В дополнение к помещенным здесь известиям о деле Карпова с Понятовским дознано мною еще следующее. Левашов, подстрекавший, по-видимому, Понятовского, довел его до того, что когда Карпов послал Понятовскому отказ в принятии поединка от него, то Понятовский в присутствии некоторых дворян Киевской губернии объявил, что по таковой обиде, падающей на все сословие дворян, он не может более на себе носить звание предводителя дворянства, и послал по трем уездам циркуляры с приглашением, дабы все дворяне подали на высочайшее имя прошение и, как говорят, с предложением отмстить Карпову по собранию всех дворян во время контрактов. Левашов, узнавши о сем, пришел в опасение от последствий сего и, позвав к себе Понятовского, запретил ему продолжать иск сей на Карпова, чем и дело сие на время остановилось, но, по-видимому, не развязалось: ибо подобного рода дела обыкновенно возобновляются и имеют дурной исход, в чем совершенно будет виноват Левашов.
На днях фельдмаршал отдал мне записки свои. Адъютант мой Лауниц переписывает их для меня, и прочтенное мною сегодня описание Цюрихского сражения весьма занимательно[2]. В них видны ум, достоинство и высокие качества души человека сего, и при всей старости своей сохранившего еще те качества, которые его всегда отличали.
6-го, в день Крещения, была церемония водосвятия на Днепре, на коей был сам митрополит[3] и присутствовал Левашов. После сего были все приглашены на обед, который город давал в контрактовом зале, причем находилась также оставленная по привилегии, данной Киеву, парадная дружина, состоящая из нескольких всадников в польских старинных кафтанах, и нескольких граждан, вооруженных старыми ружьями, а также и орудие с прислугой, от граждан. За сие мнимое войско жители Киева освобождены от рекрутской повинности, почему они и соблюдают обычай, состоящий в том, что они по цехам собираются, таким образом, два раза в год, в Крещение и в Спас, в августе месяце. Милиция сия не есть войско и не может оным быть; однако же, говорят, что в 1812 году и во время Польской войны она содержала в городе караулы.
Митрополит и мы все дожидались близ часа Левашова к обеду. Обед был очень дурен и скучен; граждане, представлявшие слуг, были с нахмуренными лицами, чему причиной полагать можно сбор денег, который с них делают для сего празднества: ибо, как мне сказывал митрополит, старшины градские обыкновенно еще три дня празднуют на сии деньги, что довольно накладно для граждан, между коими нет богатых.
За обедом пили за здоровье государя, митрополита и Левашова. После второго тоста, сидя подле митрополита, я просил его позволения провозгласить тост за фельдмаршала; но он, вероятно из осторожности, не допустил сего и отвечал мне: «отсутствующий», ибо он по душе своей дружески расположен к фельдмаршалу.
После обеда Левашов занялся с кем-то разговором, а митрополит немедленно уехал, не простившись ни с кем. Вслед за ним и я уехал, и за мной последовали все военные, оставив Левашова с его служащими, чего он совершенно заслуживал по невежливости, оказанной им пред обедом, когда его так долго ждали. Сам я показал ему, что если я дожидался, то не его лица, а не хотев оставить митрополита одного в зале.
Во время церемонии я заметил Левашову, что собралось довольно значительное число граждан и в вооружении.
– Да, – отвечал он, – сие от того произошло в нынешний раз, что они себе было завели совершенные мундиры со своей формой, и как я хотел уничтожить сие, то разрешил всем быть, кто хочет. Они слишком дорожат данной городу привилегией не ставить рекрут, и потому охотно собираются два раза в год, и как ныне мундиры с них не требуются, то и пришло их более, чем в прошлые годы.
Я узнал, однако же, после, что в течение прошлого года Левашов поощрил их сам сделать себе мундиры, что они изобрели их с генерал-адъютантским шитьем на воротнике, и что Левашов сам принимал их и представлял фельдмаршалу в таком виде; когда же государь узнал о сем, то он был сим недоволен и приказал о сем спросить его, вследствие сего Левашов письменным повелением спросил старшину города, с какого повода и разрешения они изобрели и завели сии мундиры? Не знаю, какой был ответ и конец дела сего, совершенно соответствующий неосновательным поступкам Левашова во многих случаях.
