X. Какой мед для приемыша сокрыт был в вотчине

Когда Лука Максимович задал себе подобный вопрос, то, конечно, ему и в голову прийти не могло, что «мед» этот существовал на деле и заключался в черных глазках Дуняши.

Стройная боярышня уже давно приглянулась Андрею, хоть он принимал свое влечение к ней не за что иное, как за дружбу, какая бывает между братом и сестрой. Но почему же с Аленушкой, которая звалась его сестрою, он не был так близок? Случалось ли ему надолго уехать из вотчины, он скучал по Дуняше гораздо сильнее, чем по Аленушке. Почему? Над этим он сам не раз задумывался.

Быть может, здесь играло роль то правило, далеко не всегда, впрочем, исполняющееся в жизни, что природа любит сближать противоположности. А большую противоположность, чем та, которая существовала в характерах Дуни и Андрея, трудно было представить.

Дуняша была горда и самолюбива, далеко не покладистого характера, как и далеко не любившая прощать обид. С соседными боярышнями она не сошлась – ни одна из них не сделалась приятельницей Дуни, зато все стали подругами Елены Лукьяничны. Дворня ее недолюбливала, хотя боярская племянница не обходилась грубо с холопами, но зато и не любила дарить их ласковым словом.

Она казалась всегда спокойною и холодной, но под этим наружным льдом таились кипучие страсти, пока еще дремавшие. Она по-своему была также привязана к Андрею: привязанность эта была похожа на привычку господина к своему покорному и верному рабу. Она говорила с ним с тем видом снисхождения, с каким говорит старший с младшим. Это являлось у ней ненамеренно.

А Андрей любил с нею беседовать… Часто летом, в жаркий полдень, когда Дуня сидела с вязаньем в тени развесистого дерева, он подсаживался к ней и говорил, говорил… О чем? Обо всем, что приходило ему в голову. Он был грамотен, прочел всю печатную Библию Острожского, экземпляры которой уже появились в то время в Москве, читал рукописные сборники стародавних преданий, жития святых. Все это давало ему немалую пищу для разговоров. Андрей поверял свои думы и сомнения Дуняше, советовался… Большею частью Дуня слушала его молча, с тою полуулыбкою, которая играет на устах матери, слушающей лепет ребенка, лишь изредка вставляя короткие, отрывистые замечания.

Иногда молодым человеком овладевала легкая грусть. Тогда он брал руку девушки и молча целовал, а Дуня гладила его мягкие кудри, потом слегка прикасалась устами к его высокому белому лбу.

Этот поцелуй был братский, такой же, каким обменивалась она с Аленушкой, но Андрей от него оживал, грусть пропадала, и он чувствовал себя таким счастливым, как никогда раньше.

Эта дружба или нечто, похожее на дружбу, была странна, но крепка – она тянулась годы: она началась еще в ту пору, когда Андрей и Дуняша вместе играли в незамысловатые игры.

Приемный сын Шестунова был дружен и с Аленушкой, но отношения их были чисто братскими, и здесь роль старшего, более авторитетного, выпадала на долю Андрея.

Аленушка и ее двоюродная сестра, узнав, что отец уезжает в Москву, сбежали вниз попрощаться, потом вернулись в свою горенку к работе. Вскоре после отъезда Луки Максимовича поднялся к ним и Андрей, имевший, по праву близкого родственника, каким считался, свободный доступ в закрытый для чужих терем.

Он подсел к девушкам и думал рассказать им о московском событии, когда вошла Марфа Сидоровна.

– Слышал, Андрюша, что у нас-то тут приключилось? – сказала боярыня, присаживаясь на лавку.

– Что такое?

– Кабы не люди добрые, верней, чудо от Господа Бога, – может, и в живых не застал бы ни Алены, ни Дуни…

И Марфа Сидоровна рассказала ему о нападении волков и о спасении девушек.

– Щербинина князя Алексея я знаю; не знаком, а знаю… Того другого, Павла Белого-Туренина, тоже видал… Добрые пареньки! – промолвил приемыш, когда боярыня закончила рассказ.

– Это который же из них князь Алексей? – слегка вспыхнув, спросила Аленушка.

– Не тот ли, который повыше? – спросила и Дуняша.

– Нет, – ответила Марфа Сидоровна, – тот, что пониже ростом и волосами потемней…

– А… – с разными оттенками протянули боярышни, и хозяйская дочь почему-то покраснела еще сильней.

– Чего это ты? – заметила краску дочери мать.

– Да все… Все с того… Как вспомню про волков, в жар кидает, – пробормотала боярышня.

– Напугана… Вестимо, как и не напугаться!..

Аленушка низко наклонилась к пяльцам. Потом быстро поднялась.

– Я пойду… Прилягу…

– Что с тобой? Али недужится? – с тревогой спросила Марфа Сидоровна.

