Глава 2 Мы гоним!

Брянская область не лишена известной полиморфии. Леса под завязку набиты основными лесообразующими породами и лишайниками, типичными для тайги. Встречаются мохноногий сыч, зубр, кабан и насильственная смерть в лице волков или одичавших собак. Вдобавок на подносе природы всегда полно трав, ягод и грибов. Ядовитый вёх, белладонна и толстая свинушка к вашим услугам. Если вы, конечно, горите желанием стать прошлогодним перегноем.

Но куда больше разнообразия сокрыто в названиях населенных пунктов. Вот, к примеру, сёла Усох и Лизогубовка, а также деревня Бибики⁷. Несерьезные названия для вполне реальных мест. Они – словно приказы безумного гипнотизера, не правда ли?

Усохни, брат.

Лизни губу, сестра.

Не желаете? Тогда хотя бы бибикните.

Ну же.

БИ.

БИ.

Так-то лучше. Но обратим взор на Дохновичи⁸, а точнее – на лесополосу, расположенную северо-западнее этого безрадостного села́. Кажется, деревья здесь так и шепчут: дохну́ть или сдохнуть – вот в чём вопрос.

Итак, предрассветные часы, одинокий птичий крик над туманным лесом.

Тающее ночное небо, прочерченное багровым серебром облаков, пересекало преисполненное злобы создание.

Оранжевый клюв с черным кончиком, как у египетских стервятников. Прокаленные кровью рубиновые глазки. Словно позаимствованный у гениев, хохолок из заостренных перьев. Благородная шея, из которой произрастало тело-книга. Оперение цвета угля, растертого с мокрым графитом. На вершинах крыльев-обложки – по когтю. Клиновидный хвост. И конечно же, брюшко из завивавшихся желтоватых листов бумаги.

Черномикон.

Имя, благословленное тьмой.

Благословленное тьмой? Фолиант-птица расхохотался, перепугав скрипучим гоготом аистов, направлявшихся на восток. А ведь кретин-шизофреник, вдохнувший в него жизнь и давший имя, старался. И свалял дурака.

Что поделать? Душа бумажного поэта алкала зла.

Черномикон снова зашелся в вульгарном хохоте. Оглянулся. Может, нагнать и прикончить аистов? Фыркнул. В другой раз. Есть дела повкуснее.

Его мысли вернулись к событиям двухмесячной давности.

Оказавшись в руках сотрудников бюро «Канун», Черномикон исправно нёс службу, оставаясь в форме внушительной книжицы, чьи размеры на пяток сантиметров не доходили до бумажного формата А3. Помогал Членославу и Дебилату низвергать зло.

Над лесом вновь раздался пугающий хохот.

На деле он подкармливал Бессодержательного, сбрасывая к тому на порог ослабленные порождения зла. А еще – копил и копил силы, запечатывая в себе детей тьмы, чтобы затем использовать их как дорожную карту.

После небольшого ритуала – можно сказать, кроваво-домашнего – темница древнего бога пала.

Тогда же Черномикон освободил всех, в ком больше не нуждался. Но кое-какие трофеи оставил. Серого демона, посланника кратких судеб, сотворившего ужасы Кануна, и Лунослава – потомка того самого безумного меота, что провернул всю эту штуку с пленением Бессодержательного. Паренек, надо признать, быстро учился. Кровь диктовала знания. Опасный противник.

Эта парочка и поныне находилась в нём.

Черномикон с самодовольством каркнул. Последнее время он сдавал лист с чертовидцем в аренду. Носовой платок, подгузник, кустарный презерватив – самые бестолковые и частые способы применения покоренного человека. Полёт мысли начинался, когда лист с чертовидцем использовался в качестве орудия убийства. За столь милостивую услугу он брал органами тяжелобольных. Но не всегда. Лишь когда требовалось подпитать его прожорливое хобби.

Прекратив грезить, Черномикон опустил взгляд. Приближалась почерневшая избушка, притихшая на краю оврага, заполненного светящимся туманом. Из трубы домика валил дым, неся в мохнатых клубах душок браги и алые огоньки. В сарайчике, находившемся в двенадцати метрах от домика, лежали тела.

