Я достал санитарную сумку, велев своим поделиться едой с бойцами. Но больше всего те обрадовались махорке, оказывается не курили уже два дня. Пробовали курить мох, прошлогодние листья, но это было не то. А тут нате вам, закуривайте! В ход пошли немецкие листовки, которые бойцы собирали для другого дела, но для этого и лопух сойдет. Я подошел к раненому, который лежал в тени под вековой сосной. На петлицах одна «шпала» – капитан. Грудь обмотана окровавленными бинтами дышит прерывисто, тяжело, в уголке рта – кровь. Повреждены легкие, если будет отек, то неминуемая смерть. Сосредоточил зрение, которое, как рентген, пронзило все тряпки, накрученные на капитана. Пули не было, прошла насквозь. Зато на спине вырван кусок мяса, от этого большая кровопотеря. Надо попробовать стабилизировать его состояние. Я приложил руки к его груди и сосредоточился. Энергия потекла у меня через руки, регенерируя поврежденные ткани и убирая воспаления. Я чувствовал, как мои силы тают, и с трудом прервав сеанс, отошел и лег в тени этой же сосны. Ко мне подошли бойцы, которые видели, что я склонился над раненым, и долго находился над ним.

– Ну как, лейтенант? Жить-то наш капитан будет? – спросил один из них.

– Будет! Сейчас вот отдохну, да перевязку ему буду делать, а то на спине рана у него нехорошая от выхода пули. – не подумав, сказал я.

– Ты ж его даже не переворачивал! Откуда узнал? Он же без сознания! – вопросы так и посыпались.

– Вам надо, чтобы капитан выздоровел, али меня решили пытать? – рявкнул я, отрезая все вопросы.

В этот же момент капитан застонал и попросил пить. Я достал флягу с настоем трав и подал бойцу.

– Поить этим лекарством! – в приказном тоне сказал я.

Тот беспрекословно подчинился и стал поить командира травяным настоем. Я же, взяв топор у костра, отправился искать молодую сосенку. Срубив, я нарезал с нее верхнюю желтую пленку, пропитанную смолой. Дед мне говорил, что эта пленка ложится после среза на рану и меняется каждые 3 часа. Раны быстро затягиваются. Что я и сделал, сняв грязные повязки с капитана. Рана на спине загноилась, пришлось промывать травяным настоем, затем наложил сосновую пленку и поддержал народное лечение своими биотоками, затягивая рану. Покраснение и опухоль вокруг раны спали, и больше я не стал лечить биотоками, так как силы во мне еще не восстановились. С трудом перевязал капитана стерильными бинтами, сказав, чтобы почаще давали ему пить, так как потеря крови была большая. Сам же отошел на свое место в тени сосен и уснул. Спал я до вечера, и проснулся со свежими силами. Поднялся и с удивлением увидел капитана, которого кормили чем-то из котелка.

– Вы чем его кормите, угробить хотите командира?! – завопил я, подскакивая к бойцу с котелком.

– Не ругайся, лейтенант! Ребята тут на хутор набрели. Ну и выменяли за сапоги курицу. Сварили, да бульон с сухариком размоченным даем помаленьку, а курицу прибережем капитану, как начнет вставать. Спасибо тебе, лейтенант, золотые у тебя руки! Хочешь ножку от курочки? Я мигом принесу! – он хотел уже бежать, но я резко остановил его командой.

– Отставить! Хутор далеко?

– Километра два-три будет! Да мы теперь дорогу знаем, дойдем быстро. – ответил он.

– Готовься, сейчас выходим. – приказал я ему и подозвал разведчика Смирнова.

– С «погранцами» познакомился?

– Так точно! – перестав жевать сухарь, вытянулся он по стойке «смирно».

– Бери их и пошли, глянем на хутор! – сказал я и подошел к старшине артиллеристов.

– Мы, старшина, идем на хутор, может достанем что-либо съедобное. Ты, пока капитан еще слаб, останешься за старшего. Расставь караулы, займи бойцов чисткой оружия и наведением порядка в военном подразделении, а то ходят, как у батьки Махно! – махнул я от огорчения рукой.