Побочный сын фельдмаршала генерал-майор Гостомилов был несколько раз представляем им состоять при нем; но государь, вероятно зная о развратном поведении, дурных правилах, малоспособности и беспечности сего человека, довольно известного в армии по дурной службе его и в военное время, отказывал фельдмаршалу в сем, а назначил его, более года тому назад, состоять при Кавказском корпусе, дабы удалить его. Гостомилов был уже женат и отправлялся к своему месту; но, пробывши там несколько времени, уехал в отпуск в Курск и Киев и прибыл недавно сюда, не располагая более возвращаться в Грузию, куда и жену не отпустили родители ее, вероятно знавши о его неблагонадежности.
Фельдмаршал много заботился о возвращении сына своего и хотел возобновить ходатайство свое об оставлении его при себе, но был отклоняем от сего Карповым и мною; наконец, по желанию его, я написал письмо к начальнику штаба Кавказского корпуса, коим просил уведомить о занятиях Гостомилова, и имеется ли для него в виду какое-либо место. Между тем фельдмаршал ежедневно почти повторял мне о желании своем, дабы просить опять государя о назначении Гостомилова к нему и, наконец, написал своеручную записку, которую передал мне с поручением написать по сему письмо к графу Чернышеву. Склонившись на настоятельные убеждения старца, повторяющего, сколько ему было бы усладительно в преклонных летах иметь при себе сына своего, и в надежде, что уважут слабости его, наконец, что в случае отказа соблюдут все уважение к лицу его, я написал от него письмо к военному министру, в коем, излагая просьбу его к государю, в исполнении коей он бы признал особенную милость императора к нему, я употребил собственные выражения фельдмаршала, помещенные в записке его, в коей он изъявлял сие желание, как «близкое к сердцу его». Я подал письмо к подписи его и отправил, как партикулярное, к военному министру без номера.
Третьего дня получен от военного министра ответ в весьма оскорбительных выражениях: ибо он пишет форменной бумагой с номером, что докладывал государю о просьбе фельдмаршала, и что его величество изволил отозваться, что военные чиновники в генеральских чинах назначаются только состоять при лице императора и при государях великих князьях, а потому, прежде принятия какой-либо меры для сего, государю угодно знать, каким поручением фельдмаршал располагает занять генерал-майора Гостомилова?
Бумага сия была подписана в собственные руки фельдмаршалу, и он, по вскрытии оной, не мог скрыть своего огорчения, причем повторил опять все поступки Левашова относительно его… и сказал в заключение:
– Пускай они не беспокоятся, я скоро умру, недолго им терпеть; мне и жизнь уже в тягость, я чувствую, что я скоро умру, не хотят мне на конце дней моих покою дать.
Слова ли, сказанные заслуженным старцем, были трогательны, и в самом деле я не вижу надобности, если отказ уже необходим, отвечать на партикулярное письмо официальной бумагой в насмешливых выражениях. К счастью еще, что он не заметил сравнения с государями великими князьями, что его бы еще более огорчило.
Вместе с сим отзывом получен мной и ответ от Вальховского, начальника штаба Кавказского корпуса, коим ничего определительного не пишут, но уведомляют о данных поручениях Гостомилову и обнадеживают, что при усердии к службе в краю сем всегда представляются случаи отличиться.
Фельдмаршал приказал ничего не писать к графу Чернышеву в ответ на бумагу его, и точно по содержанию оной нельзя иного решения положить сему делу.
Фельдмаршал пробежал книгу Данилевского о походе 1813 года, о коей было вышеупомянуто, и надписал в оной собственноручно следующее:
«Ежели кто хочет иметь совершенно ложное понятие о последней войне россиян с французами, к стыду человеческого ума и сердца, тот читай только партизанские стихотворения Чернышева или записки его друга Данилевского».
Вчера был у меня проезжающий из Петербурга для следования в Кирасирский полк принца Альберта Прусского, в который он назначен командиром, флигель-адъютант полковник граф Ржевуский. Человек сей, родом поляк, служил в последнюю войну против соотчичей своих. Если бы он сие сделал с убеждением в правильности поведения своего и для сохранения присяги, то сие бы ему извинительно было; но он делал сие с наглостью, служа более лазутчиком, чем военным человеком и продавая, может быть, обе стороны; ибо он до сих пор, пользуясь всеми преимуществами российской службы, не перестает относиться с порицаниями о русских и в сем отношении ведет себя самым презрительным образом. Не знаю, можно ли дать полную веру словам его; но он уверял меня, что был сам очевидцем в прошлом году следующих двух случаев.
На маневрах государь командовал одной частью гвардии, а великий князь, командовавший другою, обошел государя и отрезал его от Царского Села. Тогда государь, обратясь к войску, закричал людям:
– Ну, ребята, теперь мы все пропали. Спасайте меня и всю армию, – перекрестился, – и с Богом, ура! – закричал сам «Ура!» и, бросившись с полком, пробился сквозь неприятеля к Царскому Селу.