Черномикон лег на потоки холодного ветра и спикировал вниз.

Палец с грибковым поражением ногтя щелчком обозначил последние пол-литровые бутылки с красноватой бурдой.

– Двадцать одна, – подытожил субтильный Боягуз, рогатый обладатель неухоженного перста. – Очко! – Аккуратно вписал в листик «21», подумал и к цифрам пририсовал задницу, больше похожую на воронку зыбучего песка. – Слыхали? Очко!

Из погреба послышалось сопенье. Затем покрытые шерстью ручищи вытолкали наружу один за одним четыре десятилитровых бочонка с забродившей кровью. Показалась отвратительного вида утробистая харя с покрасневшими глазками и подвижным голым хрящом вместо носа.

– Чел, я бы перекинулся в картишки. – Из погреба выбрался Калач, напоминавший необъятным пузом беременную тетушку, а ростом – Бобана Марьяновича из «Филадельфия Сиксерс»⁹. – И накатил бы.

– Накатим так, что лопнем. Дай только сувенирчику прибыть, – заметил Балда, вожак компашки. Он слонялся возле ректификационной колонны, следя за свежей партией, на закладку и изготовление которой ушло почти два с половиной часа.

Балда, Боягуз и Калач отличались не только телосложением, но и цветом шерсти – рыжий, болотноцветный и фиолетовый с подпалинами. Будучи низшими демонами, более известными в фольклоре славян как озорные бесы или черти, они представляли собой выходцев из малочисленной касты ремесленников.

Да, они не ковали неразменные монеты, бередившие рассудки скряг, или иную про́клятую мелочевку, сводившую людей в могилы. Зато варили напиток высшего качества и порядка – девяностосемипроцентный самогон, основным ингредиентом которому служила засахаренная людская кровь. Предпочтение, по понятным причинам, отдавалось больным сахарным диабетом II и III степени.

Процессу дьявольского самогоноварения вполне хватало двадцати квадратных метров домика. Здесь же находились загруженные бутылками шкафы, стол с неразложенным пасьянсом и рукомойник с нагревателем. В четырех шагах от входа стояла ректификационная колонна на пятьдесят литров. Она же – самогонный аппарат, соединенный с дымовой трубой.

Колыхались от жара линялые занавески. На улице пыхтел бензиновый генератор, подавая в домик свет. Из грязного радиоприемника марки «Hyundai» на повторе в сотый раз играла песня «Самогонщики» группы «Сектор Газа».

Черти то и дело пускались в дикий пляс, с рычанием горланя любимую часть припева:

– Мы – гоним! Мы – гоним! Мы – гоним-гоним-гоним! Йау!¹⁰

Порядком утомившись клацать копытами по липкому дощатому полу, Балда сделал музыку тише и решил снять пробу. Плеснул розоватое варево в мензурку, взглянул на просвет. Пена отсутствовала. Поверхность гладкая. Легкая мутность и сваренные сгустки крови – в пределах нормы.

Балда опростал мензурку и в задумчивости покатал ее содержимое во рту. Проглотил.

– Больше сладости сыпьте, баламошки! От сахара торкать должно!

В поросячьих глазках Калача мелькнула обида.

– Это всё Боягуз, чел. Кариеса он, видите ли, боится!

– Я? – взвизгнул тот. – А кто гундел, что сахарюшки на заднице потом не разлизать, а?

Балда против воли причмокнул, вспомнив собственные «сахарюшки», опомнился и врезал подельникам схваченной деревянной поварешкой. Болотноцветному удар пришелся аккурат в морду, а вот Калача спас рост, и потому поварешка лишь саданула его по груди. Тем не менее оба взвыли с видом оскорбленных трагиков.

– Может, вы хотите, чтобы нашу продукцию забраковал сам винтажный Ираид? – Голос рыжего вожака опустился до змеиного шепота.

Боягуз и Калач в страхе замотали головами. Черного Козла Лесов, устроителя бесовских пиров, боялся каждый. Никого не прельщала перспектива сантиметр за сантиметром покидать собственную шкуру, омывая себя при этом мочой и кровью.