– Слушаюсь! – он отдал мне честь и пошел устраивать порядок в разношерстной команде.

Глядя на удаляющуюся фигуру старшины, чем-то напоминающую коренастую и чуть неуклюжую фигуру медведя, я не сомневался – наведет дисциплину. Мы же, небольшим отрядом, углубились в лес вслед за проводником, держа оружие наготове, так как сейчас в лесах были не только мы, но и дезертиры, бежавшие заключенные и другие, не угодные нам социальные элементы. Можно было получить пулю и от «кулаков», и от националистов, да мало ли кому захочется пустить пулю в спину «москалю треклятому», али просто сдать нас немцам. Поэтому я предупредил всех двигаться максимально осторожно, как будто мы скрадываем зверя. Подойдя к опушке, мы лежали и долго разглядывали мирный хутор, расположенный на большой поляне, в окружении леса. Над соломенной крышей вился легкий дымок, пахло свежеиспеченным хлебом так, что мы чуть не давились слюной. Из хлева слышалось повизгивание свиней, кудахтанье кур, промычала корова. Обычная деревенская картина. Похоже, посторонних здесь не было, но все же что-то меня настораживало, и тут я понял, что уже вечер, солнце садится, но скотину никто не кормит, и корова не доена, поэтому ревет. Из хаты за то время, что мы ведем наблюдение, никто не выходил, а это уже примерно час. Что-то не так!

– Охватываем полукругом, и держать избу на прицеле! Услышите звуки борьбы – придете мне на помощь. – сказал я и, прокравшись по лесу, зашел на хутор со стороны огорода, где не было окон в избе.

Прислонившись к стене, я повернул браслет и попросил у Сварога силу проникновения сквозь стены. У печки лежал старик со связанными руками, голова была в крови, но грудь вздымалась при дыхании – жив! За столом сидели двое и пили самогон, третий спал на широкой лавке, храпя с переливами. Из спальни слышались стоны и женский плач. Я, сделавшись невидимым, подошел к выпивающим, и двумя ударами ножа отправил их к праотцам. Спящий открыл глаза и пытался крикнуть, когда нож пронзил его сердце, но моя рука зажала ему волосатый рот, и он, дернувшись в конвульсиях несколько раз, затих навсегда. Тихо прошел в затемненную спальню, где на кровати лежала распятая молодая девушка, а на ней еще один насильник. Этого я убивать не стал, а, сделавшись видимым, подошел сзади и нанес ему по затылку удар рукояткой пистолета, вырубив его на некоторое время. Скинув его с истерзанной девушки, я перерезал веревки, которыми она была привязана к дужкам кровати, и легко похлопал ее по щекам, приводя в чувство. Очнувшись, она в страхе прикрылась руками.

– Успокойся, свои! Давай одевайся и рассказывай, что здесь случилось?

– Где дед? Что с ним? – вновь полились слезы.

– Жив дед, на кухне связанный еще лежит, давай одевайся, не свети своими телесами.

Хотя тело девушки было красивое, высокая упругая грудь, плавный изгиб бедер, роскошные русые волосы, разметавшиеся по подушке. Я отвел взгляд, давая девушке время подняться и одеться в разбросанную на полу одежду. Пока она одевалась, я теми же веревками связал бандита, так и оставив его с голым задом. Прошли с ней на кухню, где она сразу же бросилась к связанному деду и принялась зубами развязывать веревки, стягивающие его. Я помог ей развязать его и побрызгал на лицо водой, дед очнулся и простонал: «Пить!». Из этого же ковша напоили его. Лицо у него было разбито, по-видимому, ударом приклада, из рассеченного лба стекала кровь, один глаз заплыл, нос был сломан, и из него тоже стекала кровь.

– Неси полотенце и холодную воду, лучше сразу из колодца.