– Голова болит…

– Ахти, господи! Уж не застудилась ли на прогулке на этой? Не хотела я тогда отпускать, словно чуяла… Панкратьевна с толку меня сбила… Поди, поди ляг! А я малинки заварю тебя попоить… Ах, грехи, грехи! – ворчала боярыня, выходя вместе с дочкой из комнаты.

Андрей точно обрадовался, что он остался вдвоем с Дуней.

– Скучал я в Москве по тебе. Нарочно упросил отца оставить меня в вотчине на денек, – заговорил он. – Дивное дело! Как тебя нет, так такая тоска сердце мое защемит, что беда просто! Привык – сыздетства ведь все вместе… Однако вот по Аленушке не так скучаю…

Дуня рассеянно слушала Андрея. Она исподлобья смотрела на него. Каким невидным, простоватым казался ей этот друг детства в сравнении с тем молодым красавцем, богатырем-боярином, которого она звала «соколом», не зная до сегодня его имени. «Павел! И самое имя-то куда лучше, чем Андрей! Андрей, Андрюша… Фу! Совсем не то, что Павлушенька…».

А молодой человек продолжал говорить о своей тоске, о неотступном желании провести с нею, с Дуняшей, часок-другой вместе… Наконец он заметил, что Дуня не слушает его.

– Дуняша! Ты грустишь? О чем? Поведай… Подели тоску свою со мной, родная ты моя! – промолвил он и хотел взять ее за руку.

Девушка нетерпеливо вырвала руку.

– Оставь! Что за глупости! – резко проговорила она.

Андрей в недоумении посмотрел на нее.

– Серчаешь на меня за что-нибудь, Дуняша? – сказал он.

– Не серчаю, а так… Не дети малые, чай, теперь мы, нечего нам глупствовать-то… Будет! – ответила девушка и отвернулась от него.

Андрей печально поник головою.

Он не остался в вотчине до утра, как предполагал об этом раньше, а поспешно уехал в Москву в тот же день.

XI. Свершилось

Светает. Тьма еще борется с бледным светом февральского утра, но на покрытые снегом верхи боярских хором уже ложится розовый отблеск.

Москва не спит. Слышится движение, глухой ветер. Это не пробужденье, вызванное рассветом, – и глубокою ночью шум народный не умолкал. Да и возможно ли спать накануне такого дня: наступающий день должен был решить, утвердится ли Борис Федорович на престоле, получит ли отца осиротелая Русь или нет. Кто надеялся, кто сомневался, но все жарко молились, чтобы смягчил Господь Борисово сердце. Ведь это уже в третий раз пойдут молить Годунова. Уже два раза отказывался. Царица Ирина удалилась от мира в Новодевичий монастырь и была уже пострижена, получив в монашестве имя Александры. От царства она решительно отказалась. Вместе с нею скрылся в келью и Борис Федорович. Ему предложили быть царем, и он наотрез отказался, говорил, что боится такой страшной власти, какою обладает царь, боится той тяготы, которую приносит она, хочет мира и спокойствия – мирская жизнь опостылела ему не меньше, чем его державной сестре. Созвали выборных со всей Руси. Молились, совещались и наконец объявили Борису, что вся земля Русская избирает его в цари. Он вторично отказался. Теперь предстоял третий и решительный раз.

В тесной монастырской келье, освещенной светом лампады, в волнении шагал Годунов.

Сегодня он будет царем… Великим царем «всея Руси». Довольно томиться, довольно ждать! Ах, если б знали они, эти седобородые старцы-святители, эти хитрые, завистливые бояре и простодушные представители серого люда, чего стоило ему отказаться от царства, когда все помыслы его стремились к блестящему столу государеву! Ах, если б знали они! Но они не знают, они принимают его отказ за истинный, непритворный… И смущаются духом… Как не смущаться? Молва, что хан Крымский идет к Москве, все громче и громче становится, на Руси неспокойно: многие воеводы не слушаются указов царицы Ирины-Александры. А царя нет! Кто спасет царство от погибели? Не бояре ли? Упаси бог!

Избирать царя беспременно надо!

Кого больше, как не Бориса?

А он отказывается…

Дошел до этого в своих размышлениях Борис и усмехнулся.

«Бедные! – думает он. – Невдомек вам то, что хочу быть избран я в цари не Москвою одною, не сотнею-другою людей, а всею святою Русью. Пришли бы все: духовенство, бояре, жители земли Русской – в первый же раз, может, согласился б, а так – нет: сесть на царство – так сесть крепко. Сегодня я приму державу, конечно, для вида поломаюсь маленько, сегодня будет звать меня на царство не одна Москва с немногими городишками, а вся Русь!.. Ух! – схватил себя Борис за голову. – Да неужели на этой голове будет сиять драгоценная золотая шапка Мономахова, та самая, которую носил Иван Грозный? Думал ли я об этом, когда сидел на пирах у Ивана и дрожал от гнева его? Много пережил я, многого это мне и стоило – ох, многого! – но теперь конец – добился! И кого ради добивался я – ради себя, что ли? Так детушек моих ради, ангельчиков. Милые! Для вас! Федя! Сынок! Наследник ты царства Русского, а ты, Ксения, будешь женой короля какого-нибудь заморского. Уж я подыщу, будь спокойна! Подыщу, красотка моя!..»

