Даша Дасова. «Вутăш»

Мокрый песок подсыхал на голых коленях, сначала едва заметно светлея, а после комьями падая на берег. Упавшие комья все равно были на полтона темнее, и глаз невольно цеплялся за едва заметные пятна. В глубоких, как батюшка-Атăл^[1], и дурных размышлениях блуждающему взгляду все равно, за что цепляться. Хоть за мокрые пятна на песке, хоть за корягу под поникшей ивой.

Только бы не за водную гладь, манившую и обещавшую покой.

Не ступить ей теперь в родные воды, не выбраться с берега.

Стряхивать песок подсохшими уже ладонями вутăш^[2] не торопилась. Она уже никуда не торопилась.

Черные волосы, облепившие тело лентами водорослей, подсыхали, и вутăш хотя бы перестала трястись от холода. Не любила она надводный мир, холодно в нем. И люди злые.

Она точно помнила, что когда-то знала и добрых людей, но воспоминания эти затерялись в памяти, почти исчезли, растворились, когда она перешагнула из мира живых в подводное царство. С тех пор она не встречалась с людьми – до вчерашнего дня. А вчера повстречалась со злым человеком.

Человека звали Пуяном, так его друг окликнул, и до ужаса походил он на кого-то… кого вутăш знала прежде. И скулы эти узнавала, и брови хмурые, и улыбка скупая, как щербина лицо пересекала. Она помнила, что когда-то дорога ей была эта улыбка.

Засмотрелась, глупая, рот раскрыв, попыталась за былые человеческие воспоминания ухватиться – и позволила человеку подобраться слишком близко. Вмиг оказался на шее крест, отрезавший ей путь в серые воды родной реки.

Пуян забрал ее золотой гребень – все, что вутăш могла ему предложить в обмен на свободу, – и ушел, погрозив вернуться на следующий день, чтобы стребовать еще богатств, скрытых подводным народом. Не сдержал слово. Злой человек.

Вутăш и рада бы ему теперь что угодно отдать – да нечего. Не войти ей в воду, не принести ничего на откуп. По колено забрела в воду – и не пускает река дальше, словно о стену невидимую бьешься.

Оставалось лишь ждать человека и молиться шыв амăшĕ^[3], чтобы тот, явившись на берег, уверился, что нечего больше взять с продрогшей, свернувшейся клубком нежити, и отпустил ту восвояси. Но человек все не шел. Вторые сутки на суше близились к концу, и вутăш теряла всякую надежду.

Она безучастно смотрела перед собой, пока небо затягивалось глухими серыми тучами, а последние лучи солнца отсвечивали на редких чешуйках на ее коже. Тоненькие полупрозрачные пластинки переливались, играли с цветом, как радуга в летний дождь. У вутăши их было совсем мало – недолго она еще прожила в подводном царстве, да и выбиралась частенько на берег, грелась под солнышком да черные пряди расчесывала. У старожилов же, тех, кто не желал выходить на сушу, вся кожа серебрилась чешуйками, словно все тело монистами покрыли.

Она никогда не хотела, чтобы вся ее кожа обратилась в чешую, как у юрких рыбешек, снующих под водой. Похоже, этому желанию суждено сбыться.

Вутăш поежилась в подступающей морозной тьме. Лето клонилось к концу, и ночи становились все холоднее. В подводном царстве холода не было: вода замерзала лишь там, где живые могут оказаться. А если нырнуть глубже… глубоко, глубже самой смерти – совсем мир другой, без холодного ветра.

И без подвывающих волков.

Вутăш заледенела: прошлой ночью беда миновала, но сейчас вой раздавался где-то совсем близко. Речной народ не ладил с волками – хищными тварями, частенько разрывавшими задержавшихся на берегу вутăшей на куски. Со злостью и отчаянием вутăш сжала ладонь с чуждым ей крестом на тонком льняном шнурке, повисшем, словно кандалы, на шее, – и отдернула руку, обжегшись. Забредут волки на берег – не спастись ей в воде.

Совсем не спастись.

В прилеске за спиной послышались шорох первой опавшей листвы и хруст ветки. Тишайшие звуки – человек бы не услышал. Спину холодил чужой хищный взгляд. Живой, но не человеческий. Нежить замерла. Авось пронесет. Авось не заметит.