Девушка, схватив ведро, перепрыгивая через трупы бандитов, бросилась к колодцу, который был посреди двора. Куры, которые что-то клевали, бросились в рассыпную, хлопая крыльями из-под ее ног. Петух взлетел на плетень и проорал петушиное: «Полундра!». Набрав воды, она принесла ведро и поставила рядом с дедом, которого я уложил на лавку, бесцеремонно скинув труп бандита. Намочив полотенце холодной водой, положил деду на лицо, чтобы приостановить кровотечение, а сам стал за ноги вытаскивать трупы к сараю возле хлева. Вскоре подошли мои бойцы и помогли с уборкой этой дряни. Последнего так же за ноги вытащили во двор и бросили возле меня, он уже пришел в себя и затравленно смотрел то на меня, то на суровые лица моих бойцов, которым я уже вкратце рассказал, что я увидел здесь.

– Ну, скажи-ка, дядя, кто ты такой и почему безобразничаешь? – начал я, демонстративно доставая нож и пробуя лезвие ногтем на остроту.

Недовольный качеством, взял кусочек наждачного камня из планшетки и начал править кромку до бритвенной остроты. Бандит завороженным взглядом смотрел на десантный нож и на мои движения, что-то шепча побелевшими губами.

– Говори, не слышу! – рявкнул я.

– Свои мы, свои! Окруженцы мы! Заблудились, зашли за продуктами, дед сам начал нас выгонять, вот мы и связали его. – затараторил он, в страхе отползая от меня.

– Деда связали, заодно и девушку связали, да и поизгалялись, так? – играя ножом, я стал к нему приближаться.

– Не-е-т! Парни были первые, я же последний, и не обижал ее… – он захрипел и замолк, когда мой нож легко, как в масло, вошел ему в сердце.

Я не любил предателей, а насильников еще больше, и оставлять такую мразь на земле мне не хотелось.

– Закопайте их где-нибудь, а я пока подлечу деда! – скомандовал бойцам.

Те, прихватив пару лопат, ушли к лесу, я же вернулся к деду, который лежал, постанывая, на лавке. Я прижал руки к его лицу и сосредоточился, отдавая ему свою энергию, чувствуя, как она горячим теплом исходит из моих ладоней. Так как я теперь знал норму отдачи энергии, не стал рисковать и прекратил лечение, на первый раз хватит. Поднял полотенце, кровотечение из носа прекратилось, рана на рассеченном лбу затянулась. Глаз немного приоткрылся, но опухоль, хоть и уменьшилась, но не спала. Боль прекратилась, и старик, смешно подергивая бородкой, прошамкал:

– Волхвуешь помаленьку, что ли, служивый?

– Есть малость! – так же шепотом ответил ему я.

– Ты что ли Аленку, внучку мою, спас? – подымаясь на лавке, спросил дед.

– Я, выходит!

– Как звать-то тебя, ваш благородие?

– Андрей Иванович, лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной армии!

– Подпоручик значит, доброе звание! С солдатушками на переднем крае, не прячешься за их спины? Вижу, что не прячешься, вон один всех извергов положил, внучка говорит. Покажу тебе тропу тайную средь болот, на большой остров. Склад там на случай войны, подземный, строили еще задолго до войны. Только одно условие, возьмешь внучку в отряд, здесь сейчас опасно, а там ты сможешь ее защитить. – вздохнув, сказал дед и, подрагивая своей козлиной бородкой, добавил. – Ты уж присмотри за ней, бедовая она у меня, вся в мать пошла. Та, в гражданскую медсестрой записалась и сбежала из дома, а потом в Киеве выскочила замуж за красного командира.

– А почему внучка у тебя живет? – спросил я.

– В 37-м году и командира, и ее, беспутную, упекли в НКВД, а внучку я к себе забрал. Вот с тех пор и живет со мной. – вновь вздохнул дед и, достав трубку, начал набивать ее табаком.

– Дед, у меня в лесу еще люди, не поделишься продуктами? Деньги, конечно, дать сейчас не сможем, а вот расписку напишем. – спросил я.

– Я к нему, как к человеку, а он мне про деньги! Ты мне и внучке жизнь спас, что я, зверь какой-то? Что есть, все отдадим! Аленка! Подь сюда! – крикнул он, открыв оконную створку.

