Так я оказался в отделе, который возглавляла подполковник Филиппенко. Для беседы со мной дама пригласила своего заместителя – мужика лет сорока в гражданском костюме, и тот стал задавать мне вопросы – где служил, чем занимался в последнее время, какая у меня специальность. Я сказал, что работаю сварщиком. В глубине души я надеялся, что, услышав о моей специальности, мне тут же укажут на дверь.

Однако этого не случилось. Заместитель даже как будто обрадовался. Выходило, что сварщики им тоже нужны – подварить чего-нибудь, отрезать. Потом он неожиданно перешел к вопросу о моей второй специальности.

– Юристы нам нужны, нужны юристы, – бормотал он. – То есть, конечно, не сами юристы, а следователи…

После окончания учебы мне всё равно пришлось бы искать работу, поэтому я ответил согласием. Написал заявление о приеме на службу в органы внутренних дел на должность следователя, и Филиппенко тут же, задав несколько вопросов на профессиональную тему, мне его подписала: в юриспруденции я разбирался не хуже, чем в сварочном деле. И по возрасту я подходил. Оставалось пройти медицинскую комиссию и дождаться приказа о зачислении на службу.

– Мы обязаны проверить вас по всем каналам, – сказал заместитель. – Этот процесс происходит с каждым сотрудником.

Назад пути не было никакого, и я лишь послушно соглашался.

– В этом нет ничего секретного, – добавила Филиппенко. – Меня тоже проверяли. Ступайте.

С бумажным листом в руках я вернулся к капитану. Однако того не оказалось на месте. За другим столом сидел старший лейтенант. Спросив у меня, для чего мне капитан, он принял от меня заявление и тут же выдал бланк для прохождения комиссии.

– Результаты на руки не выдаются, – напутствовал он. – Так что позвони нам, как только пройдешь комиссию,

Выйдя из здания УВД, я пошел за угол, в сторону улицы Марата, сел в трамвай, идущий в сторону медсанчасти УВД, и в этот же день успел пройти нескольких врачей. Кроме того, мне следовало принести целый ворох справок из различных диспансеров – наркологического, психиатрического, туберкулезного, а также сдать кровь на СПИД.

В седьмом часу я вышел из поликлиники с аппетитом, как у волка: без завтрака, обеда и ужина живот у меня подвело. И тут на ум пришла Мишкина матушка Вера Ивановна.

До Севера было лишь несколько остановок. Я прыгнул в подошедший трамвай и вскоре уже сидел на кухне у Веры Ивановны. Трехкомнатную квартиру, пока Мишка служил в армии, Вера Ивановна поделила, чтобы не было у сына проблем на случай женитьбы. Теперь у Мишки точно не было никаких проблем, а малогабаритная квартира в районе «Трех богатырей» наверняка пустовала, так как Люська постоянно теперь проживала с родителями.

– Так и живу теперь… – говорила Вера Ивановна. – Существую…

Она отошла к кухонной плите и заплакала. Одиночество давило на нее изо всех щелей – дочь училась в другом городе и, естественно, не могла ездить часто.

– Была бы моложе – на работу опять поступила бы. Твоя-то работает мамка?

– Работает…

– А на тебя, говоришь, напали?

– Напали…

Вера Ивановна поставила на газовую плиту чайник, достала колбасы, пару яиц и принялась готовить глазунью – любимое Мишкино блюдо.

– Не повезло ему, – говорила она. – Ой, не повезло с женой! Они же ругались – из-за денег, словно в них счастье. Она его и в Чечню отправляла из-за них же, а сама в это время здесь успевала – так что одному богу известно, от кого у нее Игорек.

Она в упор посмотрела мне в глаза и продолжила:

– Для нее-то ведь нету разницы, от кого, потому что она-то ведь мать. И ребенок при ней. А каково мне. Они даже ребенка теперь от меня прячут. Не хотят, чтобы я брала его на руки.

Слова эти не были для меня новостью. Я знал от Мишки, что мать неровно дышит в отношении Люськи. Между ними словно черная кошка пробежала – в первый же день после свадьбы.

Я сидел и молчал. Пусть говорит человек. Пусть разрядится.

– Не верю я, что Коньков просто так начал стрелять. – Вера Ивановна отвернулась к плите. – С чего бы вдруг взять и начать ему? Взял и застрелил. А других ранил…

Она задумалась, глядя в окно, потом вдруг продолжила:

– Вот я и думаю, что всё сходится. Не могла она родить по этому времени. Говорит, что он у нее недоношенный… Враньё! Улеглась в больницу, будто на сохранение. Пыль в глаза пустить. Ребенок зачат в момент, когда Мишин отряд находился в командировке.

Мишка рассказывал мне о подозрениях матери и называл это старушечьим бредом. Он так любил Люську, что готов был носить её на руках. А та отвечала ему, как видно, тем же. Я не видел их расстроенными. Возможно, Вера Ивановна, как и многие матери, не доверяла снохе.