6 декабря был маскарад во дворце в костюмах павловского времени; великий князь Константин Николаевич был одет Павлом Петровичем, государь сам оделся каким-то лицом из тогдашних придворных, и все члены императорской фамилии и многие придворные также надели костюмы того времени, подражая лицам, которых они представляли. 3-го числа декабря была еще предварительная репетиция сему маскараду.
На днях фельдмаршал отдал мне грамоты, полученные им на ордена, письма от королей прусского и французского, разновременно им полученные, и разные бумаги, полученные им от французского правительства во время пребывания его в Париже военным губернатором для внесения некоторых из них в формулярный его список. Бумаги сии я списал для себя и храню со своими записками. Между оными нашел я одно письмо, писанное собственноручно ныне царствующим государем по окончании Польской войны. Список здесь прилагаю:
«Mon cher maréchal.
Une époque de penibles epreuves, une époque critique vient de passer; elle est remplacée par des souvenirs immortels d’une nouvelle gloire acquise par nos braves armées.
Si votre age, mon cher maréchal, ne vous a pas appellé sur les champs de bataille pour recueillir de nouveaux lauriers, vos sages dispositions et votre constante activité a su arręter le feu de la rébellion qui menacait si gravement les derričres de notre armée; surtout dans tout ce qui fut confié ŕ vos soins, vous avez su porter męme sollicitude. Vous ne serez donc point surpris, si, privé du plaisir de vous le dire de vive voix, je le fais par écrit dans ce moment. Je désire vous persuader de ma vive et sincčre reconnaissance; recevez la au nom de 1a Patrie que nous servons et ŕ laquelle le service présentement rendu n’est pas le moindre de votre longue et glorieuse carričre.
Croyez ŕ la sincerité du motif qui me dicte ces lignes, ainsi qu’a l’inaltérable estime et amitié que vous porte votre sincčrement affectionné Nicolas.
Moscou, le 29 Octobre 1831»[4].
Когда я, на спрос фельдмаршала отвечал, что прочел письмо сие, то он сказал, что должно бы показать оное ныне графу Чернышеву. Он очень чувствителен к оскорблениям, которые ему делал Чернышев, и втайне признает их, вероятно, происходящими от воли государя, но не говорит сего.
17-го приехал сюда фельдмаршал граф Витгенштейн и остановился в доме у нашего фельдмаршала. Так как он старее нашего, то и были ему отданы все военные почести, а за обедом у нашего фельдмаршала ему уступлено первое место: зрелище довольно странное видеть кого-либо старее званием князя Сакена.
20-го числа, в день именин фельдмаршала и в день Бриенского сражения, дан бал по складке, сделанной генералами Главного штаба и адъютантами главнокомандующего, обед, на коем присутствовали митрополит, Витгенштейн, Левашов; всего 110 особ, как военного, так и гражданского звания. Для торжествования же Бриенского сражения, в коем победу одержал наш фельдмаршал в 1814 году над Наполеоном, я отыскал четверых солдат, служивших тогда и находившихся в сем сражении и, одевши их в мундиры того времени, поставил к себе ко входу у дома и к бюсту фельдмаршала, украшенному военным арматуром.
Во время тостов наш фельдмаршал, обратившись ко всем, возгласил здравие 1-й армии. Левашов, который подле него сидел, обратился тогда ко мне и также провозгласил мое здоровье. Поступок сей был неправилен, и тем более в присутствии фельдмаршалов. Я не принял сего тоста и знаками головы обратил Левашова к фельдмаршалу.
Ввечеру был у Левашова бал…
24-го я заходил к Левашову, дабы показать ему полученное мной письмо от брата Александра, коим он изъявляет ему признательность свою за участие, принятое в положении одного ссыльного поляка. Окончив дело свое, я хотел идти, как он начал меня расспрашивать о неудовольствиях фельдмаршала на Чернышева, говоря, что фельдмаршал сам просил его ходатайствовать в Петербурге о назначении Гостомилова к нему. Так как фельдмаршал сам говорил мне несколько дней тому назад, что Левашов предлагал себя на сие ходатайство и спрашивал даже совета моего, как поступить, принять ли его предложение или самому писать к военному министру: то я мог видеть, что Левашов говорил неправду, будто фельдмаршал его о сем просил. Я дал ему рассказать все, что он хотел.
Выслушав предложение его, но не принял оного и не обещался даже сообщить слышанного фельдмаршалу, а рассказал ему, в чем дело состояло.
