Глава 9

Смотреть на косые взгляды мне быстро надоело. Распрощавшись, я шагнул к двери.

– Не открывайте никому, пока не посмотрите в глазок, – наставлял я женщин. – Короче, будьте начеку…

– Ладно, будем, – отвечала Люська, провожая меня за дверь. И снисходительно улыбалась, словно заранее зная, что с ней-то уж точно ничего не случится.

Я поскакал вниз, с трудом соображая. Сообщение о продаже чужой недвижимости не выходило из головы. Впрочем, одно я понял достаточно хорошо: Биатлонист решил продать коттедж.

«Говорят, дурачок хочет дом продать – слыхала? Пока этот сидит…» – звучали странные слова Мишкиной тещи.

Слова застряли в голове и не хотели уходить. Выходит, пока Биатлонист парится в камере, кто-то решил распорядиться чужой недвижимостью. Странно.

Выйдя из подъезда, я направился было к себе домой, однако передумал и по пути заскочил к Обухову. Позвонил в дверной звонок, но мне никто не ответил. Наверняка Обухов нахлебался и лежал без чувств, приказав домашним не открывать дверь.

Вернувшись домой, я выпил чашку кофе и пошел к себе в комнату. Здесь стоял мой персональный компьютер. Звонок оперативнику Блоцкому, закрепленному за уголовным делом, был бы ко времени. С Блоцким мы были одного возраста и, казалось, имели одинаковые взгляды на жизнь.

Мама заглядывала в комнату и требовала объяснений по поводу вчерашнего инцидента.

– Опять попал в переделку? – ворчала она. – Смотри, залетишь в каталажку…

У меня на связи уже был Блоцкий. И я стал с ним говорить. Изложил всё, что слышал от Орловой.

– Может, тебе показалось? – переспрашивал тот.

– Нет, Костя, сказано было именно так.

Блоцкий принялся вслух рассуждать. Доверенности оформляются арестованными в простой письменной форме – начальник изолятора заверяет их своей печатью и подписью. Если позвонить завтра в спечасть и спросить у них об этом напрямую, то они вряд ли станут по телефону об этом говорить, так что надо туда ехать лично, имея при себе запрос.

– Интересно, кому он доверил продажу? – думал я.

– Это может быть кто угодно – даже тот, кто стрелял в вас с Обуховым.

– Да запросто, – соглашался я с Блоцким.

– Так что до завтра. Мне самому интересно узнать, кто этот избранный, кому поручена сделка.

Поговорив, мы распрощались. При этом я рассказал Блоцкому, что прохожу медицинскую комиссию в поликлинике УВД и скоро стану ментом.

Мать вошла ко мне, села напротив и стала расспрашивать о ходе следствия, а также о том, когда я возьмусь за голову и сяду за подготовку дипломной работы.

– Тебе надо переехать к Вере Ивановне, пока идет дело, – сказал я.

– Для чего? Ты же ничего мне не говоришь…

И я рассказал ей обо всем, что знал, упуская жуткие подробности вчерашнего вечера – вой пуль, грохот стальной колонны, а так же и то, что Петя Обухов попал в переплет. От пережитого, вероятно, тот беспробудно пил, иначе и быть не могло.

– Так что, думаю, у Веры Ивановны тебе будет лучше, – завершил я свой рассказ.

– Вот оно даже как, – вздохнула мама. – А то смотрю, носишься как угорелый. Выходит, что угрожают и требуют отказаться…

Я согласно качнул головой.

– Так откажись, – сказала матушка. – Свидетелей без тебя хватает. А к Вере я не поеду, потому что, во-первых, у меня здесь работа. Но ты откажись.

Материны слова меня удивили. Я не знал, что сказать.

– Откажись от них. Ради Христа.

– Неужели забыла, кем был для меня Мишка?

Мать замолчала, беззвучно шевеля губами.

– Он меня из-под пуль вытащил, – напомнил я, – жизнью рисковал, а я, получается, должен плюнуть вдогонку.