В келью донесся глухой шум из города. Борис вздрогнул.

«Сейчас придут, надо приготовиться встретить будущих подданных. Последние часы я – боярин Годунов, сгинет он навеки, будет вместо него – царь Борис… Господи! Помоги, укрепи!..»

Борис Федорович осенил себя крестным знамением.

«Что это, точно щемит что-то мое сердце?.. В такой час! Я радоваться должен, радоваться… А на душе тоскливая смута! Али недоброе что чуется? Пустое! Это все колдун тот, Кузьмич, наделал… Господи, помоги мне, укрепи дух смятенный!..»

По мере того как светает, громче и громче становится гул народа. Луч зимнего солнца блеснул на маковках колоколен.

Чу! Прокатился удар в колокол и затих. Вот второй, третий, и вдруг зазвучали колокола всех московских церквей. Народ зашумел и разом смолк: шло духовенство со святыми иконами. Вот патриарх Иов и архиепископы несут благоговейно Донскую и Владимирскую иконы. Из попутных церквей выходят священнослужители и присоединяются к процессии. Развеваются хоругви, блестит парча облачений. За духовенством идут бояре, выборные от городов, а дальше толпа, необозримая толпа московского люда… Гул колоколов мешается с пением священных песен. Вот и Новодевичий монастырь. Зазвучали монастырские колокола, открылись ворота, выносят оттуда, встречь идущим, икону Смоленской Божией Матери. За иконою идет Борис Годунов. Он кажется изумленным, потрясенным.

– Владычица Пресвятая! – воскликнул он, упав перед Владимирскою иконой. – Защити меня покровом Своим! Отче! – обратился потом он к Иову. – Зачем зовешь меня на царство? Опостылели мне мир и суета его – хочу молитвы и от зол успокоения. Зачем не даешь свершить мне дело благое? Отче! Перед Богом ответишь за то!

– Иной жребий готовит тебе Господь… Дерзнешь ли противиться Его Святой Воле? – ответил Иов.

Вошли в монастырский собор. Началось служение литургии.

Церковь, монастырская ограда, все Девичье поле было сплошь покрыто народом. Андрей Подкинутый тоже находился среди народа и стоял вблизи паперти.

Он был задумчив, почти угрюм; за последнее время характер Андрея значительно ухудшился; молодой человек стал гораздо раздражительнее, чем прежде. Друзья заметили эту перемену, спрашивали его, что с ним, – приемный сын Шестуновых только угрюмо отмалчивался. Не мог же он сказать им, что все это происходит из-за странной перемены к нему Дуняши. Она сделалась холодно-горда с ним, неприступна. Не мог же он сказать друзьям, что тоска гложет его сердце, что об одном только он думает, как бы подарила бывшая подруга его ласковым взглядом.

И еще кое-что раздраженья прибавляет. Заметил он, что перемена эта свершилась после спасения двумя боярами молодыми боярышень от нападения волков. Почему? Заметил он и то, что Дуня либо бледнеет, либо вспыхивает, когда при ней назовут Павла Белого-Туренина.

Что-то вроде ревности начинало шевелиться в душе Андрея против этого боярина.

– Пропусти-ка, добрый человек! – послышался голос над ухом Андрея, и чья-то рука легла на его плечо.

Молодой человек быстро обернулся, посмотрел и вспыхнул: он узнал Павла Белого-Туренина.

Всякого другого Подкинутый пропустил бы беспрекословно, но в данном случае он поступил иначе.

– Ты чего же это толкаешься? Али я – холоп тебе? – с раздражением воскликнул он.

– Когда ж я тебя толкал? Пропустить прошу…

– Просят не так…

Павел, в свою очередь, рассердился.

– Ну, чего толковать! Буде! Пусти-ка! – сказал он.

– А! Вот как! Не пущу!..

Богатырь Белый-Туренин легким толчком заставил Андрея отшатнуться в сторону и вошел на паперть.

Андрей схватился за плечо, нывшее от толчка, и злобно посмотрел вслед Павлу. То легкое злобно-ревнивое «нечто», которое испытывал он недавно к Белому-Туренину, теперь превратилось в ненависть.

Только что окончилась литургия, из храма двинулся крестный ход к келье царицы Ирины-Александры. Патриарх умолял инокиню-царицу наречь царем Бориса. Годунов бил себя в грудь, отказывался. Ирина, в слезах, упала к нему на грудь.

– Брат! Прими царство!