XV
Молодежь образовала свой круг, пустилась отплясывать «звездочку». На круг выскочили два парня и давай дробить! А девки по сторонкам ждут-дожидаются, когда их суженые по плечу хлопнут.
Поплясали парни, покружились – каждый против желанной ему красавицы остановился: хлоп-топ!
И девка пошла дробить.
Теперь уж две пары на кругу. Крутятся-вертятся.
Поплясав, опять к ожидающим-дожидающим повернулись: девка парня выбрала, парень – девицу-красавицу. Новые пары образовались. Теперь уж четыре их, восьмеро пляшущих, полная «звездочка»!
– неслось с круга.
Только вот беда: долговязые дочери Васькины все в стороне стоят. Никому не любы. Никто их не выбирает.
Пять девок Миропийка Ваське родила. На работу они хоть куда. Если как возьмутся косить, – никакой здоровый мужик за ними не угонится.
А грести? Лучше не тягаться. Вот только красоты они невеликой, долговязые, в отца. И замуж их Василий никак выдать не может. Откуда только к ним сваты не ездили!
Однажды прикатили из Покрова. Прошел по деревне слух: дело серьезное, нужна покровцам в хозяйстве работящая баба, будто бы положили они глаз на старшую Васильеву дочь, Шуру. Не было в деревне ее проворнее. Сама зароды метала, отцу не уступала.
Ожидая гостей дорогих, велел Василий Миропийке все пустые бочки, какие в хозяйстве были, днищами вверх перевернуть и днища-то зерном засыпать. Как велено, так и сделано.
И вот, значит, наехали сваты. Ну, то да сё – всё как положено. Видят гости, не худо здесь хозяева живут: зерна полные бочки! И невеста, хоть и невеликой красоты девица, на мужика больше смахивает, – а глянуться начала.
Да вот беда: глазам своим русский человек не шибко доверяет, ему пощупать все надобно. Решили гости поглядеть, а каково у хозяев зерно? Горсть хвать – а там дно!
Удивились гости, но виду не подали.
А только молвили:
– Хорошее у тебя, Василий, зерно… – С тем и откланялись.
XVI
Да Бог с ними, с бочками. Шуру жалко. Все она в сторонке, и до того ей обидно, что готова зареветь. Куксится. Платком нос мусолит. А подружка ее, бойкая да расторопная Полька, с круга не сходит:
Рукава, рукава,
Рукава на вате!
Как я буду привыкать
С милым на кровате!
– Ой и Полька! Вот ужо отеч-от тебе! – ухмыляются старухи и с пляшущей Поли глаз не сводят: – Вот девка! Хоть бы уж поскорее Михайло ее замуж выдал. Испридерутся ведь парни из-за нее все! Ефимко да Степка вон как друг на друга зыркают!
Сошла Поля с круга перевести дух, платком лицо вытирает. А на кругу в эту минуту отплясывают соперники-злюки, Ефим чернобровый да Степан рыжеволосый.
Обоим Полька люба, оба по ней сохнут. А кто ей милее – то никому не ведомо. И вот тебе на! Хлопнул Ефим Полю по крутому плечу, а та возьми да и отвернись!
Сделался Ефимко чернее тучи. Не подвернись тут Шура, бог весть что вышло бы: так он ее, бедную, саданул по плечу, что ойкнула она, но отказать не посмела, робко на круг выплыла.
– Гляньте-ко, Ефимко Шуру выбрал! – расшушукались старухи. – Да в кои это веки? Ой, ой…
– А пусть попляшет, – защищали девку бабы сердобольные. – Сколько раз с пирушек в слезах уходила, тоже ведь поплясать охота…
И старухи соглашались, покачивали головами:
– «Восьмерка»-то уж шибко же пляска несправедливая. Иная с круга не сходит, а другая весь вечер в стороне стоит. Вон Полька опять на кругу!
И правда: тронул Степан Полю за плечо, и она на круг лебедушкой выплыла, подбадривает долговязую подругу:
Голубые шарики
Под лавку укатилися.
Подруга, пой, не унывай,
Не унывать родилися!
И Шура спела! Никто от нее ране песен не слыхивал. А тут – на-ко вот! Выводила дочь Васильева толстым голосом:
Дроля топать научился
Обема ногами вдруг.
Посмотрю, как милый топает, —
Моя головка в круг.
И с какой безудержностью, с каким отчаянием пустилась плясать Шура, словно первый и последний раз ей счастье выпало!
И старухи одобрительно запокряхтывали:
– Ой и Шура, ой и молодец!
И не сразу смекнула-почувствовала плясунья: делается чего-то с ее длинной юбкой! Чего же это такое? Ой, Шура, Шура! Незнамо-неведомо люду стороннему, чем у нее юбка подвязана; только ведь сползает, сползает!.. И Шура, наконец-то, почуяла неладное: надо крутиться, вертеться, а она подхватила юбку – и с круга опрометью! Побежала домой в слезах. Раскраснелась. Разрыдалась. Шибко, видно, неловко девке. Обидно и горько. И не все поняли, что такое с Шурой приключилось.