Звонок телефона остановил препирательства. Я взял трубку и услышал опять тот же голос. Казалось, говорил сам Паша Коньков. Конечно, это был не он лично, а кто-то из ближайшего окружения. Человек пел об изменении моих показаний. По его словам, мне надлежало хотя бы вспомнить, что обвиняемого грозились отвезти в лес, но потом передумали. Короче, в зарослях городских остановились, а потом развернулись.

Наглость звонившего удивляла меня. Но я молчал.

– Ты слышишь меня? – спросил голос.

Я опять промолчал.

– Кстати, как вчера отдохнулось? Если не понял, можем повторить…

– Меня же самого потом на голгофу! – ответил я, уклоняясь от материных рук. Та норовила вырвать у меня трубку. – Неужели не ясно, что погибший был моим другом? Я не могу по-другому…

– Жить захочешь – сможешь, – утверждал голос.

Мысли вихрем кружились у меня в голове.

– Вялов до тебя доберется, – сказал я, – потому что Блоцкий не дремлет.

– Кто?

– Недолго тебе осталось.

Это был очевидный блеф.

– Выходит, я зря старался, – произнес голос, и связь прекратилась.

Матушку трясло как осиновый лист. И ладно бы только это – она принялась пилить меня и вдоль и поперек. И вскоре небо мне стало казаться с овчинку. Будь у меня отец, тот понял бы. Но его никогда не было – тот как уехал когда-то, так и ездил до сих пор где-то, в связи с чем матушка любила говорить: «Собакам сено косит наш папаша».

Как бы то ни было, тряска у матушки всё же прошла, я разобрал кровать, лег и под конец задремал.

Ночью мне снились кошмары. Неизвестный тип в чине полковника принимал меня на службу и говорил, что моей задачей станет сбор колорадского жука – того самого, от которого нет никакого спасения. Потом Волга вышла из берегов и стала затоплять старый город, чего в принципе быть не могло, поскольку старый город стоял высоко над рекой.

Разлепив глаза, я понял, что проснулся в полдевятого. В квартире было пусто, а на столе лежала записка. «Не дури, – значилось в ней. – Подумай о собственной жизни».

Мать не понимала сути дела. Она толкала меня на скамью подсудимых – за отказ от дачи показаний.

Телефонная трубка торчала в своем привычном гнезде, в прихожей. Я взял ее и пошел на кухню. Набрав номер следователя, я стал наезжать на него по поводу неустройства собственной жизни.

Вялов едва оправдывался и даже обещал, что заставит милицию выставить пост возле моих дверей.

– Я заставлю их усилить контроль! – почему-то кричал следователь. – Они у меня попляшут!

– Но я не об этом, – ослабил я вожжи. – Тут появились сведения: какой-то дурачок продает дом Биатлониста – Орлова вчера сболтнула.

– Орлова? Тёща погибшего?

– Блоцкий собирался ехать в изолятор и узнать подробности. Дом Биатлониста расположен за Майской горой – не так ли?

Вялов молчал.

– Все равно я узнаю, – обещал я. – Хотя бы из любопытства.

– Не играй с огнем, – произнес Вялов.

– О воровском притоне печетесь?

– У него не было притона. Он занимался легальным бизнесом…

– Продажей контрацептивов?

– У него три магазина в нашем районе. В банду он, конечно, входил, но теперь это в прошлом – можешь у Блоцкого спросить, его информация.

– Магазины. Коттедж. А где он раньше жил, до коттеджа? – налегал я.

Вялов торопливо назвал адрес, вероятно, надеясь, что я не запомню. Но я запомнил. В детстве ублюдок жил по улице Девятого мая. Просторные кирпичные дома на двух хозяев тут же всплыли в моем сознании. Перед окнами сплошь палисадники, а позади, за домами – земельные участки: у кого сад, у кого погреб, у кого гараж. Номер дома только бы не забыть.

– Вообще-то мне надо сегодня в психушку, – сказал я. – И адрес его мне не нужен. Я просто хотел сказать, что Паша решил намылиться.

– Как это вдруг?! – удивился Вялов, – Как это он может, когда он под стражей?

Следователь словно впервые на свет появился.

– Стоит мне изменить показания, как завтра его оправдают, – ответил я безразличным тоном.