– Что, деда?

– Скажи солдатикам, пусть одного кабанчика колют! Только смотри, чтобы не свинку, а кабанчика. Да потом иди в погреб, картошки набери мешка два, как-нибудь уж дотяну до свежей. – опять по-старчески вздохнул он и добавил, обращаясь ко мне. – Ты уж побереги ее, ладно?

Винтовки у бандитов были не чищены, но мы забрали их, и несколько запасных обойм. К кабанчику и картошке дед добавил 3 каравая хлеба и большой шмат сала. Для курильщиков насыпал полный кисет самосада, чему бойцы были больше всего благодарны. Дал мне четверть черной мутной жидкости от гнуса, понюхав, я по запаху определил, что присутствует деготь с какими-то травами. Заметив, что я пытаюсь определить состав, дед ухмыльнулся, подмигивая уцелевшим глазом:

– Еще спасибо скажете, там на болоте, этому зелью. Будет кончаться, придешь, вместе с тобой и сварим это старинное зелье казаков. Приходите завтра с рассветом…

– Дед! – перебил его я. – А пушки по твоей тропе пройдут?

– Ну, телеги проходили, а вот пушки? – он поскреб подбородок. – Тут надо подумать и посмотреть! Ладно, завтра на месте и определим! – решил он и, обняв меня, похлопал по спине и, отпустив, перекрестил. – Идите с Богом!

В наступающей летней ночи мы добрались до лагеря. Капитан встретил нас, уже сидя на пне возле костра. Так же, как и все бойцы, он больше обрадовался самосаду. Голод от недостатка пищи еще можно выдержать, а вот никотиновый голод, он терзает сильнее, как говорят курильщики, даже уши опухают у них, так сильно курить хочется. Тут поневоле начинаешь думать, чем можно обмануть организм. Вот и идут в самокрутки то мох, то сухие листья, то даже сушеные грибы. Лишь бы утолить никотиновый голод. Солдаты делаются злые, дерганые, тут уж только авторитет старшины держит дисциплину у этого разношерстного войска. Вот он и взялся распределять табак. Сосчитав всех курящих, он половину кисета распределил по кучкам на каждого курильщика, а вторую половину убрал в свои запасы, предупредив всех, чтобы экономили курево. Капитанскую пайку я пока сказал убрать старшине, так как раненому с поврежденным легким курить было строго запрещено, кашель (а самосад был, по всем признакам, «горлодёр») вызвал бы вновь кровотечение внутри, а значит, неминуемо – смерть.

Бойцы разделали кабанчика на куски и поставили тушиться на костер, вторую половину мяса подсолили и завернули в листья лопуха, закопав мешок с мясом в тени кустов. Когда мясо сварилось, его очистили от костей и добавили крупно порезанный картофель с луком и морковью. Аромат тушеного мяса с овощами охватил всю поляну. Все бойцы молча подтягивались поближе к костру. Раздачей занялся сам старшина. Первым он положил в котелки смене караула, поев, они сменили караульных, которые тоже встали в очередь. Отовсюду слышались радостные возгласы о божественной пище, как дома или в ресторане. Мы тоже, с капитаном, покушали с деревенским хлебом, каждому достался ломоть душистого, из печи, хлебушка.

– Утром едем искать секретную нашу базу. Проводник покажет дорогу, ну а там уж поищем вход! – начал я объяснять ему план на завтрашний день. Он перебил меня:

– Ты что, лейтенант! Отсиживаться собрался? Прятаться? – лицо его раскраснелось, здоровая рука начала шарить по поясу, ища кобуру с пистолетом.

