, там хозяйничал старичок Василий Евгеньевич, а с другой была столярка. Там пахло свежими опилками, золотистые стружки горками возвышались из ящиков у станков и верстаков, и было несколько страшных на вид и ужасных по звучанию циркулярных и строгальных станков. Почему-то именно в столярке часто собиралась мужская часть школы, включая директора и завхоза. Там было всегда весело, и там обсуждались все сколько-нибудь важные дела и планы. Это был своего рода штаб, а для отца – второй дом.
Так сложилось, что по окончании одного учебного года школа осталась без директора. И вот, на период до нового учебного года, то есть на все лето, исполнять обязанности директора школы временно назначили отца. Известно, что лето для любой школы это – ремонт. В те времена ремонт в школе делали ежегодно очень серьезно, по-настоящему, по-честному. Не только наводили косметику для показухи, чтобы «сдать» школу к 1 сентября, но действительно ремонтировали все, что было нужно или желательно отремонтировать, красили и белили все полы и стены. Латали крышу и делали еще множество всего, что в нынешних школах делается, увы, далеко не каждый год. Весь ремонт, за исключением, может быть, некоторых специфических работ, делался исключительно силами самой школы, то есть ее работников: учителей, техничек, завхоза и всех без исключения, кто на тот момент был в штате школы, и с участием старших учеников. Естественно, что учитель труда (трудовик), он же водитель, был одним из ключевых работников. Поэтому назначение именно отца исполнять обязанности директора на этот период было вполне разумным. К тому же все знали, что назначение временное, до начала учебы все равно назначат нового «настоящего» директора.
Ремонт шел полным ходом. Отец все дни без выходных от рассвета и до ночи был в школе. Он не руководил процессом из кабинета, а, естественно, сам участвовал во всем, как обычно, но в этот раз еще и распределял работы и контролировал результаты. Я часто был с ним и если не выполнял какую- нибудь самостоятельную работу, то выполнял множество мелких поручений отца. Однако с утра отцу приходилось подписывать много бумаг, и он в это время сидел в кабинете директора – крохотной комнатке со столом и парой шкафов. Было непривычно видеть отца на этом месте. Я запомнил эпизод, когда, постучавшись, в кабинет зашла завуч. У нее с отцом были весьма непростые отношения. Она появилась пару лет назад в нашей школе, была учителем литературы, женщина активная, властная, обо всем имевшая свое собственное мнение. Отца она невзлюбила. Особенно ее коробил и не давал ей покоя его говор с обилием ошибок и украинских слов с мягкими согласными. Его недостаточная для учителя образованность, а возможно, что-то еще, ей не нравилась. Сама она русский язык и литературу действительно хорошо знала и имела неплохой вкус. Возможно, что именно она, в некоторой степени, привила и мне интерес к литературе. Так как женщина она была интеллигентная, в прямую войну или конфронтацию она не переходила, но устраивала отцу бесконечные проверки, неутомимо делала замечания и часто присутствовала на его уроках – сидела на последней парте и что-то записывала в блокнот. Отец ее не любил взаимно, но и не боялся, а скорее пренебрегал, считая, что она «непонятный человек». А то, каким человек был в целом, для него, несомненно, было главным.
Так вот, отец сидит за директорским столом, я где-то рядом, а грозный завуч робко входит, почему-то извиняется и, стоя посредине комнаты, просит отца посмотреть расписание уроков и, «если у него не будет замечаний», то подписать учебный план и расписание. Я, двенадцатилетний пацан был в шоке, но мне было важно поведение отца. Он на мгновение растерялся, но тут же собрался и никак больше не выдал своего отношения к ситуации. Он предложил ей сесть, взял бумаги и молча все подписал.
Хорошо запомнил разговор отца с заведующим районо Вирбицкасом. Они ехали в районовском «бобике» и как всегда беседовали. Речь шла о назначении нового директора в нашу школу. Вирбицкас говорил, что желателен теперь директор-мужчина, и стал перебирать всех наших учителей-мужчин. К моему удивлению Вирбицкас отлично знал каждого из учителей, и теперь он внимательно выслушивал мнение отца. А отец, которого я привык считать чуть ниже, что ли, этих учителей в школьном статусе, вдруг делал четкие и дельные рекомендации. Мужиков в школе в то время еще было достаточно много, наверное, человек шесть. Вирбицкас говорил:
– Н. Не подойдет, наверное?
– Да он и не согласится.
– А Б.?
– Да ты что, нет конечно.
– Согласен, не годится.
Кажется, они перебрали уже всех и на некоторое время замолчали, но потом Вирбицкас вдруг назвал нашего учителя физкультуры:
– А Макаров? Василий Алексеевич.
Отец посмотрел на него, помолчал и ответил:
– А ты знаешь, этот сможет. Точно, из него получится директор.
– Ну вот видишь, – Вирбицкас был доволен, – у него и образование есть, он же учителем географии раньше был.
– Так. – Это слово у отца звучало часто и заменяло ему сразу несколько слов, как в польском: и «да», и «хорошо», и «согласен».