– Я это все обработаю, – сказал Левашов своим хвастливым тоном, – не пишите более ничего.
Слова его, однако же, не могли никак служить мне основанием.
За сим Левашов стал мне рассказывать происшествие его с фельдмаршалом, случившееся весной, за которое они поссорились.
– Дежурный генерал, – говорил он, – был прислан ко мне фельдмаршалом, дабы объясниться на счет слухов о затруднениях, встречающихся в преобразовании армии, по случаю тому, что фельдмаршал службы не хочет оставить. Я приехал, – продолжал он, – к фельдмаршалу и объяснил ему о том, что слышал от государя на сей счет, и по ответу, им мне данному, я предложил ему тогда же написать к государю письмо с изложением ответа его. Я хотел письмо сие при нем же написать и прочесть ему для поверки, и я писал письмо сие к государю; вот оно.
И достав письмо сие из-под бумаг, перед ним лежавших, он прочитал мне оное. В письме сем, по-французски писанном, как видно с умыслом, чтобы предупредить всякие известия, которые бы могли дойти к государю о его нескромном поступке относительно фельдмаршала, были совершенно скрыты причины, возродившие все сии толки, а только было сказано, что фельдмаршал, не считая себя не в состоянии служить, хотел продолжать службу до конца дней своих; но что если бы государю угодно было сделать какие-либо преобразования в армии, то он бы весьма сожалел быть препятствием исполнить волю его величества.
– Я послал письмо сие тогда же, – сказал Левашов, – и оно много послужило в пользу фельдмаршалу; ибо государь увидел готовность его оставить место сие по желанию его. Но государь положительно сказал, и то будет сохраняемо, что пока сей старец жив, то его не оскорбят удалением от места.
Все сие было сказано с грубо скрытым умыслом польстить нам и поправить свои сношения с нами, к чему его, может быть, понуждали какие-либо замечания, полученные от государя на счет его поступков.
– Показывали ли вы письмо сие фельдмаршалу? – спросил я.
– Показывал, – отвечал Левашов.
Но фельдмаршал мне вчера сказывал, что он ему никогда не показывал письма, и что он ничего не знает об оном, как равно никогда не просил его ходатайства по делу о Гостомилове и только сообщил ему оное в разговоре.
Левашов говорил мне, что не должно было принимать фельдмаршалу столь к сердцу отзыв военного министра, происшедший не от государя, но, вероятно, от министра; ибо все, без сомнения, зависело от того, как дело было представлено государю. Я заключил из сего, что его собственные сношения с министром должны были находиться в дурном положении, и сие подтвердилось еще полученным мной вчера напечатанным и циркулярно разосланным отношением военного министра к нему, в коем излагался род замечания, сделанного государем по случаю самопроизвольного смещения Левашовым киевского полицеймейстера, и отказ на назначение по особым поручениям к военному губернатору.
Я сказал Левашову, что меня беспокоила мысль, что неудовольствиям, получаемым от министра, может быть, я причиною; что сие не попрепятствует мне исполнять обязанность свою и, по приказанию, лично мне отданному государем, я буду всегда стараться угодить ему, но что с концом его, вероятно, и я кончу службу, и, наконец, что оскорбления, получаемые фельдмаршалом, я не могу не принимать к сердцу, как по душевному уважению, которое я к нему имею, так и по званию его, как начальника, которого привык уважать, а потому и останусь ему всегда верным.
Может быть, память изменила фельдмаршалу; но он утвердительно отверг слова Левашова и сказал, что не видел писанного им письма к государю и не просил ходатайства его о Гостомилове.
Я не советовал ему принять ходатайство Левашова.
– Ты мне зла не желаешь, – сказал он, – мне все равно, как бы сие ни случилось. Я стар, слаб, мне Гостомилов нужен перед концом моим, и я желаю только сего назначения.
Он подписал изготовленное по приказанию его формальное представление о назначении Гостомилова к состоянию при армии; в представлении сем давалось без упрека чувствовать поступок Чернышева и неуместный отзыв его.
– По крайней мере, – сказал он, подписав бумагу сию, – не моя вина будет; я все сделал, что мог, и ему после сего останется только выйти в отставку.
26-го ввечеру приехал сюда Дмитрий Ерофеевич Сакен с сыном своим, для определения его в университет, и остановился на квартире у меня.
30-го числа выехал отсюда Корсаков, губернатор Волынский, квартировавший у меня в доме, а 31-го выехал Сакен.
О проекте
О подписке