Ефимко на кругу один остался. Оглушили его крики и хохот:
– Чего от тебя Шура-то побежала? Худо топаешь! Чего такое с девкой наделал? Раскливил, уговаривай…
Громче других хохотал Степка Валенков. А Ефимко сказать не знает чего! Сквозь землю провалился бы!
Отошел к черемухам, к дружкам – сыновьям Евлахиным. Подозвал и младших братьев своих, Саньку с Афонькой, долго чего-то им на ухо нашептывал.
– А чё дашь? – торговался Афонька. Ефимко обещал ему что-то.
И вот выждали братцы минуточку: Афонька стал на четвереньки за спиной ничего не подозревающего Степки, а Санька, разбежавшись, толкнул его. И полетел Степка через Афоньку, оземь ударился, рубаху новую вывозил, забранился на озорников:
– Ах, етит твою, ошлепетки сопливые!
А те заверещали понарошку, но так зычно, будто их живыми режут. А Ефимко с Еранами, Игорем да Сидором, тут как тут:
– Чего же это ты, паскуда, на ребят малых?
И понеслось! Замахали кулаками молодые мужики. Одни за Ефимка, другие за Степку. Забеспокоились старухи:
– Вот ведь Ераны драношарые! Никогда праздник ладом отвести не дадут. Только бы подраться! Ой, да чего же это такое…
Ефимкова партия стала одолевать, и Степкины дружки пошли на попятную:
– Уходим, Степа, умякают. Смотри-ко, еще вон… Улицей к дерущимся бежали два парня с колами в руках.
– Это я побегу? – совсем осатанел Степан. Вот тебе и лясник, вот тебе и непутевик! Кого-то замочил – только слычкало.
Девки сбились в кучу, перепужались:
– Полька, забирай какого-нибудь. Расшибутся ведь. Полька, кому говорят, взаболь[15] они…
Видя, что и правда парни разошлись не на шутку, сорвалась отчаянная Поля с места, в самую гущу дерущихся залезла и проворно выволокла Степана.
Разгоряченный дракой, он бранился, вырывался, но держала она крепко, уговаривала ласково.
И драка как-то сразу вдруг остановилась. Опустил Ефим избитые руки и словно не слышал, что говорили ему матерящиеся дружки:
– Будь ты мужиком! Наводи ты Палахе по соплям! Старухи, бабы, подошедшие мужики бранились на молодежь:
– Мало вам девок! Из-за одной глотки рвете!
– Домой! И носа чтоб не казала! – велел Михайло, и Поля, не прекословя, пошла себе от черемух.
Молодые парни провожали ее взглядами, сморкались и плевали кровью на июньскую траву.
А белый вечер уж нахмурил брови и застелил реку и лога белоснежными простынями…
XVII
Все лучшее на земле совершается белым летом. Светло. Ясно. И в мире, и в душе необыкновенно празднично.
Давно отцвела, завязалась черемуха, процвела рябина по заднегорским логам. На лесных вырубках вовсю цветет земляника. Кисточки «зеленча» черной и красной смородины висят в крапивных зарослях ручья Портомоя. А по берегам извилистой Виледи-реки каждый вечер стоят на зорьке деревенские парни с удочками.
Мужики готовятся к страде сенокосной, упучинивают горбуши и стойки[16], излаживают грабельчи, легкие, как перышко. И ходят смотрят, какой удалась трава, нахваливают: густая, высокая, с «подсадом»; вот только высушить бы погода дала.
В первых числах июля все дружно принялись косить.
На луг ниже Подогородцев, что опрокинут природой-матушкой от пахотной земли вниз, к извилистому Портомою, высыпал стар и млад. Вырядились девки и бабы в белые платки и кофты, мужики в белые рубахи. Слышен крик, хохот, звон отбиваемых кос.
И горбатенькие, немощные старухи потянулись в луг посидеть, пошуметь, потакать молодежь. А иная не вытерпит – тянутся иструдившиеся руки к косе. Вот и старик Тимофей, древний, седой, а туда же! Всю зиму спал беспробудно, ни жив ни мертв. Баба его Агафья уж пужалась: подойдет, послушает, живой ли? А он как из преисподней: «Ждешь не дождешься смертушки моей». – «Фу ты, черт старый!» – крестилась Агафья. А теперь вот эко чего сделалось с мужиком! Встает спозаранку: надо робить. Мало на веку-то наломался.
И Анфиса бранится на него:
– Тятя, ну куда тебя несет – траву путать! Еле ноги волочишь, шел бы ты домой…
– А хоть покос, да пройду, – сурово говорит Тимофей, – много ли у тебя работников-то? Парамон, видать, на германча косит-взбубетенивает. Не кажется, не откликается…
И сел Тимофей на травяную кочку, и стал неторопливо лопатить косу-горбушу. Шутка ли – сенокос! Всех молодит. И стариковские щеки зарделись румянцем.
Ровные покосы потянулись к ручью Портомою.