Заметил: еще бы собаки Турă^[4], коими слыли волки, не углядели на берегу реки нежить. Вутăш обернулась, уткнувшись ладонью в песок, с глупой надеждой лелея мысль, что острый слух ее обманул, что это все померещилось ей от холода и тоски.

Взгляд выцепил из тьмы силуэт хищника. Волк словно понял, что обнаружен, и уже не таясь выступил вперед, позволяя себя разглядеть. Чтобы последние воспоминания у вутăши поярче были, не иначе.

Тихий рык показался ей громче грозовых раскатов, вутăш оцепенела. Страх, такой жуткий и знакомый предсмертный ужас, заглушил все звуки, кроме тех, что исходили от волка – второй смерти ее.

Волк прыгнул – и вутăш в глупом порыве отвернулась, свернулась в клубок на песке, словно если она не смотрит на свою смерть, то и нет ее.

Боль впилась в плечо острыми клыками, оцарапала когтями спину. Душу бы вытрясла – коли была б.

Вутăш взвизгнула отчаянно, испуганно, так, что по гладкой воде тревожная волна прокатилась. Под потемневшей кромкой воды тянули к ней руки гребнями волны ее братья и сестры – вутăши.

Но на берег не спешили – боялись.

Свет – резкий и обжигающий – изрезал истоптанный песок вокруг на желто-чёрные осколки света и густых, как смоль, теней. Опалило теплом, слишком уютным для раздирающей на части боли.

«Огонь», – отрешенно проклюнулась мысль на краю сознания, но должного удивления, откуда же у волков огонь, не последовало. Вутăш тонула в слишком сильной жгучей боли, из которой взрастала ненависть.

Это из-за человека она сейчас оказалась на берегу. Это из-за человека она умирала дважды. И ей следовало поступать так же, как ее сестрицы.

Топить.

Она не топила – и теперь поплатится своей нежизнью.

Злая и болезненная израненная ненависть застилала глаза чернотой – и скоро в этой черноте ничего не стало.

* * *

Раны неведомым образом затянулись, хотя Атнер полагал, что девица уже не жилец. Чудом только можно выжить, когда тебе волки плечо в клочья порвали, и то, если ăрăмăç^[5] поможет, обратится к добрым силам. Однако вот оно – чудо случилось и без мудреца-ворожея. Девица, укутанная в запасную рубаху, безвольной куклой лежала на лавке. Бледная, как утопленница, но вроде бы живая.

Черные волосы соскользнули с лавки и расстелились по полу. Длинные, ни у одной девицы в деревне Атнер таких не видел, да еще и со странным зеленоватым отливом на свет. Нагая и простоволосая, она явно попала в беду на берегу, когда заплутавший мельник выбрел на звук, и беда эта, похоже, началась еще до нападения волка.

Хищника Атнер еле прогнал, отпугнул подожженной на манер факела корягой, а раненую девицу донес до мельницы. Думал, придется наутро попросить кого-то из соседей присмотреть за искусанной волками, а самому метнуться в соседнюю деревню позвать ăрăмăçа, но обошлось. Рассвело, и о рваных ранах Атнеру напоминали только багровые разводы на его рубахе. Кровь впиталась в гладь вышивки, запятнала солнышки-обереги, а на бледной коже спины и плеч у девицы не осталось ни следа.

Будто бы привиделось все это Атнеру. Чертовщина какая, Турă убереги!..

Спасенная слабо шевельнулась – впервые на глазах у Атнера, и у того от сердца отлегло. Живая, точно живая.

Девица проворно, текуче перевернулась: неожиданно для той, что еще несколько лучин назад была в клочья разорвана. Повернулась к Атнеру, распахнула раскосые глаза, глянула диковато. Рассеянно скользнула ладонью по груди, нащупывая крест, – и тут же отдернула руку.

– Все хорошо, не бойся ничего, – решился тихо успокоить то ли спасенную, то ли себя самого Атнер. Он присел на лавку, в ногах у девицы, посмотрел ей в глаза.

И потонул: глаза – два черных омута. Того и глядишь – душу затянут.