– Не оправдают, – оживился следователь. – Потому что ты не изменишь показания… И не лезь к нему сам!

– Не буду…

Я положил трубку и понял, что сказал неправду.

Выпустив пар, я слегка позавтракал и поехал в больницу Карамзина, расположенную в громадной низине за Старым городом, возле реки. Дорога в один конец заняла у меня часа полтора. Еще столько же пришлось сидеть в ожидании приема, так что в обратном направлении я возвращался после обеда. Потратив полдня, я теперь знал, что психдиспансер – это старое кирпичное здание времен Карамзина, с решетками на окнах, и что я психически здоров и могу служить в правоохранительных органах.

После этого я думал заехать в УВД и доложить о себе – сказать, что пока еще жив и прохожу обследование. Однако, забравшись в автобус, ехать в управление передумал. В центре пересел на другой автобус и через Волгу направился к себе в район – туда, где жила Людмила с грудным ребенком, туда, где меня, по всей видимости, дожидался теперь Петя Обухов.

Однако Петуха дома опять не оказалось, так что я повернул оглобли на Оренбургскую улицу и вскоре уже был на пятом этаже у Людмилы. Меня вновь почему-то к ней тянуло. Может, потому, что предки у нее жили теперь в «Трех богатырях». Я почему-то думал, что Людмила страдает от одиночества, что ее некому утешить. Козюлин Мишка, казалось, подталкивал меня в спину.

Приехал я вовремя: ребенок у Люськи на руках громко плакал, на кухне что-то шипело, а из ванной доносилось урчание стиральной машины.

– Дай мне его, – попросил я.

Отдав мне ребенка на руки, Людмила метнулась на кухню, потом к машине, в то время как Мишкин отпрыск, заходясь, ревел у меня на руках не своим голосом и даже пытался вырваться. На нем теперь был пушистый костюмчик. А на голове, из-под шапочки, выглядывал светлый пушок. Совсем не такой, как у Мишки или Людмилы.

Я не знал, что делать. Просто сидел и смотрел в лицо младенца.

Прошла вечность, прежде чем Люська забрала его у меня. И тот, странное дело, тут же унялся. Во рту у него была теперь бутылочка с соской.

– Помощь нужна? – спросил я. – Могу постирать.

– Стирай, – ответила Люська.

Я встал и отправился в ванную. Разгрузил отжатое белье, загрузил новую партию, всыпал порошок и вновь запустил машину.

Ребенок наелся и спал, лежа в кроватке поверх одеяла. Людмила что-то готовила на кухне: оттуда доносились запахи жареной курицы и еще чего-то, едва уловимого. Возможно, это был запах салата из крабовых палочек. Но меня туда не приглашали, и я туда не шел, хорошо помня, что не следует ходить туда, куда тебя забыли позвать.

Закончив со стиркой, я принялся за пылесос. На это ушло еще около часа. Потом мы сели на кухне ужинать. В желудке у меня, признаться, было тоскливо, поскольку обед проплыл мимо моего носа еще по пути из Карамзинки. На моей тарелке лежал куриный окорок и картофельное пюре, придавленное сверху салатом из крабовых палочек, а в бокале плескалось вино.

Мы подняли бокалы и выпили, не чокаясь. Потом повторили.

– С сегодняшнего дня я уже не кормлю, – сказала Людмила, – так что выпить мне можно.

– В смысле? – не понял я.

– Молока не хватает – потому и не кормлю, – ответила она, посмотрев на настенные часы.

Я уловил этот взгляд, брошенный снизу вверх. Возможно, она кого-то ждала, но я не спросил. Ждать можно кого угодно, в том числе того, кто никогда не вернется.

Пока мы ужинали, а потом смотрели по телевизору какую-то передачу, наступила ночь, так что уходил я от Людмилы лишь затемно. И тут же почувствовал, что кто-то идет за мной следом, кустами.

Я останавливался, сжимая в руке свой походный нож, но звуков не слышал. Стоило мне пойти, как всё опять повторялось. Мало того, в кустах вдруг мелькнула чья-то тень, и в тот же миг у меня шевельнулись волосы.