Сначала в школе был один грузовик ГАЗ-51, и отец был по совместительству его водителем, потом добавился еще один, из списанного совхозом, но не на ходу. Этот второй восстанавливали с помощью учеников (так началось в школе автодело). Еще позже, когда в школе автодело было уже официально введено, и все выпускники школы получали профессиональные права водителя 3-го класса, появился третий грузовик. Этот был исправен, но почему-то чаще других ломался. Потом гараж школы дополнил тоже не новый «Москвич-408» и автобус ПAЗик. Конечно, на всем этом ездил уже не только отец, но его вклад в становлении этой колесной гвардии и ее месте в школьной жизни, был, безусловно основным. Но речь не об этом…
В селе нашем нет полей. Катунь-река, а вокруг плотный сосновый лес. С огородами было туго. Потому совхозу выделяли земли в других местах района, благо он весьма богат и полями тоже. В том числе выделяли землю населению под посадку картошки. Земля выделялась и школе. Обычно это были предгорья в окрестностях Сросток, от нас около сорока километров. Понятно, что в этот «огород» не набегаешься, ездили туда ровно четыре раза в год: сажать картошку в конце мая, полоть (тут это до сих пор называется «тяпать»), затем в июле – окучивать и где-то в сентябре – выкапывать урожай. Естественно, школу на картошку возил отец. Особенно были интересны давние – первые поездки, когда в кузове грузовика тесно друг к другу усаживались учителя со своими семействами. Ехали долго, шумно, с песнями и байками. В кабине с отцом сидел кто-нибудь из пожилых женщин, а мы с мамой и братом всегда ездили со всеми в кузове. По Чуйскому ехать было скучновато, да и при относительно большой скорости приходилось прятаться от ветра, кутаться в зимние одежки и завязывать шапки, а вот когда в Сростках поворачивали от Катуни налево в глубь холмистых полей, то ехали неспешно. Машина иногда взбиралась на крутые горки с таким натягом, что казалось, ей и не выбраться на верх. Вот эту часть пути я любил и за эти подъемы-спуски, но главное – за удивительные виды и дали, которые открывались с горок. Видно было далеко во все стороны: и уже настоящие горы вдалеке, и поля с пятнами рощиц и лесов. Еще было традицией остановиться у хлебного магазина в Сростках, что стоял прямо у дороги. Там покупали хлеб – обычную буханку. Он был всегда горячим и необыкновенно вкусным. Нигде больше я не ел такого вкусного хлеба, но и там теперь его тоже нет, хотя магазин, кажется, все еще на месте. За Сростками на некоторое время народ затихал, невозможно было оторваться от открывшихся картин, но потом снова балагурил, пел и шумел нестройным хором сразу нескольких разговоров по разным компаниям, с еще большей силой и радостью. Однако дорога эта утомляла, и к концу ее обычно было уже не до смеха, а выбирались из кузова уже люди серьезные, им предстояло трудиться. Картошки тогда сажали много, основной продукт как-никак, обычно на семью приходилось около десяти соток, что даже семье из четырех человек гарантировало тяжелую и нудную работу на весь день.
Отец, высадив всех своих пассажиров, отгонял машину куда-нибудь в укромное место под тень берез и вместе с нами приступал к работе. У него уставали руки от руля без гидроусилителя при езде по извилистой грунтовке с непрерывными переключениями передач, но я не помню, чтобы он когда-нибудь отдыхал после дороги перед тем, как взять лопату или тяпку. Когда мы с братом были еще маленькими и не выдерживали работы наравне со взрослыми, то нас отпускали побегать по горкам-холмам рядом с полем. Горки были крутые, иногда, чтобы на них забраться, приходилось ползти на четвереньках, хватаясь за кусты или крепкие стебли высокой травы. Было много цветов. Самых разных, ярких и крупных. Почему-то там они, хорошо знакомые нам и по собственному лесу, были ярче и крупнее. Это были и оранжевые жарки (там их называли «огоньки»), и дикие ирисы, и огромные лилии, и множество не таких ярких, но не менее красивых других цветов. Букеты не рвали, потому что довезти цветы до дома получалось редко. Но вот клубники в июле собирали много и не всегда съедали ягоду сразу, а немного набирали и домой. Эта полевая ягода была душиста и горяча от степного солнца.
Поездка на картошку занимала всегда весь день полностью. Отец возвращался домой еще позднее нас. Он уставал в такие дни особенно, но никогда не жаловался, не сетовал, что опять куда-то везти людей, а наоборот, всегда радовался таким поездкам. За них, естественно, ничего не доплачивали, не всегда даже говорили и спасибо. Это считалось само собой разумеющимся.
Другими поездками коллективом были вылазки за ягодой. Обычно их случалось две-три за лето. Обязательной была поездка в горы за полевой дикой клубникой в сторону Красногорска, где ягоды было, как отец говорил, «лопатой в мешок нагребать», она была сладкая, даже еще не покрасневшая, уже и не зеленая, а белесая, но ужасно душистая. Ягоду собирали весь день на солнцепеке, и потому нас, детей, туда брали редко. Отец выезд за клубникой любил больше всего, потому что ягоду он сам почти не собирал, для него это был отдых в тишине на природе. Обычно народ врассыпную уходил далеко от машины, а он один оставался рядом с грузовиком, дальше немногих шагов от нее не удалялся. Он скрывался под кузовом от солнца, дремал, а когда становилось скучно, то тоже рвал ягоду рядом, вглядываясь в далекие горы. Ягоды привозили много, обычно пару ведер, потом сушили и делали из нее самое душистое варенье на зиму. Но мама всегда говорила, что «она меньше других набрала, а вот С. или М. по четыре ведра “нахватали”». Она не завидовала, а просто смеялась и радовалась.
О проекте
О подписке