– А вы с матушкой хоть сегодня переезжайте ко мне, – сказала она. – И живите хоть всю оставшуюся жизнь – я хоть воспряну с вами. Пусть Аннушка мне позвонит. Или я сама ей сейчас позвоню.

Она двинулась было с кухни, но я остановил. Мать была совершенно не в курсе последних событий. Новость из уст бывшей соседки могла свести ее с ума.

– Я сам с ней поговорю. Извини меня, тетя Вера. Хотел увидеть тебя и попросить прощения.

– За что? Христос с тобой…

У Веры Ивановны округлились глаза. Она села напротив.

– Что Мишку не спас…

– Не думай об этом, – махнула она рукой, – видно, такому уж быть. А ты ешь, не стесняйся.

Справившись с глазуньей и допив чай, я вдруг понял, что не смогу сюда перебраться. Да и мать едва ли согласится ездить отсюда на работу в такую даль.

Помолчав с минуту, я стал собираться. То, что касалось меня и Мишки, давно было сказано, и Вера Ивановна это теперь понимала. Она просто стояла рядом и смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Можно было лишь догадываться, что творилось в ее материнском сердце. Для нее это было горе, которое нельзя пережить.

Поцеловав ее в щеку, я вышел на улицу, сел в проходящую мимо «газель» и поехал к себе в Заволжский район. Дорога проходила вдоль волжского косогора, виднелась внизу громадная масса воды, рассеченная мостом, построенным, говорят, при последнем царе Николае.

Трясясь на асфальтовых кочках на спуске к Волге, я думал о собственной жизни. Защита свидетелей оказалась фикцией: нашелся кто-то, кто рассказал обо мне Конькову, и тот моментально использовал информацию – через своих друзей, через администрацию следственного изолятора. Наверняка следователь не имеет к этому никакого отношения. И прокурор не имеет. И Петька Обухов… Обо мне мог рассказать кто угодно. Это могут быть потерпевшие, каждый из которых находится пока на лечении. Один до сих пор хромает, второму недавно делали повторную операцию: пуля прошла через верхнюю челюсть, обезобразив лицо. Третьему удалили разбитое пулей яичко, сшили пенис и направили на реабилитацию в санаторий. Четвертый носит на перевязи правую руку, из которой сочится жидкость. Могли они рассказать обо мне? Едва ли…

Впрочем, каждый из них мог невольно проболтаться о том, что в милицейской автомашине находился еще один человек, который дает теперь показания, и которого зовут вовсе не Сидоров. И не Петров…

Мишка всегда был моим лучшим другом. Он выручал меня на войне. Память о нем не позволит мне отказаться от дачи показаний – только бы Обухов перестал метаться.

«Газель» перебралась по мосту на другой берег, поднялась в гору, и тут я решил, что надо бы заехать к Людмиле. Все-таки я ей не просто так, а товарищ погибшего мужа. Я вышел из машины, позвонил ей на домашний телефон, а минут через пять уже был на месте. В углу стояла детская кроватка, тут же была и коляска. Ребенок спал, и мы тихонько разговаривали.

Оказалось, что предки перебрались у нее в «Три Богатыря». Они решили, что так будет лучше, если займут пустующую Люськину квартиру. Дважды в неделю они бывают теперь у нее – продуктов купить, с ребенком посидеть, постирать накопившееся белье.

Данная новость, признаться, сильно удивила: уж не счастью ли чужому боятся помешать родители? Для чего оставлять одинокую дочь – вдову?

– Там бомж какой-то забрался – вот они и решили, – говорила Люська.

Она сидела в глубоком кресле, разглаживая на бедрах платье. Росту в ней было чуть меньше, чем у меня. Это был тип женщины спортивного телосложения. Густые темные волосы кольцами струились у нее по голове, спадая на плечи. У Люськи были природные кудри.

Она посмотрела по сторонам, и я вдруг понял, что в квартире нет Мишкиного портрета. Раньше был. Я хорошо это помнил, потому что портрет стоял на серванте.

– А где Мишкино фото? – спросил я.

– Тяжело мне с ним, – сказала Людмила. – Кажется, смотрит за мной беспрестанно, куда бы я ни пошла.

– В этом нет ничего странного, – сказал я. – Это эффект портрета. Причем каждого, без исключения.

«От моих слов вряд ли ей станет легче, – думал я, – потому что нелегко понимать, что чей-то взгляд следит за тобой – пусть даже с портрета. Так что, может, она и права, что убрала его подальше – позже опять поставит на видное место…»

Ребенок проснулся и заплакал. Возможно, он пробудился из-за меня, и я стал извиняться.

– Есть захотел, вот и проснулся, – успокоила меня Люська.