– Ты успокойся, капитан! Никто не собрался прятаться! Я по специальности диверсант, а значит действую в тылу врага, бью его в хвост и в гриву. Ты вот много ли убил немцев, как говорится, лоб в лоб. Мне кажется, больше положил своих солдат, чем немецких. Немец действует по науке, вначале утюжит нас самолетами, потом артиллерией, затем пускает танки, а уж потом идут солдаты. Они зачищают то, что еще осталось живое и может сопротивляться. А если в этот отлаженный механизм сунуть русский ломик, да так, чтобы все шестеренки посыпались, например, взорвать нужный им мост или пустить под откос важный поезд, ты об этом не подумал, когда хватался за пистолет? Кто больше пользы принесет – я, взорвавший поезд с немецкими танками и уничтоживший, допустим, двадцать танков, и заблокировавший хотя бы на сутки железную дорогу, или твоя батарея, которую в первом же бою уничтожат, если она обнаружит себя?

Сорокапятка могла подбить танк только когда стреляла с расстояния 500 м, что в бою равнялось самоубийству, так как после первого выстрела надо было менять позицию, враг быстро засекал место батареи. Времени для смены позиции чаще всего не оставалось. Капитан знал об этом и, помолчав, добавил:

– Ну, ты загнул, конечно, про двадцать танков за один эшелон!

– Да будь он даже пустой, сутки дорога будет закрытой, а это значит не пройдут другие эшелоны с живой силой, горючим, боеприпасами, танками. А если будет еще и связь с Большой землей, мы можем направить самолеты на станцию, где все это скопилось. Прорываясь на восток, капитан, ты, возможно, погибнешь сам и положишь своих солдат! Пользы от этого не будет. Здесь же мы можем причинить врагу больше вреда, ударяя его по слабым местам. – убеждал я капитана.

– Там мы – армия, а здесь непонятно кто! – пробовал он парировать мне.

– Мы и здесь армия. – я расстегнул гимнастерку и показал ему край полкового знамени.

Он погладил его здоровой рукой, из краешка глаза скатилась скупая мужская слеза:

– Убедил, лейтенант, командуй. – и он поднялся с пня и лег на свою лежанку, размышляя о том, что он не понял человека и сразу плохо о нем подумал.

Утром отряд поднялся, ездовые запрягли коней и батарея, выросшая за счет окруженцев, двинулась к хутору. Впереди шел дозор из пограничников, справа и слева также шла охрана. Выходить из леса не стали, и я отправился на хутор вдвоем с разведчиком Смирновым. Дед, по-видимому, ждал нас, так как вышел на крыльцо и, узнав меня, помахал рукой. Следом вышла Аленка в простенькой одежде с котомкой за плечами. Дед вынес из сеней свой мешок и старенькую «Берданку» (охотничья винтовка – прим. автора). Закинув все это за плечи, он двинулся в сторону огорода. Я махнул рукой, и моя «армия» двинулась вслед за нами. Мы шли по какой-то старой, заросшей мелким кустарником, просеке. Пересекали ручьи, взбирались на косогоры. Утопали в глубоком мху, под которым проступала вода, и наконец вышли к обеду к болоту, края которого было не видать. Дед приказал всем готовить слеги, лошади идут в середине. По каким-то ему известным приметам он нашел только ему знакомую тропу. Осторожно ступил в жижу и, прощупывая перед собой слегой дорогу, пошел, погружаясь по щиколотку в болото. Лошади было заупрямились, но когда их взяли под уздцы, также ступили в воду, сзади орудия толкали расчеты. Медленно, но мы удалялись от берега, и, казалось, болоту нет конца. Время от времени дед останавливался и по каким-то признакам определял направление, и колонна снова двигалась за ним, как нитка за иголкой. Лишь к вечеру мы вышли на остров, выжатые, как лимон. Дед показал родник, где могли помыться те, кто оступился и искупался в болоте. Развели костер, и стали готовить ужин, благо была еще картошка и половина кабанчика.

– Слушай, дед, а как же нам выходить, если вдруг не будет тебя? – спросил я.

– Я поставлю вешки из березы, если пойдете отсюда, держитесь левой стороны, если с того берега, то правой. Ширина гати два метра, поэтому держите другую вешку в поле зрения и направляйтесь в ту сторону, куда показывает ее ветка. – оглаживая свою бороденку, продиктовал мне дед в записную книжку.