Тревоги нечисти оборвал властный стук. Окошко домика, выходившее на смрадный овраг, распахнулось, и влетел Черномикон. Дав круг, он метнулся в восточную часть помещения, безошибочно выбрав «красный угол» – наиболее почетное место в русских избах, где обычно стояли иконы, а сам угол воспринимался как алтарь храма.

Фолиант-птица взобрался на полку, некогда державшую канонизированные лики святых, и утвердился на ней. Со смешком пустил зеленовато-кремовую струйку из-под хвоста. В сладком предвкушении передернулся. Пахло чумовым алкоголем.

– Смерть в дом, рыла. Мой товар, а вы – купец. Обдурите – вам конец.

Боягуз запрыгал, со злорадством поскрипывая зубами:

– Чертовидец! Чертовидец! Чертовидец!

– Сперва подай плату, рогатый.

Балда отвесил Калачу пинок.

– Конечно, конечно, о лепесток перхоти на короне Бессодержательного! – Рыжий вожак расплылся в подхалимской улыбке.

Зазевавшийся Калач протопал к ректификационной колонне. Набрал в миску для взбивания самогон. Маленькими шажочками приблизился к «красному углу» и с неуклюжим поклоном поставил миску.

Черномикон обвел всех тяжелым взглядом, точно сканируя на предмет вшей, и наконец принялся заглатывать плату.

Пока фолиант-птица пил, черти молчали. Они ждали своей очереди, чтобы побаловаться листом с чертовидцем, чуть больше месяца. Желающие поразвлечься с плененным поборником света исчислялись сотнями.

Наконец порядком осоловевший Черномикон поднял голову. С его оранжевого клюва сполз сгусток крови. Не обращая на это внимания, он нырнул головой в собственное пузо и выдернул обычный с виду лист. Снисходительным и нетвердым взмахом швырнул его чертям.

Листок, будто качающаяся колыбелька, спланировал на стол. Черти вытаращились: внутри, словно за пыльным стеклом, расплывался и материализовывался человек. Его сотрясала крупная дрожь. На кривящемся лице застыло выражение обреченности.

Как из рога изобилия, посыпались идеи предстоящего развлечения. Для веселья годилось абсолютно всё: листы Черномикона износа не знали.

– Хочу им дохлую кошку потыкать, чел! – Калач огляделся, будто искомое животное в требуемом состоянии валялось поблизости.

Боягуз просиял:

– Надо косяк скрутить, говорю вам. Возьмем коноплю, маковой соломки, кожу…

– Угомонитесь, ерохвосты, – осадил их Балда. – Сперва батька качество и нежность бумажки проверит.

– «Батька», – фыркнул Боягуз и едва успел присесть. Над головой просвистела поварешка.

Черномикон перепорхнул на подоконник, предоставляя ветерку возможность высушить под перьями пот, выступивший от обильного питья.

– Сутки, – проронил фолиант-птица, обозначая срок аренды. Закашлялся, и черти не сразу поняли, что он так смеется. – Я теперь как сутенер. Завтра вернусь. И не забудьте подмыть после себя мою малышку!

Сказав так, Черномикон вылетел в утреннюю прохладу. Поскрипывавшие в темноте сосны неторопливо поплыли вниз. Его ничто не тревожило. Да и с чего бы? В конце концов, он же отдавал не всего чертовидца. Так что, случись кривозубому вернуть человеческий облик, он бы узнал, каково это – нести бремя неполноценности.

Его смех прокатился по лесу зловещим уханьем.

Черти тем временем сели за карты. Сыграть в «буру». Победитель получал право первой издевки над молодым человеком. А пока Балда постелил лист на стульчик и под аплодисменты подельников с торжественным видом водрузился на него.

Тестикулы рыжего вожака липковатыми мешочками опустились на Лунослава.

Так начались карточная партия и очередной скверный эпизод в недожизни сотрудника бюро.

Булат вглядывался в тонувшую под колесами гравийку¹¹, озаряемую светом фар. Заслышались характе́рные подвывания, говорившие о наболевшей неисправности, и он с ласковой улыбкой погладил руль.

– Скоро и тебя на ноги поставим.

