Моё первое детское воспоминание – это куратор Джозеф. Его строгие глаза, глядя из-под серых бровей, всё-таки лучились каким-то теплом. И если я и осмеливался поднять взгляд во время нашего общения, то чувствовал, что даже когда куратор Джозеф отчитывает меня ледяным и гневным тоном, он делает это ради моего же блага, чтобы я вырос умным, развитым и полноценным человеком. Но началось всё ещё тогда, когда я спал в кроватке с высокими бортиками, за которые было так удобно держаться, когда стоишь. Я не помню, приходил ли ко мне тогда человек, или это была нянька, помню лишь, что мне очень не понравилось что-то, что со мной делали. Возможно, меня просто искупали, но я ревел во всю глотку, а чувство обиды на весь белый свет вспоминается мне даже теперь.

Но потом на экране возникло лицо. Седовласый мужчина что-то начал говорить мне удивительным и мягким голосом, от которого я мигом забыл все расстройства. Я заслушался его речью, смотрел, как его рот двигается в окружении непонятных, но таких интересных серых волосков, что, разумеется, было его бородой, которую так хотелось потрогать. Я протянул ручку поверх перил кроватки, но дотянуться было невозможно. Зато мужчина улыбнулся мне, а я улыбнулся в ответ.

***

Нянька была рядом всё моё детство. Сначала я её боялся подсознательно – что-то на колёсиках, светло-серого цвета, мигает лампочкам, шевелит манипуляторами и произносит вроде бы ласковые слова, но тоном, лишённым эмоций и интонаций.

Потом я привык, но всё-таки опасался, так как не понимал, будет ли мне хорошо от появления няньки, или плохо. Чаще всего, конечно, бывало хорошо, так как она приносила мне еду, игрушки, одежду, а затем и книги. Но иногда ни с того ни с сего у меня начинало сосать под ложечкой, появлялось неприятное предчувствие, дверь вдруг открывалась в неурочное время, въезжала автонянька, выговаривала неживым голосом ласковые слова, чаще всего называя меня непонятным словом “касатик”, которое у неё выходило произносить немного другим голосом, в то время, как вся остальная речь не отличалась разнообразием. Она говорила что-то вроде “Доброе утро, касатик, будь умницей, дай тёте сделать обследование”, после чего начинала ловить меня по комнате, ведь дураков добровольно подвергаться экзекуциям не было. Но деться мне было некуда, ведь дверь очень плотно и хитро раскладывалась вслед за вошедшей нянькой, так что я не успевал даже просунуть руку в проём. Так я и бегал, пока няньке не удавалось загнать меня в угол, расставив манипуляторы и приговаривая, чтобы я не вертелся и не отнимал её время, ведь я у неё не один такой.

Затем нянька хватала мои руки и ноги специальными мягкими манипуляторами, которые удерживали меня в практически неподвижном состоянии, отдельными выступами фиксировала мою голову, что приводило меня в отчаяние. Но, к счастью, всё очень быстро кончалось – уколов меня то тут, то там, проведя по животу, груди и шее прохладной штуковиной, которую я боялся больше всего, хотя, кроме холода, никакого дискомфорта она мне не доставляла, нянька отпускала меня, проговаривая успокоительные фразы, которые я заглушал рёвом.

Помню, как-то раз я даже накинулся на няньку с кулаками после такой процедуры, когда она принесла мне обед, но стенки её корпуса пружинили под моими слабыми ударами, не прерывая её привычных действий, что взбесило меня настолько, что в знак протеста я опрокинул тарелку с едой со стола. Правда, я тут же испугался, что нянька накажет меня, схватив манипуляторами, поэтому я взобрался на кровать и со страхом смотрел на неё. А с ней творились странные вещи. Она то начинала собирать кусочки рагу в манипулятор с совком, появившимся из её недр, то вдруг вываливала всё на пол и поднимала тарелку, которую, впрочем, тоже тотчас роняла и растерянно начинала движение в сторону двери. В другой ситуации меня бы рассмешила эта ситуация, так нелепо она вертелась на месте, но в тот миг я не понимал, что происходит и думал лишь о том, чтобы она не повернулась в мою сторону.

Неожиданно включился экран и на нём появилось лицо куратора Джозефа. Этого хватило, чтобы нянька замерла на месте, свесив манипуляторы, а через несколько секунд пришла в себя, собрала рагу и тарелку, тщательно затерев пятна манипулятором-шваброй, а затем, не говоря ни слова, выехала из моей комнаты.

А куратор Джозеф тем временем обратился ко мне:

– Так-так, юный джентельмен, похоже, решил сегодня остаться без обеда? – прозвучал негромкий, но чарующий голос.

Я сразу же нашёл в кураторе союзника и стал взахлёб перечислять все обиды, но он остановил меня, закрыв глаза и кивнув:

– Да, юноша. Ты не понимаешь, что с тобой происходит, но я объясню, и ты не будешь злиться на нашу прекрасную автогувернантку… На твою няньку. Ведь она заботится о тебе, а эти неприятные процедуры нужны лишь для того, чтобы ты не заболел, а не то как же ты сможешь выйти в Игровую комнату?

Думаю, я тогда не понимал и половины из сказанного, реагируя в основном на интонации, но уж Игровая комната – это было понятно. Это то, чего я так долго ждал, то, что было обещано мне. Как только мне исполнится пять лет, как рассказывала ментор Лили, я смогу выходить в большую комнату и играть с другими детьми! Как же я тогда об этом мечтал! Те мультфильмы, что мне показывали, учили меня, что важнее дружбы нет ничего на свете, но я ещё не видел тогда никого, с кем можно было бы начать дружить, а мне этого так хотелось.

А голос куратора тем временем продолжал:

– А может быть, мальчика, который швыряет на пол тарелки с едой и колотит няню, нельзя пускать к другим детям? А если они испугаются?

– Нет! Нет! – горячо возразил я. – Я больше не буду швырять! Я буду кушать!

– То-то же, – голос куратора подобрел. – А ещё ты будешь слушаться няню и попросишь у неё прощения.

Я лишь покорно засопел, понимая свою неправоту.

Через минуту в мою комнату въехала нянька с новой тарелкой еды. Я подошёл к ней и, разглядывая пальцы ног, пробурчал “извините”, после чего мигом убежал на кровать, отвернувшись лицом к стенке.

– Ха-ха-ха, – механически засмеялась нянька. – Ну, кушай, касатик. Подвёл ты меня под монастырь…

Я не понял о чём она, но в дальнейшем спокойнее сносил её экзекуции, почти никогда не пытался убегать, и даже сам покорно подставлял руки для фиксации во время медицинских обследований.