Девица подобралась, отодвинулась, вцепилась тонкими, давно не знавшими работы пальцами в лавку. Неужто не селянку Атнер умудрился спасти? По спине у мельника пот пробежал: ежели это чья-то дочь, то, может, не только «спасибо» не дождешься, но и получишь еще, что не по своей воле девицу обесчестил. А что уж там на самом деле было…

– Воды, – неожиданно вымолвила девица, и в коротком звуке ее голоса послышался странно знакомый звон.

Что-то тревожное всколыхнулось в груди, будто предчувствие какое. Атнер от неожиданности только и сумел ляпнуть:

– Чего?

– Воды принеси.

Шутка ли: в мелодичном перезвоне девичьего голоса – рык послышался!.. Атнер нервно дернул губами, но встал с лавки и поспешил зачерпнуть кружкой колодезной воды – не зря же только натаскал.

Девица вцепилась в чашу, как утопающий в рогатину, и принялась жадно пить. Черные локоны волнами колыхались от каждого движения, белые пальцы сжимали деревянную чашу. Допив, девица волком посмотрела и протянула посудину обратно.

– Может, съестного тебе чего? – Атнер поймал чашку растопыренной ладонью; девица мотнула головой и непреклонно повторила:

– Воды.

Спорить Атнер не стал, сходил и зачерпнул еще воды. Капли проложили дорожку по деревянному полу, и девица с жадным и отчего-то ревнивым взглядом проводила каждую из этих капель.

Вторая чаша сгинула так же быстро, как и первая. Отдавать ее девица не стала, поставила осторожно на лавку, неловко схватив за край кончиками пальцев. Глаз от Атнера она не отводила, смотрела так, словно то ли боялась его до смерти, то ли и сама напасть собиралась в любую щепочку.

– Как зовут хоть тебя? Откуда ты сюда попала – и сразу в такую передрягу? – попытался завязать разговор Атнер: не узнав о ней ничего, он и помочь не сможет. На ответ он не надеялся почти: не оставляло его ощущение, что он не с девушкой разговаривает, а с загнанным в угол зверьком, который слов человеческих не понимает, а спасителя своего за врага чтит.

– Выполнишь просьбу одну, – губы у девицы изогнулись, лицо озарила вдруг ясная улыбка; голос мягкий, певучий, словно щебет ручейка весной, – скажу.

Девица голову вправо склонила, посмотрела на Атнера невинно-хитро черными глазами, в душу прямо заглянула – Атнер вмиг все слова позабыл. Кивнул только, чувствуя себя будто во сне или под толщею воды. А спасенная девица только коротко и легко рассмеялась и аккуратно, касаясь лишь шнурка, выудила крест из-под рубахи. Так и замерла с шнурком льняным, запутанным на растопыренных пальцах.

– Я тебе имя свое скажу, а ты крест с меня снимешь, – прожурчал ее голос, Атнер толком и не мог сказать, вслух ли девица это сказала, или же в мысли его прорвалась. – Согласен?

Завороженный, он вперед подался, губы облизнул. Чувствовал Атнер: скажет она ему сейчас хоть на поиски Мирового дерева идти, хоть за край света – не раздумывая согласится. Неживая у девицы была красота, слишком яркая – но глаз не оторвать.

А взгляд, напротив, полный жизни.

– Согласен.

– Силемпи.

Имя – как капля со скалы сорвавшая и со звоном в реку упавшая – слетело с ее губ и мигом наваждение разорвало. Атнер словно ото сна очнулся, выдохнул вдруг, посмотрел на Силемпи, на рассвете им спасенную, и испариной покрылся.

Не девушка она. Не в беду попавшая селянка.

Вутăш на его лавке сидела, чарами его манила. Неужто за спасение в пучину надеялась утащить? Атнер мотнул головой: негоже мельнику с духами воды ссориться, как же иначе с мельницей совладать! Если не поможет, не освободит от креста, то сестрицы ее и братья могут и навлечь на мельницу несчастья, а поможет – глядишь, не обидит, а по добру уйдет в родную реку.

Заминку вутăш не оценила, свободной рукой в запястье вцепилась, с отчаянием прошептала:

– Сними его. Я имя сказала, сними его, прошу!