Егор со Степаном косят, махая стойками. Анисья не отстает от них, пластает горбушей на обе руки.
Два небольших Егоровых стожья лежат на взгорье, у всех на виду. Старые покосившиеся стожары торчат из высокой травы. Захар, сенокосные угодья которого расположены ближе всего к Валенковым, по обыкновению своему не может удержаться, потешается над Егором, гогоча на весь околоток:
– Бросай, курить иди! – Положив косу на свежескошенную траву, он садится на широкую, гладко обритую кочку.
А Егор, как не ему говорят, словно обиду затаил, знаться с зубоскалом не хочет, косит себе, не оглядываясь.
Захар не отступает:
– Давай, Егор, на спор! Если до реки голышом дойдешь, я твои стожья со своими парнями в полчаса озвитаю.
– А чё? – повернулся Егор в сторону громогласного Захара.
– Голышом, Егор, голышом! Али духу не хватит? – раззадоривал Захар ради общей потехи.
– А дай-ка спытаем твое слово! – И сбросил Егор с худых плеч белую, с темными пятнами пота, рубаху.
Спор привлек внимание всего сенокосного люда. Девки вылупили глазища, не верят, что Егор принародно… А Полька, самая отчаянная из них, разогнулась, вытерла травой косу и с любопытством наблюдает, как снимает Егор залатанные порты.
Вот он спустил их на свежую, только что скошенную и начавшую уже вять траву.
Девки завизжали, побежали под паберегу[17], в ивовые кусты, и безудержно, раскатисто захохотали там.
А Поля раздвинула ветки, девичье любопытство разбирает: все снимет Егор или оставит чего?
– Снял, девки, все снял!
Под паберегой – визг, хохот, треск сучьев.
– Вот где лень-та!.. До срамоты готов, только бы не робить, – бранилась Дарья. – Анисья, ты бы хоть образумила его!
– Дикарь он и есть дикарь! – только и сказала Анисья, отвернувшись от голого костлявого муженька своего.
– Дикарь не дикарь, а… – бубнит себе под нос муженек, хватает широко: коса гудит, семена высоких трав сыплются на потное Егорово тело.
Отмахиваясь от льнущих паутов, ни разу не остановившись, доходит он покос до пабоки[18].
Девки, прыснув, побежали еще ниже, к самой реке, в густой ивняк, завизжали, давя друг друга.
– Захар! Как, говоришь, уговаривались? – кричит Егор, старательно вытирая косу травой. А Захару не до него. Дарья бранит его на весь околоток:
– Вот и коси теперь иди, на посмешище-то! Нисколько уж не лучше Егора-то…
Мужики гогочут по угору. Васька ухает со своей пожни:
– Егор, чтоб тебе!.. Девкам робить не даешь…
А Егор, как ни в чем не бывало, через весь луг неторопливо идет к своему хламу. Натягивает порты.
Лишь Евлахино племя, два сына, Игорь да Сидор с женами, как косили, так и косят, не обращая внимания на Егорово-Захаровы потехи. Огнийка – та вообще не разгибается: схватит из подвязанного подола юбки вареную картошину, откусит, бросит ее обратно в подол и косит себе без продыху. Разогнулась, когда увидела горбатенькую старушку с бадожком.
– Мама, ты-то чего еще приволоклась?
– Да вот видела – Тимофей уковылял. Дай-ка, думаю, и я пойду. Чего дома сидеть в экоет день? А я вам хоть полопачу, – говорила горбатенькая, – да ведь уж время к павжне[19]. Домой-то пойдете ли?
– Какая вам еще павжна! Ничего не поробили… – И Огнийка, отвернувшись от матери, пошла наяривать на обе стороны, только коса гудит, да болтаются в подвязанном подоле картошины…
XVIII
В один из ясных вечеров середины июля Степан подкараулил Полю у Портомоя.
Бабьи пересуды больно задевали его, и намеревался он выпытать, а почего, все-таки… почего она, Полька, в Заговенье из драки его вытащила?
Поля, разогнувшись, бросила на доску отжатую рубаху и отвечала озорно и уклончиво:
– А уж шибко мне того хотелось! Да и любо ли смотреть, как вы друг дружку молотите? И не злись ты на Ефимка! Вон как Осиповы вам подсобили – целое стожье озвитали…
– Какое еще целое! – закипел Степан. – Санька с Афонькой по покосу прошли…
– Да ведь корове легчи окосили – и то подмога.
– А ты под паберегой хохотала как ненормальная! – припомнил Степан.
– Так ведь не каждый день мужик принародно раздевается!
Степан вспылил и хотел уж было уйти, но она удержала его речами язвительными:
– А еще мне ведомо, как Захар тятеньку твоего прикуривать научил…
– Да тебе какое дело!
– Правильно, Степушка, не бабье это дело – прикуривать учить…
Перешел уж Степан ручей, обогнул куст ивовый – и вдруг услышал ласковое, нежное:
– Степа-а-а…
И сердце его гулко забилось. И он замер, оглушенный ее шепотом.
О проекте
О подписке