УАЗ «Хантер» 2015 года выпуска, который они с Лунославом в складчину приобрели, уже давно требовал, чтобы ему поменяли барахлившую коробку передач. И желательно на что-нибудь корейское, как в последних моделях 2019 года. Несмотря на машинные стенания, уазик верой и правдой служил им с лета. Тогда же они оборудовали крышу универсальным багажником для Костяной, не влезавшей в салон, а в месте, свободном от креплений, поставили люк.

Булат называл машину болотной ласточкой – за цвет и сходство с птицей в части перемещения по земле: обе двигались по ней с неловкостью и будто с неохотой.

В темноте казалось, что уазик едет по ленте чудовищного конвейера, присыпанного зернами гравия. За кромкой леса наблюдались зарницы далеких пожаров, перекликавшихся вспышками с тошнотворным ночным небом. Булат взглянул на приборную панель. Без малого три часа в пути. Позади двести двенадцать километров. И дюжина съеденных «неломак».

Изредка проносились междугородние маршрутные такси и редкие фуры. Теперь по ночам за руль садились безумцы, утраивавшие тарифы на услуги перевозок, или рабы банков, остававшиеся для финансовых надзирателей обезличенными цифрами с арестованным имуществом. Но такая мысль Булата совсем не радовала.

В двух километрах от Ильбово за уазиком увязалась стая красноглазых лисиц. Гибкие звери, овеянные аурой потустороннего зла, кричали и рыдали тонкими детскими голосами. Но они быстро ретировались, когда Булат притормозил и, развернувшись, проехался по ним, оставляя на колесах испачканный кровью мех.

В пять тридцать, за час до рассвета, Булат подъехал к дорожному указателю на Дохновичи. Фары высвечивали кусты и жирную осеннюю грязь. До населенного пункта оставалось четыре километра, но карта вела на юго-восток – по тропинке в лесную чащу.

Булат захрустел земляничной «неломакой» и сверил данные навигатора с каракулями листа Беломикона. Ну да, так и есть. От указателя придется тащиться на своих двоих, постоянно забирая на восток. Ладно хоть, полкилометра.

Булат заглушил мотор и выскользнул наружу. Встав на подножку, снял Костяную с крыши.

– Налево пойдешь – ведром огребешь. Прямо двинешь – копыта откинешь. Направо попрешься – в Лунослава упрешься. М-да…

Захватив барахливший светодиодный фонарик, китайский «Convoy», он углубился в лес. Спустя десять минут вышел к почерневшему домику. Не то избушке, не то жертве пожара.

Из жестяной гнутой трубы валили хлопья дыма, мигавшие алыми огоньками. В овраге позади, в пяти метрах от домика, серебрился туман. Тарахтел бензиновый генератор. В предрассветной мгле выступали контуры просевшего сарая. В распахнутых дверях просматривались очертания застывших тел. Валялась корзинка с красной лентой на плетеной ручке.

Лицо Булата потемнело от гнева. В этот момент фонарик погас, и он отшвырнул его.

Подошел к избушке, вперился в низкую дверь, словно это она во всём была виновата, и занес кулак.

Иной раз Лунославу казалось, что его сознание порубили на куски. Взяли мясницкий тесак и покромсали, переработав рассудок на неосязаемые, расщепленные фрагменты. Временами он практически не ощущал собственное «я».

И всё же кое-что оставалось твердым и незыблемым – последние воспоминания. Они непотопляемым буем, помеченным старой охрой, покачивались на штормовых волнах безумия.

Вот он с Булатом, верным и несносным товарищем, нагоняет на территории стекольного завода Влекущего – демона, овладевавшего телами, но не речевым аппаратом жертв. Кровавые похождения этой твари даже получили издевательское название; такое же имело и бюро. Канун! Но не в честь кануна Дня Всех Святых или другого празднества, а как обозначение кануна смерти человека, когда люди совершали ничем не мотивированные самоубийства. Близ таких мертвецов, как правило, всегда отыскивалась идиотская мисочка с остатками необычайно белого риса.

Серый ублюдок ритуально приносил их в жертву, не гнушаясь в том числе и теми, кто в силу малолетства был попросту не способен спланировать и реализовать уход из жизни.

Демон приносил жертвы себе любимому.