Она подошла к кроватке, нагнулась, развернула пеленки и стала поглаживать малыша. Тот покряхтывал, какое-то время терпел, а потом вновь расплакался. Мать сменила ему подгузник, вновь запеленала и взяла на руки.

– Отвернись.

Людмила вернулась в кресло и стала кормить ребенка грудью. Тот чмокал, торопясь, и даже прикашливал. Потом он утомился, а я по-прежнему смотрел в окно.

– Можешь повернуться, трапеза закончена, – сказала Людмила. Потом спросила у меня, не хочу ли я чаю.

Но я ничего не хотел. Чего я хотел, так это определенности в жизни. На носу защита дипломной работы, а мне приходилось бегать по складкам местности, словно зайцу.

– Что случилось?

Пришлось рассказать ей про случай у девятнадцатой школы.

Однако мои слова не заинтересовали ее. Возможно, оставшись без мужа, она испытывала даже злорадство.

– К Вере Ивановне сегодня заехал, – проговорил я, чтобы не сидеть истуканом.

– И что она там? – оживилась Людмила. – В том же духе? Пылит, старуха?

– В смысле? – не понял я.

– Меня, чай, ругает.

– За что?

– Ой, не надо!

Люська вскочила из кресла, положила ребенка в кроватку и стала ходить по залу, на ходу поправляя предметы.

– Она же всем теперь говорит, что я во всем виновата. Даже Вялову наплела, будто у нас с Козюлиным были плохие отношения.

Она назвала мужа по фамилии, как и раньше, еще при жизни. Откуда взялась эта привычка. Слышать подобное было невмоготу даже мне, человеку постороннему.

– Как ты у нее оказался? Специально ездил, что ли? – спросила она.

– Говорю, по пути заехал. Оформляюсь в милицию тоже, проходил комиссию… Там же рядом как раз…

– И кем ты?

– Следаком в РУВД.

– А-а-а, вот оно что…

Людмила понимающе качнула головой. Она вернулась в кресло и снова стала расспрашивать про бывшую свекровь, и это походило на допрос.

– Зря ты так на нее, – отвечал я. – Вера Ивановна потеряла сына.

– А я кого потеряла?! – вскинулась Людмила. – По-вашему, я потеряла куклу?! Или все же человека?

– Мы не виноваты, так получилось…

– Не виноваты… И она, скажешь, не виновата?!

Это был результат накопившихся чувств. Не скажи я о Вере Ивановне – не было бы истерики.

Дверной звонок заставил меня вздрогнуть. Люська поднялась и пошла открывать.

– Посмотри сначала, кто там стоит, – метнулся я следом.

– Да ладно тебе, – огрызнулась Люська. Она была неузнаваема.

За дверью оказалась ее мать. Сверкнув на меня взглядом из-под ресниц, она прошла с сумками на кухню. Потом вернулась и стала разуваться в передней.

– Соскучился? – бормотала она.

Вопрос был бессмысленным, и я промолчал.

– Как живешь? – снова спросила тетка Елена. – Не женился пока?

От подобных расспросов коробило. Я отвечал, что пока не женился и не собираюсь. И еще я сказал, что нет пока той, которая согласилась бы выйти за меня.

– Он у Веры был только что, – сказала Люська. – По пути заехал.

Информация о свекрови, как видно, была для нее важнее, чем то, что вчера нас с Петькой едва не прикончили.

– И как она там? – спросила Орлова. – Плесенью не покрылась от злости?

– Плачет, – ответил я, глядя в пол.

– Ну и пусть плачет… Осторожнее надо быть. Обыскивать. А то собрались впятером, а обыскивать будет дядя – не так ли?

Линолеум плыл у меня перед глазами. Я не верил своим ушам: о Мишке говорили, словно он был посторонним.

– Я тоже там был, – напомнил я. – Мы не смогли его обыскать. Такое бывает. Раз в жизни, может…

Голос у меня отдавал железом.

– Да это я так. К слову пришлось, – принялась лебезить Орлова. – Иначе же как это можно объяснить. Извини уж…

Она прошла в зал и уселась в кресло, в котором я перед этим сидел.

– Говорят, дурачок хочет дом продать – слыхала? – сказала она дочери, поглаживая руки. – Пока этот сидит.

– Кто? – спросил я.

– Биатлонист, – ответила Орлова. На лице у нее вдруг мелькнула едва заметная волна.

– Так он же сидит, – напомнил я.

– А шут его знает, – замялась та. – Говорят, что хотят продать через кого-то, а как – не знаю. Ему же деньги нужны на защиту. Троим адвокатам платить – шутка в деле…

Орлова обернулась к дочери. Та смотрела ледяными глазами.

– Выходит, собрался выскользнуть, – подумал я вслух. – Он думает, что это ему поможет.

Люськин взгляд устремился теперь ко мне. Казалось, она едва сдерживает себя, чтобы не закричать.