В темных глазах клубился страх. Пальцы на запястье – едва теплые – крепко сжимались. Отчаянно даже как-то. Атнер нахмурил брови: перепугана вутăш, не на шутку боится, что не отпустит. Неужто поэтому на рассвете на берегу и задержалась – другой человек не дал свободу?

– Сними! – в голосе снова рык послышался, да быстро на всхлипы сошел: – Отпусти меня, коль спасать решил!

Атнер глянул на вутăш с жалостью. С юных лет старался он чтить и не злить духов родной речки, нельзя мельнику с ними в ссоре быть. Он осторожно, чтобы не испугать и без того издерганную вутăш, протянул свободную руку к узелку на шнурке, неловко – одной-то рукой! – попытался развязать.

Хватка на запястье мигом исчезла, вутăш откинулась так, чтобы человеку удобнее было распутывать перекрутившийся узелок, отвернулась. Грудь у нее нетерпеливо вздымалась, ждала вутăш свою свободу.

Узелок наконец поддался, распустился, и Атнер поймал чужой крест в ладонь, сжал кулак. Отодвинулся тут же, напряженно вгляделся в лицо: не удержался, хоть и знал, что вутăши легче зачаровать, когда в глаза смотрит.

Плечи у вутăши опустились, исчезло напряжение из позы, словно висельную веревку с шеи сняли. Она провела пальцами по рукаву надетой на нее рубашки, скользнула рукой по гладкой вышивке, призванной оберегать хозяина от злых духов. Усмехнулась. Было чему дивиться: она, злой дух, без вреда для себя куталась в рубашку с оберегами.

– Принеси еще воды, – вутăш подцепила пальцами чашу и протянула Атнеру. Голос смягчился, утратил часть звенящего очарования, больше не заставлял мысли путаться, но по-прежнему сохранил неописуемый переливчатый тон. Вутăш сама была как вода.

Атнер кивнул, принимая чашу, пошел за водой – и услышал проворный топот. Обернулся: в комнате никого, только всплеск за окном послышался.

Он бросил чашу прямо в кадку с водой, выбежал во двор и уставился на запруду. По глади воды только волны кругом расходились, а посредине плавала его рубаха. Вутăш же как в воде растворилась.

– Хотя отчего «как»? – хмыкнул себе под нос Атнер. Подводные жители, небось, и такое умели.

Он глянул в сторону омута. Черный, совсем как взгляд у вутăши.

У Силемпи.

* * *

Силемпи вынырнула ближе к лесу. Убрала с лица намокшие волосы, обернулась на деревню. Брови нахмурила, с толку сбитая: имя вспомнилось как-то само, так нежданно, что сбило с толку. В подводном царстве все забываешь: и кем ты уродился, и с кем дружился. И имя затирается в памяти – не нужно оно под водой. А сейчас – вспомнила, стоило вопрос услышать.

Оттого ли это случилось, что долго на суше пробыла? Или чары собственные злую шутку сыграли с ней – заставили воспоминания ожить на мгновение, чтобы на волю вырваться? А может, не зря считается, что мельники с духами знаются? Силемпи вздохнула.

Правду не отыщешь теперь, надо было сразу мельника чаровать и расспрашивать, но так к водице родной хотелось, что не выдержала вутăш, сбежала мигом. Теперь же откуда что узнать про мельника, не ăрăмăç ли он?..

Пораженная внезапной мыслью, Силемпи растянула губы в сладковато-хитрой улыбке. Мельник днями и ночами проводит время за работой, и если действительно чародействами занимается, то быстро себя выдаст, коль понаблюдать за ним!

Сестрицы подождут ее возвращения, им и без нее не скучно, да и совестить начнут за утерянный гребень, мол, чего глазами хлопала, а не утащила наглеца на дно, а загадка неразрешенная сердце грызла.

Силемпи бы сказала, что и душе покоя не было, да только у нежити с душой негусто.

С мающимся от вопросов нутром, Силемпи нырнула, сливаясь с течением, ведущим к омуту близ мельницы. Не унесет ее течение, пока ответов не получит, не утянет в глубины подводного царства.

Вутăш сильнее любого течения, а уж любопытство ее – и подавно.

* * *